Игры в богов

На одной тихой улочке очень благопристойного пригорода суетливого Нью-Йорка шум не поднимался громче уровня, с которым на сильном ветру шелестит зеленая изгородь. Эта улица была аккуратной, словно прибранной к какому-то торжеству, небольшой и кольцом огибающей круглый парк с высаженными, как под линеечку, робиниями. Дома в традиционном стиле выглядели практически одинаково и разнились очень немногим: оттенком обшивки и цветами на холеных клумбах. Словно следуя давным-давно заключенному договору соседи жили по принципу не создавать друг другу проблем. Возможно, давным-давно, когда эту улицу и еще две соседние населяли исключительно волшебники, такой договор и существовал. Но время тикало, волшебников становилось все меньше, пустеющих домов все больше, как и новых жильцов. Жильцов, создающих новые проблемы, с которыми просто невозможно было мириться. Одна из таких проблем в тот теплый и первый осенний вечер сводила с ума владелицу красивого колониального дома под номером восемь. Проблемой были мерзкие и совершенно невоспитанные дети, которые, не то отмечая возвращение в школу, не то грустя по этому поводу, шумели громче обычного. Они ездили на каких-то странных досках с большими колесами по бокам, невесть как управляемых, разгонялись и прыгали на бордюры, при этом пища, крича и громко падая. Доски грохотали по асфальту, колеса скрежетали, шумел грохот, ничего общего с музыкой не имеющий, а на всю эту вакханалию из окна своего дома смотрела недовольная мадам. Мадам была в ужасе. Ее рука, сжимающая свечу в подсвечнике, дрожала, а сдвинутый в сторону тюль чуть колыхался от глубоких вздохов несчастной женщины. Глядя в окно так, словно за ним происходила прелюдия к Апокалипсису, мадам качала головой. — Безобразие, — провозгласила она и задернула сначала тюль, а потом плотную штору. — Эти «соседушки» не учат своих детей ни манерам, ни безопасности. Мадам обернулась и раздраженно поджала губы. От негодования ее бледная кожа раскраснелась, почти сливаясь с тоном аккуратной блузы, расшитой золотыми кленовыми листьями. Прищуренный строгий взгляд глядел прямо, не обращая внимания на то, что венчик, сам по себе взбивающий сливки в парящей над плитой миске, разбрызгивает часть мимо. Но негодовать миссис Свонсон уже не стоило — сидящий за столом приятный молодой человек, непохожий на бандита, наркомана и прочих соседских ребят, был согласен с ней всегда и во всем. И даже если бы мадам сейчас вышла на крыльцо с двустволкой и расстреляла нарушителей тишины в упор, ее сын Иен был бы согласен. — Согласен, — подтвердил Иен Свонсон, запивая горячий яблочный пирог чаем. Потому что подростков много, смертных — еще больше, а мама у него одна. — На последнем собрании ассоциации жильцов мы обсуждали применение к этим не-маговским бабуинам заклинания Конфундус. Семь голосов из восьми, только старая Аделин МакБрюэр посчитала, что это может быть чересчур. — Неудивительно, — отозвался Иен. — Правда, что ее старшая дочь в третий раз вышла замуж за не-мага? Миссис Свонсон трагично прикрыла глаза. — Бедная Аделин, а что ей остается, кроме как молчать и смириться. — Согласен. — Нашему коллективному письму в Вулворт-билдинг скоро исполнится год. Все будто бы ждут, когда эти не-маги подвинут свои высотки прямо к Ильверморни! — Ну, мама, МАКУСА немного не до этого сейчас, — мягко заверил Иен, но быстро спохватился. — Но я с тобой абсолютно согласен. Миссис Свонсон была зла. — Тео Локвуд спохватится только когда не-маги вынесут его из Вулворт-билдинг на помойку, тоже мне… С тех самых пор, как ее единственный сын связал жизнь с государственной службой, материнское сердце было неспокойно. Понимая, что сейчас снова