Игры в богов

Блеклые глаза в ободке светлых, почти прозрачных ресниц смотрели и не моргали. Лицо, которое я видел лишь раз и спросонья, но узнал совершенно точно, до последней черты, выглядело насторожено. Она была хиловата, как для мракоборца. Мракоборцы должны быть самыми стрессоустойчивыми людьми страны, иначе не рассудок в ежедневных испытаниях не сохранить до пенсии. А девчонка, лишь глядя на меня, была явно очень напугана — какая там стрессоустойчивость. Она просто застыла на ступеньках винтовой лестницы, глядя на меня так, будто я был в секунде от того, чтоб броситься с кулаками. Не пыталась выдернуть свою руку из моих пальцев, сжатых на ее запястье. Не пыталась ни говорить, ни даже вздохнуть. Казалось, единственное, что она пыталась делать вообще, так это слиться с фоном гудящего муравейника Вулворт-билдинг и исчезнуть. Я нутром чувствовал, что она сейчас трансгрессирует. А весь мир потом скажет, что этой белой девчонки не было вовсе, а было лишь мое воспаленное, не всегда различающее сон и явь сознание. И понимал, что нужно сделать сейчас, на месте, чтоб мы оба уяснили каждый для себя, что дело не в галлюцинациях. Но, как по щелчку, яркой лампочкой в голове зажглось понимание того, что если сейчас я, со всем своим послужным списком преступлений и крохой птичьих прав, начну бить девчонку-мракоборца светлым ликом о перила винтовой лестницы, это может быть воспринято… двояко. Руки так и чесались, а особенно, когда разум начал припоминать звучание ее голоса и обстоятельства, при которых он звучал, но где потом окажусь я, и где окажется Роквелл, шаги которого слышались позади? — Извини. — Я разжал руку и выпустил ее запястье. Девчонка шагнула назад и опустилась на ступеньку ниже. Ее блеклый взгляд вдруг скользнул и застыл так, будто весь фокус вдруг оказался направлен куда-то чуть выше моей макушки. — Нам наверх, — прозвучал над ухом голос Роквелла. — Идем. Я рассеянно обернулся и поднялся на пару ступенек. — Иди, Арден, — услышал тут же и резко обернулся, но рука Роквелла настойчиво опустилась на мою спину и подтолкнула по ступенькам вперед. — Не понимаю, я представлял ее себе именно такой или совершенно не такой. Мы шли по узкому коридору, плохо освещенному подтаявшими свечами. Под аккомпанемент моему тихому вопросу звучал густой храп колдуна на портрете. — Я видел ее раньше. — Конечно, видел, вчера и в больнице, — ответил Роквелл, не удивившись ни на секунду. — Это она инферналу ногой пробила голову надвое. — Что? — я повернул голову. — А почему я не помню? — Тебя заляпало и ты упал в обморок. — А-а-а. Нет, подожди… Я видел ее до этого. — Я ничего не хочу сказать, — проговорил Роквелл. — Но по количеству иностранцев, которых в разные годы и разным составом арестовывали мракоборцы, ты пока лидируешь. — Да я не об этом! — Так, давай серьезней сейчас, мы почти пришли. Настройся на то, чтоб вести себя так, будто мы никогда не были знакомы. — Руку из моей футболки высунь, конспиратор. Спохватившись у двери в знакомый мне общий зал, Роквелл одернул руку. — Должностные полномочия не дают вам права трогать меня за хребет, незнакомый мужчина, уйдите, пока я не позвал на помощь, — процедил я строго, осуждающе глядя на него. Дверь скрипнула, и Роквелл приглашающе толкнул меня в общий зал. Где оказалось очень шумно. — Подожди минуту. — Роквелл унесся в эпицентр кипящей работы, пригнув голову от едва не спикировавшей прямо в него совы. По воздуху пролетали целые кипы ветхих бумаг, теряя отдельные листки, что шлейфом волочились следом. Громко ухали совы, ожидающие, когда на них обратят внимание и заберут почту. Что-то грохотало и взрывалось в большом коробе на одном из столов — что-то живое и похожее на бешеного броненосца. Мигала, как рождественскими огнями праздничная ель, огромная карта под толстым стеклом. Гудящие вокруг нее в жарком споре мракоборцы не сразу заметили, что к карте протиснулся и начальник. С двумя мракоборцами у окна ругалась какая-то дама в шляпке и мантии тигрового окраса. — Где мой гиппогриф, я получу на сегодня объяснение или нет? — …это случается там каждые пятнадцать лет, спокойно, ничего страшного, это просто район с привидениями, которые колышут шкалу Тертиуса. Да, до девятки, и такое бывает. Да ничего не делать, тряпкой на месте помашите, они испугаются и на ближайшие годы утихнут… так, что за гиппогриф? Мэм, кто вас сюда пустил? Разрывались вредноскопы от писка, дрожали подвешенные под потолком маятники, похожие на серебристые монетки. Визжали нестройно Громовещатели, друг на друга перекрикивая с разных концов общего зала. Хлопнула резко дверь — недовольная хозяйка гиппогрифа покинула штаб-квартиру, громко пообещав всех здесь засудить. Роквеллу хотелось принести успокоительное. Минута прошла, а он уже кипел. — Нет, Броуди, нет! — гаркнул он. — Никто: ни ты, ни Арден, ни стажер, ни я, никто не будет искать этого гиппогрифа по всей Оклахоме. Двадцать второй этаж, где пятнадцать человек из отдела контроля тварей и популяций сидят и разгадывают кроссворды до обеденного перерыва, спускайся к ним и заставь их работать… Так, Поттер! Роквелл так страшно гаркнул, что я испугался и замер на месте, охапкой прижимая к груди коробку конфет, упаковку чистой бумаги, связку перьев и мешочек удобрений для комнатных растений. — Мне все это надо, — брякнул я. — Поттер, — Роквелл прикрыл глаза на миг. — За мной. Накануне вечером, темной ночью и ранним утром Роквелл прожужжал мне уши тем, насколько важно рассказать под запись о случившемся в больнице без утаек и подробно. Зачем только — непонятно. Ведь то, что произошло в тайном крыле больницы «Уотерфорд-лейк» и то, как это для важной отчетности интерпретировал мистер Роквелл — это вообще две разные реальности. — Я этого целителя мордой в сколопендру не тыкал, — признался честно, потому что пообещал. — И вообще не хотел ничего такого, так, подсрачник дал, чтоб неповадно было… — Почувствовав исходящую угрозу, мистер А.С. Поттер в целях самозащиты нанес целителю Р.Мердоку телесные увечья легкой степени тяжести в область мягких тканей пояснично-крестцового отдела, — нависнув над мракоборцем, который записывал мои показания, продиктовал Роквелл. И поднял строгий взгляд. — Что смешного, Поттер? Я заткнул набитый конфетами рот рукой и зажмурился, давясь хохотом. Можно быть сколько угодно начитанным и образованным человеком, но нужно продать душу дьяволу, чтоб обладать умением Джона Роквелла найти изысканный синоним к любому, не подходящему для важных документов, слову. — И короче в итоге целителю Мердоку эта хуеверть распидорасила голову к херам. — Да ты что, сволочь, специально это делаешь?! — рявкнул Роквелл и я, не сдержавшись, захохотал. Бедный мракоборец с пером, закрыв лицо рукой, до последнего сохранял серьезный вид. Казалось, он тихо плакал. — Нормально рассказывай, нормально, — громыхал Роквелл. — А что с Мердоком писать? — поднял взгляд мракоборец. — Несчастный случай, повлекший летальный исход. Я тебя сейчас посажу на десять лет, честное слово, — Роквелл снова перевел взгляд на меня, фыркнувшего так громко, что изо рта в стену вылетела недожеванная конфета. — Про инферналов рассказывай. Открылась дверь, так? — Да, — я кивнул. — Вышли инферналы так? — Да. — А ты что? — А я обосрался, конечно. Инферналы же! — я одарил Роквелла робким взглядом. — Ну а как это иначе назвать? — Даггер, пиши, — Роквелл навис над ним, уперев руку в стол. — Вследствие сильного испуга после встречи с инферналами из палаты номер «двадцать один-А», мистер А.С. Поттер ощутил паническую атаку и непроизвольное опорожнение кишечника… — Э! — Я встрепенулся. — Не в смысле «обосрался» же. Просто испугался… — А нормально надо было говорить! Все, теперь ты не только дебошир, но еще и обосратыш, Даггер, ничего не зачеркивай, — прорычал Роквелл, хлопнул ладонью по столу, отчего мракоборец так и подпрыгнул, записывая поспешно. — Если у тебя нихуя никакой культуры речи нет, так хоть бы жестами показал! И это педагог! Незавидна участь национальных героев — за спасение пациентов больницы от полчища подопытных мертвецов меня обругали, оттащили за ухо в лифт и отправили домой, пригрозив вечером причинить мягким тканям моего пояснично-крестцового отдела увечья такой тяжести, что мне стало любопытно, а сонному портрету на стене — страшно. — Роквелл, я и подозревал, что вы выиграли те выборы как-то примерно так, — пробасил волшебник на портрете и, надвинув шляпу ниже на лоб, снова погрузился в сон. Спустившись со ступенек Вулворт-билдинг на тротуар, где едва не оказался снесенным извечно куда-то спешившими людьми, я долго рассеянно смотрел вверх. Последние этажи небоскреба видно не было, а глаза слепило солнце. Хоть высматривать было нечего, а от ощущения, что из каждого окна вниз глазеет с каменным лицом служащий, прекрасно знающий мою историю, было избавиться непросто. Это странное чувство. Нью-Йорк кипел и спешил, в Вулворт-билдинг, наконец, допили утренний кофе и понеслись, вечно опаздывая, работать над тем, чтоб усложнять жизнь простому люду. Это было утро вторника, а мне было некуда спешить и некуда было идти. Я и пошел прочь, вслепую по тротуару, заверяя себя в том, что высокая белобрысая фигура, стоявшая у светофора около Вулворт-билдинг и глядевшая вслед с тревогой, была не знакомой, не тревожной и не той, кем я думал. Не скажу, что склонен к помешательствам, но порой бывало так, что я, над чем-то крепко задумавшись, отвлекался буквально на секундочку, и обнаруживал, что изменилось время суток. День, который я провел безвылазно в квартире на Массачусетс-авеню, мусоля образ белой девчонки. Это был тусклый забытый образ, настолько давний, что, казалось, он затерялся где-то на задворках прошлой жизни. А может он мне привиделся, а может приснился, но прокручивая в голове его снова и снова, я остался уверен — нет, это было. Раз за разом, от начала и до конца вспоминая, я расширил воспоминание белого пятна до целой картины. Пыльный чердак Вэлмы Вейн, горы старого хлама, скрипучая кровать с пружинистым матрасом. Я, в перерывах между комами, высмаркивающий из разбитого носа осколки черепа. И вдруг разбудивший меня голос, ее голос, невесть как отыскавшей меня раньше всех тех, кто разыскивал тогда. Как для того, кто проделал такое, она была действительно хлипковата — мне не показалось в Вулворт-билдинг. Она не была уверена в том, что делает, кажется, что-то тогда пошло не по плану. Она испугалась меня. «Откуда она знала про галлюцинации?» А про запонку, Ал? Кто знал о том, что я, в лучших традициях своего везения, умудрился потерять оба бесценных и вверенных мне кусочка философского камня? Кто знал о том, что одну запонку я отдал, в качестве оберега-плацебо, своевольному сыну наркобарона, который в последние годы жизни перестал вывозить все происходящее на одних антидепрессантах? А другую, смекнув, что та за мной поглядывает маленькой канарейкой, закрыл в тумбе, забыл на годы, а потом очнулся, когда все разрушилось, от птичьего чириканья? Никто не знал. «Почему ты думала, что я знаю, где