переживания матери скатятся в область нескрываемой ненависти к самому главному бесстыднику, грязнокровке и мракоборцу МАКУСА в одном обличье, Иен сыграл на опережение: — Они все там нехорошие люди, мама. — Именно поэтому я была против того, чтоб пошел на государственную службу. — Да, мама. — Ты всегда был слишком чувствительным для работы мракоборцем, неудивительно, что тебя уволили. Надо было сразу же поступать в Салем на переводчика с гоблинского языка, я тебе это говорила не раз! — Но мама снова завелась. Иен лишь подажал плечами, жуя пирог. — Сама судьба пыталась увести тебя подальше от Вулворт-билдинг. Сначала эти скандалы, потом увольнение, а потом травма на этой проклятой винтовой лестнице, посмотри, Иен, ты не ходишь! — Мама, я хожу. — Только стараниями целителей и лечебных грязей, — отрезала мама. — И если Вулворт-билдинг до сих пор не ответил за опасность своих лестниц, то только потому, что неугодную почту они попросту не читают. Эта чертова работа не стоит таких мучений, каждый день ходить по опасной лестнице. И неизвестно, что опасней: лестница, или лифты, в которые набиваются десятками… Тяжко вздохнув и подперев голову рукой, Иен напомнил в очередной раз, но не настойчиво: — Мама, у меня хорошая работа. — Конечно, хорошая. Мало кто в твоем возрасте может похвастаться такой важной должностью. Секретарь заместителя начальника службы казначейства — это не каждого возьмут, — прогудела миссис Свонсон довольно. И аж подпрыгнула от протяжного писка. Источником звука была сработавшая сигнализация, сработавшая после того, как кто-то из подростков случайно зацепил ее в очередном неосторожном маневре на самоездящей доске с колесами. Миссис Свонсон снова прильнула к окну и принялась жадно наблюдать. — Чертовы придурки, не дают спать всей улице. Хоть бы поубивались на своих гнилых досках. Миссис Свонсон уже тридцать семь лет работала заведующей школьной библиотекой Ильверморни, а потому ненависть к шумным подросткам была ее выработанной профессиональной привычкой. — Спокойной ночи. — Стул скрипнул, отодвигаясь от стола. Миссис Свонсон, кивнув, подняла на руки засуетившуюся болонку, похожую на белоснежное облачко, и снова выглянув в окно, прищурила взгляд в явном сглазе. Миновав коридор, отделанный узорчатыми обоями лососевого цвета, Иен зашел в комнату и закрыл за собой дверь на замок. Из кухни донеслось недовольное ворчание миссис Свонсон, услышавшей щелчок задвижки — мама не понимала, какие-такие существуют причины того, чтоб ее почти двадцатисемилетний сын закрывался в комнате. Знала бы она, что сын еще и шепчет заглушающее голоса заклинания — и вовсе начала бы что-то подозревать. Опустив на письменный стол подсвечник, Иен вытянул из ящика стола тяжелую книгу под названием «Финансовый менеджмент. Управление рисками» и раскрыл ее. Книга оказалась не хранилищем знаний, а тайником — в прорезанную сердцевину была плотно вставлена прямоугольная коробочка, в которой от мамы — ярой ненавистницы не-магов, прятались четыре мобильных телефона и зарядное устройство. Не без усилия присел на корточки и из-под высокого матраса достал стопку писем. Пролистав нераспечатанные конверты без воодушевления и желания срочно и немедленно отвечать тем людям, важность которых в обществе в принципе не допускает затянутого ответа, Иен остановил взгляд на конверте без подписи. Распечатав его и достав совершенно чистый кусок пергамента, он наблюдал за тем, как от его пальца пробегает вверх тонкая искрящаяся линия, а на пергаменте проступает написанный текст. Письмо Иен ждал с нетерпением, содержанием же его остался недоволен. Успев навести телефон и сделать снимок письма до того, как пергамент сам по себе вспыхнул и рассыпался на столе пеплом, он с ответом решил не затягивать. Макнув кончик пера в чернильницу, Иен быстро нацарапал ответ, не тратя чернила на приветственные вежливости: «У меня есть трое, кто собирают по министерству новости. От Вас мне нужны не коридорные сплетни, а конкретное назначение Комнаты Ума в Отделе Тайн. Очень надеюсь наконец-то получить информацию, пока не задал этот же вопрос Гарри Поттеру с ссылкой на Вашу неспособность ответить. P.S. Стоит ли мне расширить функционал своих служебных обязанностей и проверить наличие у Элизабет Арден визы?» Выпустив сову в окно, и задернув штору, Иен сел за стол и принялся внимательно листать длинный список на экране телефона. Лицо его было серьезным и сосредоточенным как никогда. Нет, на сей раз он не занимался вопросами государственной важности. Он выбирал в интернет-магазине сервиз. — А есть такой же, но не кофейный, а чайный? — А потом долго изводил продавца-консультанта в его нерабочее время уточняющими вопросами. — Конечно, есть разница, в размере чашечек. Мне нужен чайный, с рисунком, как у кофейного модели «Лазурный сад». Не помните, как он выглядит? Я вам сейчас опишу: мелкие синие цветы и на крышке сахарницы пчелка…не знаете? А можете позвонить на склад и уточнить? Я подожду. Стрелка часов медленно, но уверенно ползла к одиннадцати вечера. — Еще вопросик. — Но Иен Свонсон не торопился спать. — Это ведь высокотемпературный фарфор? А у кого можно уточнить? Можно узнать номер горячей линии производителя? Конечно, это важно, это для бабушки! Глаза дотошного внучка прищурились. — Можно узнать телефон управляющего и номер налоговой декларации вашего магазина? Консультация прошла очень плодотворно — сервиз обещали отправить завтра утром. Прислушиваясь к передвижениям матери по дому и пару раз даже дернувшись, когда та пыталась настойчиво дергать дверную ручку, чтоб попасть вего комнату, Иен занимался обычными делами перед сном. Ответил на пару писем, затем долго рассматривал сделанную на заказ статуэтку — награду победителю премии «Золотая виселица». Данную премию Иен самолично придумал месяц назад, чтоб хоть как-то мотивировать вверенных ему инквизиторов работать. Впрочем, вручать премию было некому: из сквибов и не-магов, призванных ограждать обычных людей от влияния магических сил, а особенно опасных, звезд с неба не ловил никто. Неплохо справлялся только автомеханик из Детройта — именно проведенные в его гараже сутки, в условиях отсутствия Сыворотки правды, развязали язык специалисту по ядам из исследовательского крыла больницы «Уотерфорд-лейк». И «Золотую виселицу» получил бы точно и еще неделю назад, если бы его четвертая попытка разобраться с вампирьей маткой в Новом Орлеане закончилась хоть как-нибудь! — Может, вы что-то не так делаете? — допытывался Иен Свонсон, изначально выбрав себе роль начальника понимающего и мотивирующего. — Вот вы приезжаете всякий раз в Новый Орлеан, и что? Что вы конкретно делаете? — Это не твое собачье дело, — огрызался автомеханик из Детройта. — Иди отсюда, Чиполлино хромое. Еще одна причина, по которой до «Золотой виселицы» механик пока не дотягивал — он был хамом и не признавал авторитетов непосредственного начальства. Повздыхав и всерьез задумавшись над тем, как раскрепостить напряженную обстановку в немногочисленном коллективе, при этом не отвлекаясь от контроля всех своих шпионов в десяти странах, Иен Свонсон решил заснуть с улыбкой на губах. И, засыпая, думать не о государственных важностях, а о мелодичном голосе прекрасной девы, чья фотография с задержания хранилась у него в рамке и под подушкой — поближе к сердцу и подальше от мамы. На звонок ответили так быстро, что это точно значило — судьба. — Привет, мышонок, — проговорил Иен негромко. От мелодичного голоса прекрасной девы задрожали окна, чуть не проснулась мама и залаяла в коридоре собака. — Извините, — Иен раскраснелся. — Я просто проверял, не расширились ли рамки нашего общения… И, мечтательно водя рукой над латунной пиалой, стряхивал в нее розовые лепестки, которые срывались с кончика волшебной палочки и плавно опускались вниз. — Да, вы очень заняты, я понял это по тридцати двум пропущенным. Просто, я смотрю из окна на луну, и она снова светит как-то тускло. Все светит тускло, с тех пор, как я увидел ваши глаза… Короче? Что «короче»? А, да, конечно. — Иен махал свободной рукой, отмахиваясь от настойчиво тыкающих его в затылок и виски бумажных самолетиков. — Может, мы могли бы сходить куда-нибудь в приличное место? Один из самолетиков, облетев его, застыл перед лицом и развернулся обратно в кусок бумажки, на которой огромными жирными буквами было написано «НЕ ПОРТИ СЕБЕ ЖИЗНЬ! ОДУМАЙСЯ!». — Например, по четвергам в спортивном зале средней школы имени Святой Анны, играют в лото… Бумажные самолетики мгновенно прекратили атаку и опустились на пол листками бумажек. — Не хочу хвастаться, но я очень недурно играю. Меня даже один раз выбирали ведущим турнира, как самого молодого чемпиона лиги «Серебряные бочонки». Еще бы, я играю в лото с пяти лет, а что поделать… «СЪЕХАТЬ ОТ МАМЫ!!!» — взмыло пред глазами новое послание на бумажке от самолетика. — Ну, не обязательно в этот четверг, — Иен взволнованно теребил штору. — Давай выберем день и повод…например, я проверил, и ваш день рождения пятого ноября выпадает как раз на четверг, здорово, правда? Пойдем с вами, сыграем партейку-другую в лото, отметим ваши пятьдесят шесть… Тихо, тихо, мышонок, не надо так кричать… Куда-куда пойти? Ой. Иен раскраснелся. — Из ваших уст это звучит как очень заманчивое предложение, но прежде я хотел познакомить вас с мамой. Мне кажется, вы быстро найдете общий язык, она ведь на год младше вас… Алло. Алло? Иен нахмурился и опустил телефон. — Опять разъединили. Ох уж эти мобильные операторы. Но даже коварство неволшебных технологий не смогло испортить сладкий осадок от разговора. Глаза слипались, мысли кружили, но визгливый лай болонки разгонял это все, словно напоминая о неизбежном возвращении в реальность. Нашарив трость, прислоненную к столу, Иен поднялся на ноги, щелкнул замком на двери и выглянул в коридор. Из маминой комнаты, что была в конце коридора, уже не доносились скрипучие звуки волшебного радио. Миссис Свонсон ложилась спать рано, в одно и то же время, а сон ее был крепким — разбудить ее не могли ни шум за окном, ни лай домашней любимицы, ни шум радио над ухом (впрочем, бесшумные попытки сына улизнуть ночью из дома волшебница слышала сквозь сон и инстинктивно). Зная эту мамину особенность, Иен направлялся по выученному маршруту в гостиную — не просто вперед по коридору, а не наступая на определенные скрипучие доски, скрытые ковром. — Что, Эффи? Болонка лежала в кресле и, поджав уши, махала куцым хвостом. Опустив свечу на подоконник, Иен, совсем как мама, выглянул в окно, сдвинув штору. Подростки не расходились — судя по тому, что их собралось еще больше, гуляние продолжалось. С той лишь разницей, что ни музыки, ни голосов, ни стука гироскутеров, слышно не было. Как и шелеста гнущихся на ветру ветвей дерева. Наблюдая за тем, как тонкие ветки царапают стекло в оконной раме, Иен слушал, вместо противного скрежета, звенящую тишину в доме. А затем перевел взгляд на плавно покачивающийся бесшумный вредноскоп. Вытянутая рука ощупала тончайшую, едва совершенно незаметную, но очень плотную нить, подвешенную к карнизу. Нитка была горячей