запонка? Одна?» Одна запонка, та, что выпорхнула из открытой кем-то тумбы, вернулась к своему настоящему хозяину — повелителю канареек, суеты и пихания своего длинного носа не в свои дела. Вторая исчезла в когтистой руке жрицы вуду, и я не знал о ее судьбе с тех пор. Какую запонку ты искала, девочка? Почему ты думаешь, что я знаю, о том, что случилось с ними? «Кто тебя послал?» Она была слишком юной, чтоб понимать наверняка, за чем и к кому явилась. Чем больше я думал, тем больше это все скручивалось в такую спираль, что утаскивала на дно, все глубже и глубже от ответа на поверхности. С тем же усердием я искал сначала двигающуюся палату по больнице «Уотерфорд-лейк», а потом источник тайного заговора против меня в Дурмстранге. Ни к чему хорошему ни то, ни другое не привело. Когда дверь хлопнула, я вздрогнул и вылетел из пучины мыслей, как пробка из бутылки. Дернувшись и помотав головой, я понял, что за окном уже темно, на тикающих часах — начало десятого, я — в пледе, в руках — надгрызенное и уже потемневшее в месте укуса яблоко, а передо мной форменный пиджак на крючок повесил Джон Роквелл. С пару секунд мы глядели друг на друга рассеянно. Я как-то не сразу понял, что он здесь делает, в разгар моих умозаключений, а он явно в голове у себя подметил: «Ага, у нас опять приступ». Несмотря на угрозы при прощании затолкать мне в самые потаенные глубины учебник по этике и красноречию, Роквелл не был настроен на нравоучения и припоминание того, как бывает тяжело вести со мной переговоры. Он был усталым, даже сонным, потому что поставил кофе на плиту прежде, чем сел за ужин. При этом показался мне даже довольным, будто это был чертовски тяжелый день, который стоил того, чтоб его прожить. Я видел, как он устал — видел это лично и в первые пять минут утром в Вулворт-билдинг. Косил глазом на макулатуру в большой коробке — сегодня придется уснуть одному и под тихий скрип пера. Завтра кому-то валяться в кровати до полудня, а ему просыпаться на рассвете и решать проблемы чиновников, исследователей, инферналов, гиппогрифов и еще десятка того, о чем не догадываюсь. Я понимал, что приставать с расспросами сейчас — худшее, что можно было предложить, но Роквелл спросил первым, невесть что высмотрев в моем лице: — Что? — Кто такая Элизабет Арден? Роквелл устало цокнул языком. — Не помню, чтоб говорил тебе ее имя. — Ты называл ее так, когда говорил по телефону. — И ты запомнил? — Да. — Страшный человек, — заключил Роквелл. «М-м-м, психопат», — читалось между строк. Роквелл налил себе кофе, пока я, сербая лимонадиком, щурил на него свой самый подозрительный взгляд. — Ну вот ты сам все увидел, — Роквелл поднял кружку и пожал плечами. — Это не какой-то мой конспиративный любовник, которого я называю, для отвода глаз, «Элизабет»… — Да я же не ревнивый совсем, не в том дело… — … это не мой внебрачный ребенок, не жена, и вообще не кто-то, чтоб я придумывал легенду и хранил большую тайну. Ты сам все видел. Она — служащая моей штаб-квартиры. Очень хорошая и исполнительная служащая, потому-то на ее пиджаке значок капитана. Так что, если ты ждал грандиозного разоблачения — прости, нет. — Джон, я видел ее раньше. Не вчера в коридоре больницы, не в Вулворт-билдинг прежде, и не патрульной в аэропорту, — отрезал я безапелляционно. — Нет, я не мог перепутать, такое лицо, знаешь ли, каждый день в очереди на кассе не пестрит. — Ты мог видеть ее в Канаде. Она кошмарила в больнице вашего учителя боевой магии после того, как утонул дурмстрангский корабль. Конечно, ты мог ее видеть. — Я видел ее пять или шесть лет назад, на чердаке дома Вэлмы. Когда умер Эландер. Роквелл замер с чашкой у рта. Я, придвинувшись на высоком табурете ближе, как на духу сыпал тем, что точно было. Ха, оказывается, несвязные мысли довольно легко было озвучивать. — Это не из-за сотрясения или шока, и это точно не галлюцинация. Она знала, что у меня бывает такое, знала, где меня искать, когда меня не могли найти всей страной. Она искала… — Что? — Запонку, — ответил я коротко, понимая, как звучит этот ответ. Но явно не для Роквелла, потому что у того даже изумления на лице не было. — Ты знал? — Конечно, я знал. И слишком поздно, чтоб искать по горячим следам философский камень, оставленный где-то там, в Сан-Хосе. Потому что количество рук, в которые этот камень не должен был попасть, намного превышало количество информации, что у нас была. — Кто рассказал вам про запонки? — Про запонку. Скорпиус Малфой, несколько лет спустя, когда Тервиллигер оторвал его от пинания кресла Айрис Эландер, и за шкирку приволок ко мне в кабинет. Где в условиях строжайшей секретности заставил признаться в том, что возможно, но это не точно, где-то в том проклятом доме валяется вторая запонка с крохой философского камня, которую впопыхах потерял где-то его лучший друг. А потом еще попросили очень срочно и все в тех же условиях строжайшей секретности эту запонку вернуть британскому министерству, чтоб не раздувать еще больший скандал. У меня с ложки плюхнулся в чашечку ужин из персикового йогурта, намешанного с кровью таксиста. — Я не знал, — прошептал совершенно искренне. — О реальных масштабах того, что повлекло за собой желание Нейта получить философский камень, знают только трое. — А что с запонкой сейчас? — Не знаю. Может быть, знают те, кто выше. В доме ее нет, мы в последний рейд перерыли все вверх дном. Скорей всего, жрица нашла ее раньше. «Жрица нашла ее первой», — подумал я. — «На шее Альдо». Я, то ли в силу тогда еще возраста, то ли в силу святой наивности, почему-то был уверен в том, что давний скандал с неудачным воровством философского камня закончился ровно на том моменте, как основной проблемой МАКУСА стали инферналы. Кому есть дело до какого-то камня, когда ходят мертвецы? Роквелл явно спохватился, поняв, что сейчас, утомленный и попивающий кофе, выдаст мне еще парочку государственных тайн. — Так что, — спешно подытожил он. — Да, запонку могли искать. И сейчас могут продолжать искать. — В обход тебя? — Вполне. Тогда был дурдом в Вулворт-билдинг, а моя позиция там была тогда очень шаткой. Как это бывает всегда, на самые фантастические домыслы находится вполне здравое объяснение. И все клеилось. Вот только я принципиально не хотел склеивать. Ведь было что-то, что мешало мне просто пожать плечами и согласиться с тем, что звучало здраво. — И сколько ей тогда было? Тринадцать? А она на службе МАКУСА, ищет философские камни в запонках? — выпалил я. Роквелл фыркнул. — Почему тринадцать? — он устало закатил глаза. — Сейчас ей двадцать пять. — Да не выглядит она на двадцать пять! — Потому что не жрет ничего, кроме глутамата натрия. — Она выглядит, как школьница. — Ты тоже. — Так я вампир! — Ты помнишь Делию Вонг? — спросил Роквелл. — Вот кто выглядит на тринадцать, ее даже в кинотеатр на какой-то сеанс не пускали, а у нее там было задержание преступника. Ох, помню-помню. Эта коротыха меня арестовала в секунду, потом чуть Матиаса не арестовала, и все это сопровождалось звуками вроде: «Пика-пика», что, если наклониться к ней и прислушаться, значило: «Вы имеете право хранить молчание… до того момента, как в камере предварительного заключения вам отрежут язык за лжесвидетельство». Мне даже казалось, что миссии с ней проходили так, что Роквелл доставал из кармана пиджака мячик и бросал его в преступника с криком: «Делия Вонг, я выбираю тебя!». Но я даже не усмехнулся. — Элизабет Арден такой же мракоборец, как и все остальные в моей команде. Ты можешь к мракоборцам относиться по-своему, — сказал Роквелл. — Но будь уверен, у меня в подчиненных нет никого, кто имел бы мое хоть малейшее подозрение в том, что цели и помыслы у него или у нее, какие-то подозрительные. — Ты действительно ей веришь? — Больше, чем кому-либо в Вулворт-билдинг. — И просишь меня тоже поверить ей? — Нет, я прошу поверить мне. И это запрещенный прием. У меня опустились руки, которые так и дернулись на миг, чтоб тряхнуть Роквелла за плечи и вразумить в том, что он ничего не знает. Но я тоже ничего не знал. Такое эта Элизабет Арден оставила ощущение внутри противное, скребущее. Заткнуться и остановиться было очень сложно, потому что все мое нутро тому противилось — оно хотело копать дальше, возражать и не верить. Задумчиво грызя ободок чашки, в которой давно остыл чай, я поглядывал на Роквелла — тот засел за архиважную макулатуру, заколдовав перо так, чтоб то подписывало документы само собой, пока он вникает в их суть. Хотелось, конечно, уличить его в чем-то таком, чтоб мое сознание восторжествовало — ага, заговор, заговор! Но зачем? У Роквелла была особенность, которая считалась одновременно и лучшим, и худшим его качеством. Он всегда был честен, по крайней мере со мной, и часто эта честность была не тем, что хотелось слушать. Она была даже грубой. Так на мой наивный вопрос о том, все ли под контролем с инферналами, он ответил короткое «нет». Так он сразу и без прикрас обозначил рамки наших редких встреч, так же и не лгал, что в переписках ему интересны не мои переживания и серые будни, а исключительно информация о том, кто, когда и с чем пересечет границу МАКУСА в статусе контрабандиста. Точно по тому же принципу, грубо и честно, признал, что этого, мало, а он ошибался, что для его гордыни было ударом ниже пояса. Он врал, как все люди. Ради меня, из-за меня, но не мне. И я не мог представить обстоятельства, в которых произошло так, что Джон Роквелл будет меня обманывать. Ради какой-то белобрысой девчонки, что работает у него под боком. Это ведь Роквелл, он не лжец. Представить, что у него в голове после двенадцатичасового рабочего дня сходу зреет многоходовка с тридцатью вариантами развития событий, на случай, если что-то пойдет не так или прозвучит какой-то кривой вопрос… Да ну, это усталый Роквелл, который после тяжелого рабочего дня с трудом ориентировался в собственной квартире. А не Скорпиус Малфой, способный на «раз-два-три» придумать складный сценарий государственного переворота и заставить всех поверить в то, что все к лучшему, а он — невиноватый дурачок. Скорпиус Малфой. Давно в моей голове не звучало это имя. — А сколько, ты сказал, ей лет? — протянул я, обернувшись на лестнице. — Двадцать пять, — бросил Роквелл, не отрываясь от бумаг. Поднимаясь в спальню, я считал не ступеньки под ногами, а другое, в уме. «Да ну нет», — толкнув дверь, заключил я в итоге. — «Не на седьмом курсе же ты подсуетился ее сделать». А хотя этот мог, в том-то возрасте. «Или папаша твой». И этот мог, ведь точное количество мачех моего друга подсчитать не мог никто. Опустившись в кровать, я сжал виски и съехал на подушке вниз. Нет, надо было этот мозговой штурм с самим собой заканчивать, потому что все стекалось уже в такой бред, в который верилось легко, а понималось с трудом. Я нарочно попытался держать сознание пустым и не пускать в него ни единой мысли, думал о том, чтоб не думать ни о чем, и в таком нелегком деле и заснул под приглушенный шум дороги за окном. Вопреки всему, ночью мне не снились ни запонки, ни инферналы, ни альбиносы.