и натянутой, как струна. Рука, опустившись, скользнула за пояс и сжала рукоять волшебной палочки. — Гоменум ревелио, — прошептал Иен, медленно и беззвучно шагая по первому этажу. Лишь увидев в натертой до блеска кастрюле блик отражение заискрившегося силуэта, он обернулся и едва успел отбить взмахом палочки зеленый луч. Зеленые вспышки мелькали одна за другой — фигура незнакомца неустанно сыпала смертоносным заклятием, а Иен, отбив очередную так близко от себя, что кожей ощутил колючий холод, вдруг с тихим хлопком трансгрессировал. Незнакомец замер, тревожно оглядываясь и сжимая палочку наготове. Осматривая каждый угол чистой кухни, кося взглядом в гостиную, он вдруг резко обернулся назад, на звук скрипнувшей паркетной доски. Затем дернулся и так резко повернулся на звук хлопнувшего окна, что краски дома смешались перед глазами. Волшебная палочка, сжатая в руке, вдруг выпорхнула, протиснувшись через кольцо побелевших от напряжения пальцев, а незнакомец взвыл от невесть откуда возникшей острой боли и рухнул, как подкошенный. Позади скрипел пол под ногами обходящей его невысокой фигуры. Хрустнула, сломавшись надвое, волшебная палочка, неповоротливым грузом волочилось вмиг онемевшее ниже пояса тело, и незнакомец, пыхтя в колючую бороду, полз прочь, как гусеница, пока путь ему не перегородил наступивший на пальцы ботинок. Вжав шею и подняв голову, незнакомец смотрел на нацеленный ему в лицо тонкий, похожий на иглу, клинок, торчащий из наконечника трости. — У тебя есть сто пятьдесят секунд до того, как яд растворит кости, чтоб убедить меня сбегать за противоядием, — произнес Иен. Палец его поглаживал резьбу на набалдашнике, отчего клинок вытягивался дальше, уже тыкаясь ядовитым лезвием в переносицу. Незнакомец тяжело задышал. — В кармане. Мантия, — с трудом проговорил он сквозь опухший каменный язык. Перевернув его на спину, Иен пошарил по внутренним карманам короткой дорожной мантии, и вытянул сложенный вчетверо квадратик письма. — Угу, — пробормотал он, развернув послание и внимательно читая. — Угу… Незнакомец, чувствуя покалывание от тыкающегося ему в лоб клинка, зажмурился. И, задыхаясь кровью, наполнившей рот, издал протяжный хрип. — Ясно. — Коротенькое письмо оказалось прочитанным, а рука, сжимающая трость, резко опустилась. Тонкое лезвие как сквозь мягкое масло преодолело преграду и царапнуло пол. Гораздо больше ужаса, чем все, что случилось за последние три минуты, нагнали медленные шаги в конце коридора и виднеющаяся тень на стенах. — Что здесь за шум? — Миссис Свонсон, облаченная в длинный велюровый халат и сеточку для волос, покрывающую туго накрученные волосы на бигуди, вошла на кухню, сжимая подсвечник. — Почему ты еще не спишь? Иен сидел за столом и макал в чашку с кипятком чайный пакетик. Прислоненная к кухонной тумбе трость казалась совсем незаметной и уж точно не выдавала следов только что случившегося. Единственное, что выдавало, и на что зоркий глаз Иена дергался — едва заметное пятнышко от яда, обесцветившее пару миллиметров ковра. — У грязнокровок массовое гуляние, — пожаловался Иен, махнув рукой в сторону окна. — Кажется, кто-то уже вызвал полицию. — Наконец-то, — едко проговорила миссис Свонсон. — Уродцы не дают спать всей улице. Она поправила очки на цепочке. — С их родителями говорить бесполезно. Что в голове у людей, которые позволяют детям шляться по ночам. Кто из них потом вырастет? — Наркоманы, — заверил Иен. — Вот именно. Если уже не выросли, что-то уж больно они веселые. — Может быть, — протянул Иен, глядя в упор. — Нам стоит переехать? Миссис Свонсон фыркнула. — Не говори глупостей. Иен сделал глоток горячего чаю и сжал на колене под столом руку. — Да, мама.

***

Уже около недели я занимался тем, что глядел на зашторенное окно, потягивал кислый кофе и думал о том, что так жить совершенно невозможно. Это лето закончилось, выбросив меня с самолетного трапа в суровую реальность приближающейся осени. И это бесчеловечно. Нагнетаемый мыслями о холоде северной цитадели, буднях не самого талантливого учителя и подозрениями, что в квартиру на Массачусетс-авеню уже въехал кто-то другой, я не хотел никуда двигаться. Этого лета было мне мало, но куда меньше было времени, чтоб морально подготовиться к осени. Тогда-то я и задумался, что хочу стать министром магии. Или президентом, не важно. Во-первых, надо же было куда-то расти. Во-вторых, отвечаю, мы бы тогда все зажили на пять с плюсом. И, в-третьих, должен же кто-то в конце концов взять ответственность и продлить август еще хотя бы на две недели, до сорок пятого числа! Потому что, а как иначе? Вот я вернулся из отпуска, как нормальный, в кой-то веки, человек, не успел ни вещи разобрать, ни окна помыть, ни рожу умыть, а мне уже срочно надо на работу, начинать учебный год. Это что вообще такое? В такие тяжелые моменты безнадеги и апатии как никогда важна поддержка родных и близких. И я мог на нее рассчитывать. — Вставай и иди работать! Быстро, бля, ты должен мне еще за три года невыплаченных алиментов! — Но моим родным и близким был Матиас. Матиас, которого воспитал дед. Тот самый дед, который на мой предсмертный хрип о том, что я не хочу жить, после возвращения из мохавского лабиринта, сказал, что это как раз то, что нужно, усадил меня за руль грузовика, забитого ворованным топливом, и отправил переправлять это все в соседний штат под свист пуль всех мичиганских гангстеров. Тогда я понял, что люблю жизнь и просто ненавижу этого старую сволочь. Тем не менее, в словах Матиаса была правда — не для того меня взяли на единственную работу с таким-то резюме и послужным списком, чтоб вот так феерично на нее не являться. Поэтому, торжественно закинул Матиаса до первого сентября в Годрикову Впадину, чтоб собрать вещи и отправиться в Дурмстранг, как и следовало учителям, заблаговременно и в назначенный час. — А что ты, спрашивается, ноешь? — вразумил я сына. — Тебе три дня еще сидеть, думаешь, я оставлю в холодильнике контейнеры с едой? Хрен ты угадал, сыночек, тот рахат-лукум, который ты вчера доел — наша единственная еда. А голубей ты есть отказываешься. Иди, бабуля тебя накормит. Для соседей Поттеров редкие визиты старшего внука выглядели так, словно эта милая супружеская пара задолжала денег крайне опасному элементу — на Матиаса глядели с опаской. — Хорошей дороги, Ал, — процедил Матиас с порога, уже жуя пирожок. — И доброй ночи. Пусть тебя приснятся брошенные дети… конечно, буду еще, бабушка, он меня не кормит, я неделю на одном рахат-лукуме. А с чем?..Короче, неси, щас разберемся. — Я тоже хочу пирожки, — спохватился я. — Иди, голубей жри, — прошипел в ответ Матиас. — Ничего ему не давай, бабушка! С этим посылом я и покинул Годрикову Впадину, пока не вернулся из министерства отец. У того, чувствую, к моему лету были определенные вопросы. И снова я, имея в запасе немножко времени, ничего не успел и даже не попытался навести в доме хоть подобие порядка. Дом в Паучьем тупике представлял собой королевство пыли и паутины. Невесть откуда (отовсюду) пахло плесенью, на пол сыпалась труха с изъеденной древоточцами лестницы, диванные подушки были влажными и в мелких дырочках — их явно подъедала моль. Ковер на полу — стоптанный, пыльный, воняющий, проще было смотать и вынести на помойку, чем пытаться чистить. К чести своей, а для меня это