***

С тоской наблюдая за тем, как Шелли Вейн заталкивает маховик времени в выемку на пузе свиньи-копилки, гость качал головой. До сих пор гадая, как так вышло, что жужжащий над ухом комар мог стать причиной возгорания всего населенного пункта, а лепет Шелли о том, что маховик времени попал в руки Алу, вызвал лишь скупое «ну что ж ты так неаккуратно, не переживай», гость дышал через раз. Следы клятвы на его теле из угольно-черного раскалились до жгуче-красного, нос выдыхал пар, острые зубы скрипели. «Как можно бросать маховик без присмотра?» — негодовал гость. — «Еще неизвестно, что хуже: если его нашел Ал или если бы его нашли в общежитии Салема». На рабочем столе Шелли порядком не пахло, но и серебристый маховик с мерцающей платиновой пылью в песочных часах и близко не походил на ненужный хлам. То, что девчонка-астроном додумалась, наконец-то, не до великих материй, а до банального «спрятать артефакт» — это радовало. То, что она додумалась спрятать артефакт в свинье-копилке — это без комментариев. — А если она разобьется? — вразумил гость. Ведь прикол керамических копилок как раз в том, что их по итогу разбивали. Шелли, видимо, в это не верила. — Не разобьется. — Спорим? — Попробуй. Гость демонстративно смахнул копилку на пол. Копилка, хрюкнув, упала, перевернулась и осталась целой. И даже когда ее изо всех сил сжала сильная, вмиг обуглившаяся и ставшая нечеловечески-когтистой рука, керамическая свинка не отделалась и царапиной. Шелли довольной пожала плечами. — То-то же. Она забрала у гостя копилку и вернула на свой захламленный стол. И, забравшись на скрипучую кровать, поджала ноги под себя. — Насколько плохо, что Ал знает про маховик? — виновато спросила Шелли. Гость, проглотив подозрения, ответил: — Может и не плохо. До первого запоя он о нем помнит. — Да он вроде в завязке. — Ага, до ближайшей пятницы. Шелли невесело хмыкнула. — Да ладно тебе, — отмахнулся гость. — Все ведь обошлось. Тебя не поймали, Ал выбрался и… Гость скосил взгляд во вчерашнюю газету. — И он не изменяет своему стилю, — острозубый рот усмехнулся. — А эта больница, думаю, ей конец, после этого скандала. — Говоришь так, будто это хорошо. — Не знаю. МАКУСА пал с нее, — признался гость негромко. — Причем по-тупому. Кто-то или проход не закрыл с того коридора, или инфернала по ошибке в морг отвезли… — И что случилось? — поинтересовалась Шелли. Гость спохватился. — Что-то, не стоящее грандиозного спойлера, Рошель. — А ведь я должна была этим летом проходить у изобретателей практику, — вдруг произнесла Шелли. — В больнице? В смысле, кто бы тебя пустил в тот коридор? — Не знаю. Но я выбила Эландеровскую премию осенью за ту подзорную трубу… — Какую? Шелли отмахнулась. — Херня, она сломалась по пути обратно в общагу. Но могла проходить практику. — А почему не сложилось? — Я проспала первый ее день, — сконфужено произнесла Шелли. Гость, не сдержавшись, фыркнул. — Ты бы спал по три часа сутки через двое, я бы на тебя посмотрела! — Я вообще не сплю. — Везет тебе. Но я не то чтоб очень расстроена. Я не настолько двинутая, чтоб посвятить лето изучению влияния лунных циклов на оптические системы. — Конечно. Другое дело — влияние активности метеорных потоков на нерест гиппокампов, — заверил гость с очень плохо скрываемой иронией. Шелли даже не улыбнулась. Ее бледное лицо смотрело куда-то чуть выше стола со свиньей-копилкой и чуть ниже разбитого витражного окошка. Покосившись на нее, гость оттолкнулся ногой и на старом стуле с плохо крутящимися колесиками подъехал к кровати. — Все ведь обошлось. Ты не оказалась в том коридоре, маховик цел, Ал никогда не выдаст тебя. А еще, скорей всего, твой странно работающий механизм вчера спас МАКУСА. — Гость наклонился ниже. — В этом вся ты, Рошель: твои изобретения работают не так, как задумано, но все равно так, как нужно. Атлас, труба, маховик… даже Пчеложук. Хотя Пчеложук совершенен, не знаю, в чем задумка автора, но она удалась на все сто. Грустная помешанная Шелли и ее мысли о том, что все пропало, когда из мотка изоленты, консервной банки и вдохновения не получилось собрать адронный коллайдер. Не один десяток печеньиц потребовался бы, чтоб разогнать печаль, но, как оказалось, странно работающий «неработающий маховик» был не тем, что ее так расстроило. — Почему ты ушел? — Шелли подняла голову, отчего их с гостем носы едва не стукнулись. Гость отклонился назад и нахмурился. — Потому что, — проговорил он, не став уточнять. — К вам пришли. — Это же был Ал. — И что? Я хотела вас познакомить. — Это очень плохая идея. — Но почему? — вспыхнула Шелли. — Он, думаешь, тебя метлой из дома вон погонит? Или что? Она снова отвела взгляд и пожала плечами. — Я никогда ни с кем его не знакомила. Он думает, что я ни с кем, кроме библиотекарей и воображаемых друзей не общаюсь. И… мне бы хотелось, чтоб он знал, что у меня есть друг. Гость тяжело вздохнул. — Ты думаешь, нормальный человек одобрит такого друга, как я? — И раскинул руки, демонстрируя снова почерневшие живые следы. — А почему нет? Ладно. Шелли отмахнулась. — Рошель, я слишком часто использую это как отмазку, — сказал гость. — Но это знакомство действительно сломало бы время. — Почему это? Будто Ал может тебя узнать. Поймав немигающий взгляд, Шелли опешила так, что приоткрыла рот. — Погоди, то есть, он реально может тебя узнать? — Не прям с первого взгляда и издалека, но… — То есть, — снова проговорила Шелли. — На сегодняшний день, год, Ал уже может быть знаком с тобой? И где-то… где-то есть второй ты, но младше? Гость кивнул. — Наконец-то, здравая реакция, — заметил он, наблюдая за тем, как Шелли в ужасе таращит глаза. — Я почти от нее отвык. Шелли, остекленело глядя перед собой, нашарила в кармане электронную сигарету и, сделав очень глубокую затяжку, выпустила густой персиковый пар изо рта. — Давно хотел спросить, что в сигарете у человека, который придумал Пчеложука… — Сколько тебе лет? — спросила Шелли. — Много. — Плюс-минус к сорока? — Да, — вздохнул гость. — Плюс-минус. Шелли снова крепко задумалась. — Какая ужасная судьба. — Да ладно. — Тебе же ни один пенсионный фонд ни копейки ни начислит, поди докажи, что ты, теоретически, дед! — Спасибо, Рошель, ровно до этого момента у меня был хоть один стимул жить эту жизнь, и только что ты его уничтожила, — процедил гость. Осознание того, что уничтожила чей-то смысл жизни, вызвал у Шелли мечтательную улыбку. Говорить о пенсионных выплатах и неисправных маховиках было уже ни к месту, а потому вместе с пылью и запахом затхлости на чердаке повисла неловкая тишина. Шелли задумчиво выдыхала ароматный дым и глядела в свинью-копилку, словно пытаясь увидеть через ее керамические стенки, как там поживает маховик времени. А тишину, словно не терпя ее, в ту же минуту вдруг разразил пронзительный писк, похожий на громкую сигнализацию. Шелли, аж дернувшись на кровати, подавилась дымом и закашляла, а гость, резко повернув голову в сторону хлипкой лестницы, на секунду замер, как учуявшая дичь гончая. — Это вредноскоп? — спохватилась Шелли. — Сиди на месте, — бросил гость и, удивительно не скрипя ступеньками лестницы, быстро спустился вниз. Похожий на игрушку-волчок вредноскоп действительно извивался и визжал. Он так быстро крутился вокруг своей оси, что вот-вот грозился упасть с заставленного флакончиками и тюбиками столика у мутного зеркала в прихожей. Стоявшая на низкой табуретке Вэлма так и застыла с бутылкой, из которой поливала заросли растений в маленьких висячих клетках под потолком. Она с пару секунд, как поставленная на паузу, простояла без движения и с полной наклоненной бутылкой на весу, а затем, опустившись с табуретки на пол, приблизилась к двери и закрыла ее на оба замка. И, то ли не видя, то ли не глядя на наблюдающего за ней гостя, безошибочно отыскала источник визга на столе. Подняв вредноскоп, Вэлма, даже не разглядывая эту интересную штуковину, поддела длинным зеленым ногтем что-то у нее внизу. Раздался едва слышный сквозь визг щелчок, и шум моментально стих. Вэлма, опустив обездвиженный и умолкший вредноскоп обратно на столик, вскарабкалась обратно на табуретку и тихонько замурлыкала себе под нос песню. Всю ночь и все следующее утро гость вертел в руках вредноскоп. — Ты знала, — проговорил он, рассматривая перевернутый вредноскоп через выдвижную лупу на защитных очках Шелли. — Что у вредноскопов есть этот язычок? Опустив на стол немногочисленную почту вместе с перевязанным веревочкой свежим номером «Нью-Йоркского Призрака», Шелли наклонилась над столом и присмотрелась к вредноскопу. — Вот здесь. — Гость указал на тонкую щель. — Не-а, — протянула Шелли и, помешивая в кружке кофе с тающим в нем квадратиком шоколада, запрыгнула на кухонную тумбу. — Честно говоря, в эффективность вредноскопов я не верила никогда. И никогда ими не пользовалась, до того, как ты принес этот. — Да? Почему? Половина мира сейчас трубит из каждого утюга о том, чтоб в каждом доме был вредноскоп. Конечно, выигрывает от этого только производитель вредноскопов, но, в целом, эти штуки рабочие. — Ну, как сказать. То есть, да, они работают, но у них нет качественной выборки. Они не настроены, а просто работают. Вредноскопы предупреждают об опасности, так? — Так. — Гость отодвинулся, когда у его лица вдруг возник протянутый надкушенный бутерброд. — Пальцы. — Что? А, — Шелли едва успела одернуть руку, прежде чем в опасной близости от них на бутерброде сомкнулась острозубая челюсть. — Так вот, они реагируют на опасность. Но что есть опасность? Убийца с бензопилой у входной двери, ударенный о тумбу мизинец, ошпаренная в кипятке рука или может на меня вообще сейчас упадет летающий дом. Шанс конечно, мизерный, но он есть, и вредноскоп не учитывает вероятность события, он просто визжит. И откуда я могу знать, почему он завизжал: потому что через три минуты я обожгу палец или потому что мне вечером перережут горло? Понимаешь? Гость кивнул. — Эдгар Струглер, который создал первый вредноскоп, сошел по итогу с ума из-за того, что поймал лютую паранойю и не знал, на что конкретно реагирует его вредноскоп. Вплоть до того, что уже когда доживал свое в психушке, отказался есть и пить, думая, что все отравлено, а вредноскоп, который работал десять лет назад, оповещал именно об этом. — Пиздец история. Надеюсь, у него в итоге все закончилось хорошо. — Я не дочитал ту книгу, но, если честно, вряд ли он выздоровел и выписался. — То, о чем я и говорю. Его изобретение изначально было сырым. Странно, что никто не додумался его со временем настроить на точность. — Может и додумался, вредноскопов, с этой лихорадкой последних лет, моделей сто появилось, не меньше. Но язычок, который выключает его, — гость снова перевернул вредноскоп. — Кто вообще знает о его существовании? Я — точно не знал. Шелли пожала плечами. — У моей соседки по комнате в общаге есть вредноскоп, он жужжит все время. Мы просто его оглушаем заклинанием. Мне кажется, все так делают. Гость оглядел потертую бледно-бирюзовую кухню, только сейчас заметив, что кого-то не хватает. — А где Вэлма? — Ушла к трамваю, кормить собак, — ответила Шелли. — Цитата. — Ха, — гость опустил вредноскоп и откинулся на спинку стула. — Есть мысли, откуда Вэлма знает, как выключаются вредноскопы? Казалось, в мире вообще не было вещей, которые были связаны с бабушкой и могли удивить Шелли. Она снова пожала плечами, попивая кофе. — Не знаю. У нас в Англии, вроде, есть родственники-волшебники. Но не знаю, насколько это правда. Не помню, чтоб они с нами связывались, а Вэлма никогда не говорила о них, когда я спрашивала сама. Хотя, было бы любопытно глянуть, как Распределяющая Шляпа взрывается, выбирая Вэлме факультет. Шелли глянула на вредноскоп снова, и снова без удивления. — Я скорей поверю в то, что она его постоянно крутила, пока смотрела телевизор, и нащупала этот выключатель. — Может быть, — проговорил гость. — Может быть и так. Он снова принялся задумчиво крутить вредноскоп. Шелли, не став спорить, распечатала конверт, уголки которого были расписаны красивыми сине-золотыми узорами. Высокий лоб хмурился, когда Шелли читала письмо, а пальцы покручивали на конверте печать в форме салемского феникса. — …для обеспечения безопасности студентов и штата университета, предупреждаем о необходимых обысках с целью проверки и конфискации заведомо опасных предметов. Список запрещенных к использованию и хранении в общежитии предметов прилагается. Ну пиздец, — Шелли вытянула из конверта вкладыш, который размотался в длинный свиток. — А все в один голос скажут, что это из-за того, что у той еврейки из астрономического рванула аммиачная селитра. — А не из-за того, что культ устраивает показательные выжженные поля на каждой третьей улице? — мягко протянул гость. — Нет, из-за селитры. Это просто варварство! — Чем дальше Шелли читала список запрещенных предметов, тем больше негодования отражалось у нее в глазах. — Пункт пятый — технические средства не-магов, а именно: средства связи, нагревательные приборы, автоматические машины, вычислительные машины. — И тут в общагу вселяешься ты. С удлинителем, маникюрной лампой и паяльником. — Так, понимаешь, я провезу паяльник, и меня отчислят на месте. А Исидора с алхимии провезет дилдо с тридцатью режимами, и она глава студенческого совета. — Какая она молодец, — пробормотал гость. — Ты тоже провези дилдо, проверь Салем на предвзятость. — Мне не нужен дилдо, мне нужен паяльник. — Тебе нужен психолог. Шелли закатила глаза и снова углубилась в чтение. — Заселение в общежитие — с восьми утра девятнадцатого августа текущего года. Прежде убедитесь, что имеете весь необходимый пакет документов. Студенты, нарушившие правило безопасного багажа, к заселению допускаться не будут. Принято, сэр, бабуля отправит мне паяльник совиной почтой. — А если посылку вскроют? — Тогда я возьму ножик и вскрою их. Шелли долго читала список запрещенных предметов и негодовала по каждому его пункту. А когда всласть повозмущалась посланием из Салема, второе письмо ее удивило не так своим содержанием, как вообще существованием — Вейны получали мало почты вообще. Повертев белый и совершенно чистый конверт без единой подписи и пометки, она распаковала конверт. — Тара не унимается, — цокнула языком Шелли. — Что такое? Возвращается со священником? — Не теряет надежд сплавить Вэлму подальше из дома. — Шелли повертела мятую глянцевую листовку. — Лечебно-реабилитационный пансионат «Уиллоу-Коувс»… эй! Вредноскоп со стуком упал на стол и беспомощно повалился на бок. Скованная мечущимися следами клятвы рука выхватила из пальцев Шелли листовку прежде, чем та успела дочитать жизнеутверждающий рекламный слоган. Под убаюкивающие звуки еще одного тихого утра: звонкий щелчок тостера, оповещающего о готовности завтрака, щебет птиц из открытого окна; гость стремительно вышел из кухни. Тихий ветреный вечер убаюкивающих звуков не имел. — Завтра меня здесь уже не будет. Несмотря на сухой и жаркий последний июльский день, Шелли чувствовала приближение грозы. Алеющее в близившихся сумерках небо застилали тяжелые тучи, отчего вечер, казалось, наступил еще быстрее. — Мы, — проговорила Шелли, сглотнув ком в горле. — Встретимся в Салеме? И поймала долгий немигающий взгляд. Гость помотал головой. Комкая край длинной футболки и глядя в его лицо, словно надеясь на шутку, Шелли хмурила брови. — А маховик? А как с ним? — Я не знаю, Рошель. В душный чердак из разбитого витража подул теплый, пахнущий сухой листвой воздух. — Что случилось в этом пансионате? — Голос Шелли заглушил ветер. — Я не нашла такой по названию в интернете. Откуда листовка? Гость сжал переплетенные пальцы и отвел взгляд. — Что там случилось? — Самая большая ошибка в моей жизни. — Кто в этом времени может вспомнить тебе какую-то ошибку, которая случилась через почти полвека? — недоумевала Шелли. — Если ты хочешь уйти, тебе не нужно искать повод. — Ты думаешь, я хочу уйти? Это мое лучшее лето. — Тебе этим летом вырвало кусок спины и сломало в двух местах ногу. — Прикинь, и это все равно мое лучшее лето. — Гость рассмеялся, закрыв лицо рукой. Шелли тоже улыбнулась. И повернула голову, уставившись на свинью-копилку, опасно стоявшую у края захламленного стола. Совсем как Вэлма, на секунду зависнув, словно кто щелкнул встроенным в ее спину тумблером, Шелли выпалила: — Я соберу его. Даже если уничтожу Вселенную или, что хуже, меня лишат стипендии. — Карие глаза моргнули. — Да, я сумею собрать маховик времени. И она сказала это так вдруг уверенно, будто где-то нашла и распечатала пошаговую инструкцию. Без самомнения заучки, задора фанатика, сомнений трусихи и нытья неудачницы. Она даже словно в лице изменилась — казалось, если сейчас дать ей отвертку и волшебную палочку, Шелли Вейн тотчас же сядет за кропотливую работу. — Если тебе не нужен повод, чтоб уйти, я хочу, чтоб у тебя был повод вернуться. Наверное, прежде она действительно соберет маховик, чем поймет, что повод вернуться все это время был, и куда более весомый, чем какие-то ломающие время часы. Гость косо усмехнулся. — Я верю в тебя, магистр Вейн. Черный след клятвы у его дрогнувших губ скрутился в спираль. — Значит, — проговорила Шелли снова невесело. — Это наш последний день? Гость прикрыл глаза. — Как ты хочешь его провести? Он оттолкнулся ногой от угла старого шкафа и на крутящемся стуле подъехал кровати, на которой сидела Шелли. — Сегодня — мой вечер? — уточнила Шелли. — Твой. Что хочешь — то и будет. Хочешь, я что-нибудь тебе достану? — Гость наклонился над розововолосой макушкой. — Что угодно. Хоть еще банку платиновой пыли — я успею до рассвета. Шелли покачала головой. — Хочешь — проведу в Салем электричество? Сделаю так, чтоб декан отменил обыски, хоть с ружьем девятнадцатого числа заезжай. Хочешь — лунную коровку? Хочешь — что хочешь, я все могу. — Не хочу, — пожала плечами Шелли. — А что хочешь? — Было бы проще, пожелай она сделать в первую ночь августа Рождество. — Почитай со мной. Гость дернулся и уперся спиной в скрипнувшую спинку стула. — Что? Как? — Как обычно, — просто ответила Шелли. И, улыбнувшись уголками губ, добавила: — Это ведь мой вечер. И он был хмурым. Не спасали его ни мигающие огни темного города, мерцающего, как калейдоскоп, ни то, что на календаре оставался ровно еще один месяц лета. Слушая свист ветра и приглушенные звуки центра города, который с наступлением темноты ожил, Шелли подкрутила бегунок телескопа. Крыша все той же высотки, назначенная негласной обсерваторией за поразительное свойство настраивать на ней телескоп точно и быстро, была пуста, лишь шумела гудящим блоком кондиционера. Шелли тихо смотрела в окуляр телескопа на застланное густыми тучами небо. Чувствуя дрожь ее спины своей, гость, перевернул страницу. Парящие над его головой сгустки огня, похожие на горящий град, тускло освещали буквы, которые читались, складывались в слова, но не откладывались в голове прочитанным. — Прости меня, Рошель. Шелли повернула голову, но, сидя спиной к спине, смогла увидеть лишь лохматый затылок. — Да ладно, — хмыкнула она. — Это было и мое лучшее лето. На миг зажмурившись, гость улыбнулся. И, сжав ладонь, робко задевшую его пальцы, свободной рукой перелистнул в полутьме очередную страницу.

***

Ничто так не напоминает о неумолимом течении времени, как факт того, что детям свойственно взросление. — Да в смысле, блядь, ты че так вырос? — Чтоб пережить это, я так яростно курил на крыльце, что, казалось, еще больше закоптил небо над Детройтом. Конечно, Матиас и вчера, и позавчера и весной, и зимой выглядел одинаково. Но именно в девятнадцатый день его рождения он показался мне максимально перегнавшим временные рамки, отведенные детству. — Он же буквально вчера еще ходил в детский сад! Вчера его, по правде говоря, привезла домой полиция, и совсем не из детского сада, но ситуация требовала ностальгических воспоминаний под грустную музыку. Хотя, опять же, Матиас был очень противным ребенком, капризным и мстительным, по такому скучать не приходилось. — А помнишь, тебе в детстве на голову манго упало? — Но я пытался. — Не помню. — Конечно, не помнит, манго в полкило на голову упало. — Старик Диего тоже ностальгировал, но только лишь по моим косякам. — Больше ж ребенка выгуливать негде было, только под манговым деревом. Пивнушка там рядом была, наверно. Я увернулся от подзатыльника. — Зато тогда сразу выяснилась твоя порода, — продолжил старик гордо. — Манго — в пюре вместе с косточкой, няня — в обморок, а ты, конечно, пять минут поплакал для приличия, но принесли чипсы и ты успокоился. — Я еще думал, что раз на тебя плод с дерева упал — это знак, типа ты вырастешь умным, как Исаак Ньютон. — А я? Мы со стариком коротко переглянулись. — Мы все равно тебя очень любим, Матиас. Смех смехом, а мне смешно не было. Каждый год, именно в этот день, я крепко задумывался над тем, а что дальше. Даже не в плане будущих перспектив стать успешным членом общества. Матиас был уникальным в своем роде, и даже не потому, что ему в детстве на голову упало манго. Я не знал, как он растет, и не знал, где искать ответ. Вот ему исполнилось девятнадцать, вот мы с ним стали ровесниками. Думаю, я выглядел как его младший приемный брат. И не знал, что думать, когда однажды стану выглядеть как его приемный внук. Что может быть естественней обычного порядка вещей? Но меня пугало то, что я стану безучастным свидетелем его течения. То и дело я поглядывал на старика Диего, пытаясь понять, он тревожится ли он о том же, что и я. — Я тревожусь об одном, — сказал сеньор Сантана со всей суровостью быка в расцвете лет, выравнивающего строительным шпателем вишневый крем на торте. — Чтоб и он не нашел счастья в крепких мужских руках. — Да ну вас. — Я скосил взгляд, пристукивая пальцами по столу. — Давно хотел спросить, но не рисковал. — И не рискуй. — А по какому принципу вы выбрали в молодости специальное образование? Не сдержавшись, я хихикнул, и тут же подавился выдохом, когда перемазанный кремом шпатель резким ударом рассек воздух и вонзился в стол четко между моими средним и безымянным пальцами. — Где у матери были связи, там и выучился, — прогрохотал старик. — А тебя бы без моих связей и вшей на макаке давить не взяли бы. Задувающий свечи на именинном торте Матиас выглядел так, будто отнял этот торт у маленькой девочки. Задул мощно, ничего не сказать — аж торшер пошатнулся. — Что загадал? — поинтересовался я. — Чтоб хер всегда стоял. Теперь все это вот можно оправдывать тем, что в детстве на Матиаса упало полукилограммовое манго. — А если ты в метро, в час пик, с мужчинами едешь? — спросил сеньор Сантана. — А как в мужское общежитие в Дурмстранге заходить? — уточнил я. На лице Матиаса отразился священный ужас. — Так, отмена! Сначала! Я пожал плечами и воткнул в торт новые свечи. Матиас, набрав в легкие побольше воздуха, снова задул праздничные огоньки. Торшер опять колыхнулся. — Пожелал, чтоб не стоял, — гордо ответил Матиас. И, поймав наши с дедом обреченные взгляды, опять спохватился. — Что-то я радикально не подумал, еще раз! Еще раз! — Матиас, соберись, больше в доме свечей нет! Я и без того вытряхнул из упаковки две последние именинные. Матиас размял хрустнувшую шею и свел широкие плечи. На лице его было сосредоточено максимальное внимание — честное слово, к экзаменам так не готовился. — Малой, — протянул я, глянув на него через дымок, тянущийся от в третий раз задутых свечей. — Что загадал? — Пенал, — довольно ответил Матиас. — Молодец, сыночек, все правильно сделал. С дня рождения Матиаса начался август, который принес собою осознание приближения осени и тяжелое ощущение того, что это лето потрачено. И кто бы знал, что ко мне вернется забытое чувство школьника, для которого август — это приговор. — Сучья работа! Тем летом я хотел календарь быстрее листать, чтоб чертово летнее безделье скорей закончилось, и наступила осень. Этим же — мне хотелось плакать. Я не хотел отпускать это лето, хотел отмотать его обратно. Потому что август имеет свойство заканчиваться быстрее других месяцев, и через микроскопический промежуток времени мое бесконечное лето лопнет, как пузырь. И будут чемоданы, мрак и холод Дурмстранга, разруха и запустение некогда величайшей школы магии, похожая на келью комнатка на самом верху восточной башни, подъемы на рассвете, пар изо рта, вечный насморк, два свитера под курткой в классной комнате, боггарты, черти, капища и голые лесные демоницы, дети со странными именами, горы работ на проверку, министерские комиссии… А-а-а… — Я не выдерживаю! Учебный год еще не начался, а я уже не выдерживал. Вдобавок, оказалось, что я к учебному году оказался не готов не только морально, но и фактически. Горы бумажной работы: все эти учебные планы, отчеты об эффективности и прочая хрень, оказались за все лето нетронутыми. Все попытки летом за них засесть заканчивались тем, что я или засыпал, или забивал, полагая, что все успею. Даже раздолбай Матиас каникулярное задание сделал вовремя, даже наорать не на кого было! Август меня просто размазывал о суровую изнанку лета. Я не понимал, на что потратил это лето — оно просто пронеслось. По факту, я ничего не делал и отлично себя чувствовал. Оставалось лишь оправдывать все тем, что потрачено было не все лето, ведь я приехал в Бостон в конце июня, то есть не все так драматично. Но за этот месяц, что я провел в блаженной неге безделья, будто корни вросли в фундамент. И вот, пока я причитал и ныл, на календаре было уже не первое число, а шестое! Август ускользал быстрее, чем просеивалась в сите мука. — Ты же будешь писать мне письма? — спросил я ночью у Роквелла скорее требовательно, чем с надеждой. Он, только закрыв глаза, вздрогнул и повернул голову. — Конечно. — Каждый день? Роквелл подозрительно не ответил быстро. — Каждый. Ха. Если у него весь год будет проходить так, как этот август, я получу максимум два письма, и то слов в них будет что-то около тридцати, потому что на большее у Роквелла времени не будет. Как назло, будто тычок под дых, Роквелл был занят постоянно. Уходил рано, возвращался поздно, с кучей бумаг, это все до глубокой ночи изучал и рассылал, и встречались мы только в кровати, на которую он падал, прежде чем в секунду отключиться. С чем связана такая занятость — я не понимал. В новостях было все приемлемо спокойно, спокойно настолько, будто истории с инферналами в больнице просто не было. Его не вызывали срочно по ночам, потому что все пропало. Оставалось лишь додумывать самому и разрываться между догадками: либо Роквелл решил поставить какой-то рекорд, либо я за лето настолько уже ему опостылел, что он прятался в Вулворт-билдинг и ждал, когда уже можно открыть шампанское по поводу моего отъезда на север. И я сидел один, слушал тиканье часов и яростно писал ахинею в кипе необходимых для Харфанга отчетов. Хотелось того или нет, но надо было принять неизбежное и готовиться. Изнывающий от скуки и бюрократической писанины, я решил выбраться за школьными покупками. Идею подкинул, что интересно, Роквелл, который готов был занять меня чем угодно, лишь бы я меньше ныл и пыхтел в те редкие часы, когда он был дома. — Косого переулка здесь нет, конечно. — О-о-о, понятно, — я закатил глаза. МАКУСА, МАКУСА: у нас тюрем больше, чем волшебных рынков. — Но в Сент-Джемини круглый год проходит грандиозная ярмарка. Я в свое время к Ильверморни готовился там. Прозвучало вполне логично — если это место еще стоит с докембрийских времен школьных лет Джона Роквелла, то есть повод на него глянуть своими глазами. — Слушай, — спохватился я внезапно. — А откуда у вас были галлеоны? Ты же магл. Внезапные вопросы ночью. Но я тогда, как и полагается ночью, над абсолютнейшей фигней задумался всерьез и во всю мощь извилин. Откуда маглорожденные брали галлеоны? Поменять их в волшебном банке по чудовищному курсу и не перепугаться гоблинов? А если не пустят в Косой переулок магла? — Во время каникул я работал диджеем на радио. — Что-о-о?! — я отвисшей челюстью чуть не пробил матрас. — Ты работал диджеем? Я даже представлял себе эту радиостанцию. Что-то вроде: «А сейчас у нас в эфире тишина, потому что я устал и у меня мигрень». — Ну да, — протянул Роквелл едко. — Как раз тогда придумали музыку. Нам привезли лютни. У нас в то время из досуга только и было что лютни. И бубонная чума. Лютни и чума. Я фыркнул. — А ну-ка расскажи что-то диджейское. — В то время ходила популярная городская легенда об одной бездарной, но проклятой песни, которую, если послушать, то умрешь от… чего-то. Я ставил эту песню в эфире, и она играла из всех радио моего города. — Пиздец, а потом он стал президентом, — ужаснулся я. — И кто-то ж за него голосовал… Итак, потребность в пергаменте, чернилах и перьях стала причиной того, что на следующий день я подбил Матиаса совершить путешествие. Несмотря на то, что ранним утром, когда я нагрянул в Детройт, Матиас уже давно не спал, ныл он, как разбуженное дитя. — Ал, Сент-Джемини находится в Калифорнии, ближе негде будет купить две тетрадки и пакет для учебы? И не поспорить. Собираясь в Хогвартс, ученики гнутся под тяжестью дюжины новеньких учебников, в Дурмстранге же большую часть багажа собирает зимняя форма одежды. — Как хорошо, что вы оба здесь, — раздался из коридора заведомо злорадный голос старика Диего. — Собирайтесь, будем ставить забор… — Ал, погнали за тетрадками, — Матиас подскочил на ноги. — Оденусь по дороге. Нытье Матиаса по поводу того, что две тетрадки и пакет не стоят такого путешествия оправдалось бы, будь это действительно путешествием: тремя автобусами, с вещами и остановками в мотелях. Волшебникам в этом смысле грех было жаловаться — расстояния часто не были помехами, а особенно в рамках одного государства. В Сент-Джемини прежде не был я, не был и Матиас, а потому путь усложнился, но лишь необходимостью двадцать минут постоять в очереди на магической таможне в аэропорту Детройта, чтоб получить портал и брошюрку. Место, куда нас перенес портал (пластиковый стаканчик — видимо, излюбленная в МАКУСА вещица для этих целей), не вызывало желания купить там тетрадку. Оно вызывало одно желание — поскорей его покинуть, пока не случилось страшное. — Пиздец. — А мне нравится, — отозвался Матиас, оглядываясь по сторонам. Мы стояли посреди побитого глубокими трещинами шоссе, на котором едва-едва виднелась затертая разметка. Вокруг — желтовато-зеленая пустошь из густых деревьев и высокой травы. У обочины гнила старая полицейская машина, изъеденная ржавчиной. А впереди был густой смог, за которым виднелись лишь недружелюбного вида силуэты редких построек. П-ш-ш-ш. Из глубокой трещины в асфальте зашипел дым. — Основанный в тысяча восемьсот пятьдесят втором году город был популярной стоянкой для путешествующих к тихоокеанскому побережью, и почти мгновенно достиг пика расцвета, — быстро читал Матиас с брошюрки. — Причиной тому была золотая лихорадка, что за одиннадцать месяцев с момента основания сделала Сент-Джемини одним из главных перевалочных пунктов для старателей южного русла Американ-Ривер. Однако уже в семидесятых годах город оказался частично заброшен, а к началу восьмидесятых его покинул последний житель. До середины двадцатого века город оставался в статусе музея, пока не была предпринята попытка вновь спуститься в его шахты с целью добычи полезных ископаемых, что в итоге обернулось трагедией и подземным пожаром, который не утихает в недрах земли до сих пор. Ныне город-призрак запрещен к посещению из-за высоко уровня ядовитого газа и имеет гордый статус «Вечногорящий Сент-Джемини». Ясно-понятно, Ал, валим отсюда. Я был абсолютно согласен с этой идеей, и мы уже попятились неловко назад по дороге, обходя дым из трещины в асфальте. Как вдруг из густого смога впереди выбежал мальчишка лет восьми, размахивая палочкой, на которой мотылялась похожая на облако сладкая вата. — А ну-ка, вернись! — Из смогу тут же выглянула леди в зеленой мантии и шляпке. Сцапав мальчишку за шкирку, леди потащила его обратно. — Не смей убегать от матери, Гибискус! И они скрылись в смоге. — Охренеть, — протянул Матиас. — Они не боятся ядовитых газов. — Охренеть, — согласился я. — Пацана зовут Гибискус. Я б тоже убегал на его месте. — Почему? — Потому что гибискус — это такой красный травяной чай. — Ал, ты че, какой чай? Гибискус — это имя, она ж сказала. Я глядел на Матиаса с тоской. Мне, в принципе, должны платить пособие, чтоб я не выпускал этого уникума на работу в большой мир. — Все правильно, сыночек. Идем, куплю тебе пенал. Я шагнул в смог, заранее задержав дыхание и зажмурившись. Смог не пах. Ни дымом, ни гарью, ничем. Он не ощущался грязным налетом на коже, не казался липким, как туман. Я просто прошел сквозь него, и, открыв глаза, увидел карнавал. Это было гудящее место, не улица и даже не квартал. Впереди раскинулся яркий мерцающий городок с растянутыми меж старинными постройками нитями гирлянд и флажков. Медленно крутилось колесо обозрения, окруженное вспыхивающими в ясном небе искрами фейерверков. Воздух пах конфетами, сиропами, сладким попкорном, что потрескивал в бумажных упаковках, зноем и немного навозом. Странно, что делать здесь навозу, но, ответ в итоге нашелся, по мере прогулки — за круглым загоном паслись дурноватые с виду не то лошадки, не то еще что-то глазасто-копытное, к которым родителей тянула детвора со всей ярмарки. А еще дальше был целый оазис, огражденный плетеной зеленой изгородью и строго охраняемый двумя волшебниками. — Не ближе пятидесяти шагов, сэр! И ничем их не кормите! В оазисе были единороги. Белоснежные красавцы, сияющие, будто серебристой крошкой покрытые с верхушка рога и до самых копыт, они медленно расхаживали по своему маленькому раю, никуда не спешили и наслаждались благоговением примитивных людишек. Зоопарк был интересным, мы увидели не так много, но вынуждены были быстро уйти после того, как вампус, похожий на гигантского горного льва, внезапно выпрыгнул к решетке своего вольера и напугал прохожих. А Матиас, аж дернувшись от испуга, обернулся и, широко раскрыв рот, испустил такой громкий рык, что вампус вжался в пол и мяукнул. — Все, идем, — шипел я, оттягивая Матиаса от вольера. Тот, просунув руку через решетку, чесал вампуса меж поджатых ушей. — Идем, говорю. Мы убрались быстрее, чем директор зоопарка посадил Матиаса в соседний вольер. Нужно было выделить не день и не два, чтоб обойти Сент-Джемини. Разные магазины магического барахла: от волшебных палочек и до магических шляп (не знаю, что это такое, на вывеску мы с сыном не соблазнились). Шумели салуны, гремела музыка звонких скрипок и клавишных, гудели голоса, топали ноги, крутились из стороны в сторону головы. Было очень необычно: слишком людно для Косого переулка и не так обшарпанно, как для рынка Сонора. Все это место напоминало мне палаточный городок в Патагонской пустыне, где проходил Чемпионат мира по квиддичу, который лет тридцать назад мы с родителями наблюдали с хороших мест под самым небом. Мы ходили часа два, забыв, зачем пришли. Накупили ингредиентов для зелий, которые продавались в двух лавках по обе стороны дороги. Их хозяева, перекрикивая друг друга, едва ли не в рукопашную боролись за покупателей. Чуть не ушли с полными пакетами сладостей и закусок — пахло сладко и вкусно, а в попытке понять, что конкретно так пахло, мы обошли четыре лавки. Огромные очереди из учеников и их родителей выстроились возле книжных магазинов и «Задорно-кипящих котлов Дядюшки Мосли» — магазина, который, если верить рекламе, торговал незаменимыми помощниками в зельеварении, способными настраивать температуру и подсказывать рецепты. Еще большие очереди собирали магазины защитных артефактов — вот, значит, где отоваривалась травница Сусана. Полки ломились от вредноскопов, карт, гнутых железяк, стеклянных шаров, странного вида зеркал и прочих наборов, способных, по уверению продавцов, спасти жилище и семью волшебника от невзгоды. — Особенно в наше время, — важно и с придыханием намекнула ведьма за прилавком. И хоть везде реклама, все было очень дорого, в полтора раза дороже, чем в Косом переулке и в два раза дороже, чем в Хогсмиде, а я ходил, разинув рот. Эта яркая ярмарка, ее огоньки, фейерверки и вспышки, пестрые мантии, остроконечные шляпы! Как назад в детство, когда, цепляясь за мамину руку, смотрел на волшебную улицу, будто из картинки в книге, и аж леденец изо рта от восторга выпускал. Матиас моего восторга не разделял. Я быстро понял, что дело не в потерянном поколении «детей-двадцатников» — вокруг было множество подростков и детей, довольных, счастливых и восторженных, потому что поколение поколением, но единорог — это единорог. — Ал, ты реально думаешь, что мне здесь место? — протянул Матиас. — Через год или два, или пять? — А почему нет? Вон ты как с вампусом поладил. — Ал, я колдовать не умею. — Ой, да все ты умеешь, — отмахнулся я, не показывая беспокойства. — Кальянный барон Дурмстранга. Я ткнул его в бок. — В первой же кальянной куплю тебе банку жижи. — И пенал? — И пенал, мой мальчик. Я — хороший отец. И тут я увидел его. — Элеганза Итальяно, — прочитал я вдали вывеску с косыми бронзовыми буквами. Я увидел ее по зову сердца, а не по указателю над головой. — Одежда на каждый день и парадные мантии премиум-качества. Туда нам надо! И потащил Матиаса через поток людей в магазин, у которого, почему-то не толпилась очередь. — Ал, а нахрена тебе парадные мантии премиум-качества? Ты пятнадцать лет ходишь в одних джинсах. — Это итальянский магазин, все итальянское — это легендарно. Рубашку хочу, зеленую, в лотосах. Матиас хмыкнул. — Это будет мощный ход к сердцу поварихи, согласен. Меня аж трясло от предвкушения. — А тебе купим красные плавки. Это к деньгам. — Ага, а деду — полосатый слитный купальник и каску. Зачем мне в Дурмстранге плавки? — Нырять будешь. Малой, хуй знает, у меня остались отпускные, приехать с ними в Дурмстранг, значит отдать их на ремонт лестницы. Не дождетесь. Магазин меня разочаровал. Он оказался куда больше, чем казался снаружи, был светлым, строгим и очень просторным. Одежда на вешалках была очень простой, какой-то никакой и кремово-черной. Ни лотосов, ни зеленых рубашек, ни гетров, ни феерии — я будто с Сильвией опять лосины за два миллиона выбирать пришел, а не с сыном чисто на стиле отсюда выйти. У манекена крутился невысокий усатый волшебник и волшебной палочкой расправлял на новенькой мантии складки. — Щас у этого итальянца узнаю, где здесь нормальная одежда, — я воинственно направился к прилавку. — А как ты понял, что он итальянец? — Матиас схватил меня за руку. — Очевидно, Матиас, он работает в итальянском магазине. — А ты работаешь в Дурмстранге, так что ты, цыган? — Нет, я нищий. Это другое. Так, дай спросить у человека. — А ты че, Ал, говоришь по-итальянски? Я глянул на сына с вызовом. — Я на нем думаю, сынок. — Н-да? — Матиас вскинул бровь, отчего татуировка над нею подпрыгнула вверх. — Ну и как будет по-итальянски «здравствуйте»? — Лашате ми кантаре. — А не «бонджорно»? — Нет, это по-французски. — Мне кажется, нет. — Ой, блядь, молчи полиглот, ты вообще румынский учишь. — Почему я не родился в нормальной семье? — взвыл Матиас. — Потому что она сразу же подкинула тебя на порог к нам, — прошипел я в ответ. — Так, короче. Что у вас здесь самое дорогое? Нам — две штуки… Что-то было с магазином не то. Во-первых, самым дорогим здесь было все. Во-вторых, зал был пуст, что неудивительно — кто в здравом уме купит школьную мантию ребенку по цене земельного участка, зная, что через год эта мантия окажется мала? — Я короче пошел в аптеку, посмотрю, куплю капли для глаз и дрожжи для грибов… — Иди уже, — я и не сомневался, что Матиас заскучает, пока его отец тянется к прекрасному, чтоб в школе выглядеть, как учитель, а не как приблудившийся наркоман. Прекрасное было сомнительным. Я так и ходил, глядел на вешалки и деловито трогал одежду, когда вдруг… — О-о-о-о! — я раскинул руки. — О Господи! — Первая леди МАКУСА аж назад дернулась, едва не выронив пакет с покупками. Прекрасная лучезарная Джанин в аккуратном платье с ремешком на талии почти рыдала — обожаю ее на меня реакцию, такая неподдельная боль, что хоть сейчас зовите скульптора, запечатлеть эту красоту в камне. Рядом с Джанин была одетая в новенькую школьную форму худая старшекурсница с заостренным скучающим лицом и сомкнутыми губами — мамина дочка, еще жизни не понюхала, но унюхала в воздухе запах дерьма. Джанин цокнула языком. — У меня нет желания говорить с тобой. Шарлотта, идем, нам еще много куда нужно зайти. — Первая леди поправила сумочку на плече. — Так, ты скоро уезжаешь, Поттер? — Да. — Прекрасно. — Хоть что-то у тебя в жизни, Джанин. Наши взгляды, мечущие друг в дружку молнии, встретились. Даже продавец насторожился — сейчас будет или скандал, или драка. — … Была проверка, очень негласная, без видимой прессы, без Джона, без этого варвара-ликвидатора, чтоб никто не нагнетал. Все прошло прекрасно, очень красивое мероприятие, их пригласили будто бы на праздник, показали Ильверморни, вручили подарочки. Магнус Шеппард, директор школы, большой мастер гипноза, он всю обстановку расчистил, все было очень приятно и спокойно, Гарза просто светился. Приятный светский человек, одеть и побрить — никогда бы не подумала, что он отшельник. — А жена? — поинтересовался я. — Жена молчала все это время. Очень забитая женщина, куда бы мы с мамочками из комитета ее не уводили, одним глазом она все время следила за детьми, — щебетала Джанин, как никогда чувствуя себя в своей стихии — предводительницы стервятниц из родительского комитета. — Дети, конечно… Джанин прикрыла глаза. Продавец у манекена, кажется, успокоился, что не будут здесь бить первую леди МАКУСА гордым профилем о витрину с ремнями. — На месте не сидят. Писать — не пишут, читать — не читают. Не слушают. Все внимание им, каждая секунда. Вопрос в том, чтоб забирать их в Ильверморни не стоит. Они не умеют себя вести, это ясельная группа. — Они все разных возрастов. — Да. Но по развитию они все тянут лет на пять. Конечно, мы с девочками из комитета были очень тактичны… Я услышал «токсичны». Ай, Джанин, Джанин, не пред тем сверкаешь нимбом. — … мол, это нормально, это дети, мы все понимаем. Но это был дурдом. Везде залезть, всюду вскарабкаться, упасть, заплакать, орать навзрыд, и это девочке двенадцать лет. Это второй курс, по сути, да? — А проповедник, лупоглазая жена все видят, и им норм? — Абсолютно. — Мам, ну пойдем уже, — на руке Джанин висела ее усталая дочь и закатывала глаза. Я про нее и забыл. Джанин поправила аккуратный светлый локон и снова зашептала: — И самое интересное. Мы сделали подарок от Ильверморни, и пригласили мастера волшебных палочек, чтоб подобрал тем, кто постарше, подходящие новенькие модели. — И что? — Реакция на волшебные палочки — как у баранов, понимаешь? Все дети таскают у родителей волшебные палочки, они с пеленок знают, что это. А эти не знают, но палочки им подобрать очень легко при этом, мы видели огромный выброс магии, как реакцию на волшебную палочку. Даже Шеппард это признал, а мне пришлось неделю его уговаривать обратить свое внимание на тех сирот. — А Гарза? — поинтересовался я. — Что он? — Он был не в восторге от того, что пришел мастер палочек. Но смолчал. — М-а-а-а-м! — выла старшекурсница, мученически ссутулившись. — Уже идем, — пообещала Джанин и снова повернулась ко мне. — Так вот, ты был прав. Эти дети обучаемы, в них есть магия. Они просто очень и очень запущены. — Вот только почему. — Я не знаю. Гарза говорит, что учит их сам, но после того, что мы видели своими глазами, ни о каком обучении с его стороны и речи быть не может, это не отец-герой, не пророк, а просто лжец. — А ты говорила об этом Джону? — Конечно, и он был не в восторге от того, что по периметру Ильверморни не был выставлен конвой… — Ал, ты че там, итальянское гражданство выпрашиваешь? — в отличие от дочери Джанин, Матиас не ныл, а орал. — Уже темнеет! Он зашел в магазин, так дернув при этом дверь, что дверная ручка едва не осталась у него в руке. Джанин приоткрыла рот и медленно оглядела вошедшего с ног до головы. Ее похожая на рыбку дочь приободрилась и выпрямила спину. Да, мальчик вырос. — Идем, Шарлотта, — жеманно проговорила Джанин и, позабыв о моем существовании зашагала прочь. Матиас, стоя в дверях, выждал пару секунд, прежде чем медленно шагнул в сторону, пропуская Джанин вперед. Та, выталкивая дочь из магазина, обернулась на миг и поспешила следом. — Я вывел новый сорт грибов. Назвал их «Галлюциногены Грустные». Удобряю их слезами бывших, — бросил Матиас вслед. — Я б нагнул тебя поплакать над моей грибницей, Шарлотта. — Я засужу тебя, животное! — раздался праведный визг Джанин, и дверь захлопнулась. — А тебя бы просто нагнул… — Но первая леди его уже не слышала. Я закрыл лицо рукой. — Надо было все-таки пропасть без вести после похода за хлебом… Матиас приободрился и сиял ярче, чем гирлянды на улице. — Все, — он широко улыбнулся, ветру навстречу. — Я готов возвращаться в Дурмстранг. Мне бы твоей охотки, наглое солнечное дитя. Первая неделя августа закончилась гораздо быстрее, чем хотелось. Утром я снова вернулся в Бостон, в пустую квартиру — сомневаюсь, что занятый работой Роквелл вообще заметил мое отсутствие. Я весь день слонялся по квартире и уговаривал себя дописать план занятий для восьмого курса. После обеда скуку разнообразил прием у доктора Эрдерберга, который так и поставил мне диагноз и не выписал рецепт на какое-нибудь лекарство, чтоб не видеть в северной цитадели красных колпаков. Не зная, хорошо это или плохо, или это просто какой-то конченый психиатр, я провел остаток дня в кровати с книжкой по новейшей истории (а то скоро учебный год, а учитель помнит из программы только местоположение классной комнаты). Роквелл снова, уже даже привычно, вернулся ближе к ночи. И, в традициях еще одного тяжелого дня, бросил ключи на столик и упал в кресло. — Я видел Джанин, — решил сообщить. — Это кто? — Твоя сестра. — А. Джанин. — Если бы телефонные мошенники додумались звонить Роквеллу после девяти вечера в будний день, то он бы, думаю, без лишних расспросов перевел все свои сбережения на счет. — И как она? Мне было и обидно немного, и так его одновременно жалко — еле моргал, еле говорил, и во всех красках описывать впечатления от Сент-Джемини и встречи в магазине очень дорогой одежды мне не хотелось. — Она рассказала, что пригласила Гарзу с детьми в Ильверморни на днях. Ты знал? Роквелл кивнул. Как и говорила Джанин, он не был доволен этому. — Клуб элитных пудрениц решил взять инициативу в свои руки. — Да ладно, по-моему, она молодец. — Это было полезно, — согласился Роквелл. — Но очень глупо, не подстраховаться охраной. Мы не знаем, кто он. Допив в один глоток чай, он опустил чашку. — Я — спать, завтра очень рано вставать. Пожав плечами, я помахал рукой. — Спокойной ночи. И ночь была спокойной, даже несмотря на то, что я, зачитавшись, заснул прямо на диване вообще без попыток сдвинуться в сторону кровати. Так и продрых с книгой на груди, а проснулся от того, что дико замерз. Едва разлепив глаза, я нашарил в ногах клетчатый плед. Закутавшись, как в кокон, я шмыгая носом, огляделся в поисках открытого окна. А вот оно, прямо по курсу. Ежась и глядя на мир сквозь щелочку меж опухшими веками, я повернул голову в сторону шелеста страницы. На кухне сидел Роквелл и листал журнал, на обложке которого то пролетал, то исчезал, лихач-загонщик в ярко-салатовой форме. — Доброе утро, — зевнул я, суну в рот сигарету. — Доброе, — кивнул Роквелл, коротко на меня глянув поверх журнала. Холодно было так, словно вечером пролился ледяной ливень. Щелкнув замком, я шагнул на крыльцо и закурил. И с первым выдохом дыма начал просыпаться. Глаза открылись шире, фокус настроился, а из раскрывшегося рта выпала сигарета. Вместо знакомой улицы с кленами у дороги, на которой друг другу сигналили автомобили, я смотрел с крыльца на бескрайнюю темно-зеленую гладь. Ввысь тянулись лишь пушистые ели. Высокая примятая трава шелестела и гнулась от свежего ветра. От ветра рябила и кристальная гладь озера, которую я поначалу и спросонья принял за зеркало: в ней отражались и ели, и плывущие по синему небу облака, и вершины виднеющихся гор. До них, казалось, можно было дотянуться пальцами — я попытался, но не вышло. И я дотянулся до всколыхнутой ветром еловой ветви, треснувшей меня отрезвительно по лицу. И ничего больше не было вокруг. Ни рядом, ни по ту сторону озера, ни у зеленого подножья гор. Я рассеянно шагнул обратно в дом. — Джон, — и пробормотал растеряно. — Тебе подкинули озеро. Я снова выглянул на крыльцо, осторожно на всякий случай. Осенила безумная мысль — а отдал ли я Шелли ее телепорт, или опять чего-то накрутил по глупости ночью? Выглядывая осторожно, я вдруг заметил, что фасад дома был другим — не кирпичным, а из темного сруба. Крыльцо подпиралось двумя деревянными балками, и было совсем невысоким. В поисках десяти отличий и теории заговора, я вернулся обратно в дом. — А че такое? И носился не менее минуты, в поисках лестницы наверх. — Украли… Роквелл читал журнал, пил кофе и не обращал никакого внимания на мои метания. Лишь когда меня, наконец, озарило, что не лестницу украли и озеро подкинули, а просто жилище было совсем другим, я так и застыл. — А че такое? — Я углядел косую усмешку, за раскрытым журналом и упер руки в стол. — Что? Он был так спокоен, что я снова задумался о том, что доктор Эрдерберг — шарлатан, а мне нужны мои таблетки. — А где мы? — На Аляске. — Что? Опешив я рывком вырвал из рук Роквелла журнал, и встретил улыбку. — У меня отпуск. А у меня чуть сердце не остановилось. — Что? — уперев колено в табурет, я склонился над столом. — Отпуск? «Мы это уже проходили в начале каникул. В смысле?» Роквелл кивнул. — Да не верю. — Десять дней. И никто не знает, где я. Моя отвисшая челюсть дрогнула. Рот тянулся в улыбке, но губы онемели то ли от утреннего холода, то ли от свежего ветра, то ли у меня был инсульт. — Никаких писем? — прошептал я. — Ни одного. Обещаю. — А МАКУСА хоть выстоит? — Я не знаю, — судя по тому, что изо рта Роквелла вырвался нервный смешок, уверенности у него не было. Я медленно опустился на табурет напротив него и упер локти в деревянный стол. Мы долго сидели и глядели друг на друга, не до конца веря и растягивая губы в улыбках. Это было долгое бесполезное утро, но мы могли себе это позволить — наконец-то август замедлил ход и тоже уже никуда не спешил.

***

Колесики чемодана катились по широкой брусчатой дороге и опасно трещали. Камень был старым, высоким и ребристым. Он так и чувствовался подошвой обуви, а колесики чемодана грозился и вовсе обломать. Когда мостовая изменилась и потянулась вперед дорогой из гладких каменных плит, что смыкались вокруг большого дуба. Листья на нем были красными, красивыми и медленно оседающими вокруг, срываемые с могучих ветвей теплым ветром. Вдали отблескивал купол Большой Обсерватории. Казалось, он поглощал свет и сиял на весь город, чудом оставаясь для маглов незаметным. Мы шли мимо величественного строения, похожего на собор. Узкие темные окна, яркие витражи, горгульи и шпили мелькали перед глазами, но мы шагали по дороге мимо, к виднеющимся вдали башенкам общежитий. Нарочно не спеша, чтоб не нагнать студентов, мы шагали скорей прогулочно, чем торопясь. Мы не спешили — у Шелли был впереди еще один год, а я слушал историю, которая не была веселой. — А его нельзя как-нибудь починить? — спросил я — Репаро или… — Нет, — Шелли отмахнулась. — Он в труху. Проще новый по чертежу собрать. Глупый был вопрос. Если бы ее атлас можно было починить, она бы сделала это в первую же ночь. Я не знал, зачем нужен был атлас и не представлял, как она сумела его собрать. Она гений. Грустный гений. Она так легко рассказывала о том, как опозорилась на весь Салем той весной, что мне быстро стало понятно, насколько это было на самом деле больно. Она ничего не рассказывала раньше. Никогда. — Но почему? — спросил я. — Ты столько над ним работала, получила признание. Ты заслужила награду, почему ты разбила атлас? Шелли задумчиво почесала затылок. — Это сложно… — Два курса университета Сан-Хосе, — напомнил я. Шелли усмехнулась. Но, кажется, действительно не могла объяснить. — Знаешь, это просто правильно было, — ответила она. — Иногда, чтоб по-настоящему победить, нужно отказаться от приза. Я рассмеялся. Она пожала плечами. — Я не жду, что ты меня поймешь, Ал. «Знала бы ты, Рошель», — подумал я, сжав ручку чемодана крепче. — Почему? — Я же сама разбила его. — Но ты знаешь, как собрать еще один. Захочешь — соберешь, не захочешь — пусть все идут нахрен. Ты — хозяйка ситуации, — заверил я. — По-настоящему важные вещи не разбиваются, даже если кажутся хрупкими. Я смотрел на нее украдкой, чтоб не казалось, будто глазею с осуждением или, что хуже, непринятием. Шелли Вейн — инженер, гений, бельмо. Такое бельмо на фоне похожего на собор Салема, его темно-серых тонов, изысканных привилегий и вековых традиций. Мимо нас проходили студенты, весело болтающие и катящие чемоданы, и никто даже не замедлил шаг, чтоб увидеть ее, поздороваться. Она была чужой здесь, одинокой и не похожей на тех, кто шагал впереди. На ней была того же стиля одежда: не форма, но строгая клетка, плотный твид и неброский пастель. Но юбка короче, чем того явно требовали нормы, ровно на две ладони, а вместо лаковых туфель — удобные дутые кроссовки. У нее был тот же чемодане, что у остальных, но что-то в нем грохотало подозрительно громко, будто перевозили в нем металлический шкаф с инструментами. У нее смешной брелок на футляре телескопа, стопка старинных книг в руках и маховик времени где-то глубоко в рюкзаке. — Ты никому о нем не скажешь? — спросила Шелли. — Нет. Но если ты натворишь с ним бед, я подниму на ноги весь Вулворт-билдинг, чтоб тебя вытащить. — Я не натворю. Шелли Вейн. У нее все всегда как надо, в порядке. — Я тебе верю, — кивнул я. — Но не надейся, что не придется однажды все объяснить, юная леди. Нахмурившись, Шелли скосила взгляд. — Но не сейчас? — А у тебя есть, что объяснить? — Пока что нет. — Тогда подождем. Она мне кивнула, дав понять, что согласна. А я все смотрел на нее, пытаясь увидеть тот миг, когда ее скрытая печаль развеется. Она улыбалась мне, говорила и слушала, но глаза были грустными, а шла она не вприпрыжку туда, куда пробилась с такими нечеловеческими усилиями. Шелли Вейн. Мятежный борец, карабкающийся вверх, сбивающий локти и колени о сколы трудностей, улыбающийся им косо, как победитель, но глядевший безрадостно так, словно готов уже проиграть и распластаться. — Знаешь, — произнес я вдруг прежде, чем подумал о том, что вспыхнуло в голове. — А ты действительно папина дочка. Она запнулась даже. И, рассеянно поправив на плече ремень футляра для телескопа, спросила: — В смысле? В смысле, Ал? Она не поймет. А я понял, но не подумал. Но подумал о том, что не соврал Роквеллу, когда сказал, что знаю, почему лже-телепорт перенес меня именно в коридор запретного коридора. Почему за миг до этого безликая размытая тень, бывшая моей памятью, вдруг обрела черты. — Ты очень похожа на него. Не Вэлму я видел через смягченный вейловской кровью образ. Его. — Чем? — удивилась Шелли. Я задумался. И усмехнулся. — Что ж. Твой папа, точно как и ты, был творцом. — И что он творил? — В основном — херню. Но, — произнес я. — Точно как и ты, он однажды стал творцом шедевра. От которого, точно как и ты, был вынужден отказаться. Я опустил чемодан и остановился. Шелли тоже остановилась и обернулась ко мне. — Не потому что хотел, и не потому что не сумел придумать ничего лучше. Просто так случилось. Я не знаю почему, может, тетя Тара знает. Скорей всего знает, и у нее своя версия, и она о ней не молчит. Но просто позволь себе думать, что тетя Тара на самом деле не знает ничего. Шелли хотела что-то сказать, но не решилась. Губы ее лишь приоткрылись. — Я не защищаю никого, и не стану тебе врать, Шелли. Но точно тебе говорю, если бы у твоего папы был шанс узнать то, какая ты, у тебя был бы самый мощный тыл во Вселенной. Такой же, как у меня когда-то. Поэтому поверь дураку, тетя Тара ни черта не знает. Поэтому не грусти. Я вытащил из ее волос мелкий сухой листок. — Я тебе тылом, конечно, никогда не был… — Да ладно тебе. — Но, паяльник тебе мимо обысков прислать уж как-нибудь соображу. Шелли рассмеялась. — Только думала, как мягко тебя попросить. Улыбнувшись в ответ, я снова сжал ручку чемодана и покатил его навстречу толпе, выстроившейся в общежитии. Нос уловил знакомый сладкий запах, словно веревочкой вьющийся куда-то далеко. Я завертел головой, но ничего, выбивающегося из общей картины беспечных студентов, не увидел. — А это что за гусь с метлой? Что это за ним стайка студенток плетется? Денег им должен что ли? — Это — Арчи Коста из «госуправленцев». Вратарь «Вермонтских Волков», он всем нравится. — О-о-о, дохлый номер. Парень играет за другую лигу. — В смысле? — Скажем так, квиддич он выбрал явно из-за общей мужской раздевалки. — Да ладно! — Инфа сотка, Рошель. Надеюсь, этот упырь не будет пролетать у верхних этажей Вулворт-билдинг.... О, какая там очередь на обыски! Умеешь косить под эпилепсию? Стоя меж острыми башнями, на узкой площадке у края покатой крыши похожего на собор университета, гость немигающим взглядом наблюдал за далекой розовой точкой. Она мигала, как сигнальный маячок, так резко выделяясь на фоне темного камня, одинаковых с виду блеклых фигур и кучи микроскопических чемоданов. Розовая макушка виднелась, походила на искру, двигалась медленно, дожидаясь своей очереди. И, наконец, скрывшись за дверью общежития, исчезла. За спиной раздался звонкий хлопок. Придерживая ворот развевающейся на ветру мантии у шеи, Скорпиус осторожно спустился на площадку и глянул вниз. — Все? Затем, не глядя, не дожидаясь ответа и не произнося больше слова, сунул обтянутую перчаткой руку во внутренний карман мантии. И вытянул небольшую коробчонку, которую открыл и, не поворачивая головы, протянул гостю. Опустив в нее взгляд, гость подцепил пальцами ремешок, вытянул за него жесткую повязку из коричневой кожи и, плотно прижав ее ко рту, застегнул на затылке щелкнувший замок.