действительно достижение, я уже проспался из состояния довольной свиньи, которая уснет рожей в этом ковре и с видом на горы недельной немытой посуды, виднеющейся на кухне. Я и не жил здесь толком, после того, как случился в этой истории Дурмстранг. Следовательно и не устраивал в доме свинарник, а после того, как здесь недолго жила Сильвия и вычистила кухню, когда ее нрав чистоплюйки перевесил гордыню, то и вовсе старался поддерживать порядок. Но дом будто сопротивлялся. Даже если на кухне не оставались грязные тарелки и чашки, даже если раковина была чистой (привычка, выработанная кровью и слезами), а в холодильнике вокруг позапрошлогодней баночки майонеза не образовывалась своя экосистема, никогда не было чисто. Запах никуда не девался, как и грязь, навек забившаяся в швы меж плитками, и копоть на плите, и желтизна на потолке, и липкость поверхностей. Никуда не девалась и пыль — смахни ее тряпкой, и через десять минут снова накопится толстый слой. Постоянно что-то ломалось, всегда, всякий раз. Мне не нравилось это, меня раздражал не так этот дом, как невозможность привести его в порядок. Все мои попытки начать это делать заканчивались раздумьями, а с чего бы начать. А начать надо было или с капитального сноса всего, или с эпицентра этой мусорной кучи — с комнаты, где Наземникус Флэтчер долгие годы хранил барахло, которое никому и никогда не разрешал выкидывать, надеясь выгодно перепродать. Тюки, пакеты, свертки, чемоданы, коробки, горы хлама, и все это в такой пыли, что аж пыльный смог в комнате этой висел. Тряпки, старые книги, бутылки, связки газет, клубки, мотки, одежка, горшки — и это только то, что было видно на поверхности и с первого взгляда. В такие моменты ощущается беспомощность: это надо убрать, десять лет как надо было, а я не знал, с чего начать. Хотя, по факту, разумнее это все было одним махом сжечь, потому что если сесть разбирать, то окажется, что мне понадобится абсолютна каждая единица этого старого барахла. Меня снова хватило только на то, чтоб повздыхать на пороге и закрыть дверь до следующего года. И я, поставив в голове очередную галочку о том, чтоб привести в порядок дом, начал собираться в Дурмстранг. С безликого каменного острова, куда перенес в день отбытия портал, снова предстояло начать путешествие на север. И снова, у меня аж внутри что-то сжалось, на корабле. — Ну пиздец, начало учебного года. Но это оказался, стоило лишь присмотреться, и близко не «Октавиус» — никто его щепки на клей не садил, чтоб починить древнее судно. Корабль был скорее даже современный — не деревянным, без ледяных наростов и рваных парусов, зато с толстой высокой трубой, корпусом из изъеденного ржавчиной металла и мачтами, что дребезжали так громко, что разгоняли по каменному острову зловещее эхо. Кажется, этот корабль я мог видеть раньше — он был из числа тех покинутых экспонатов, пришвартованных у острова и скованных тяжелыми цепями. Я узнал его по трубе. Первым напоминанием, что Дурмстранг стоит того, чтоб в него плыть, стала моя подружка Сусана — луч света в темной северной цитадели. — О-о-о! — обрадовался я. — О-о-о! — раскинула руки, увешанные сумками, травница. Женщина-муравей — тягала в Дурмстранг вещей больше, чем у всего одного курса учеников. Ожидая остальных преподавателей и посадки, мы вмиг разговорились, Сусана уже начала распаковывать какие-то бутерброды, но не успели мы даже перекурить на берегу, как незнакомец с борта корабля объявил, что мы опаздываем. — Че? — Я так и обернулся, с сигаретой в зубах и бутербродом в руке. — Это что за штрих? — На посадку! Опаздываем! Мы с Сусаной, ругаясь, потянули ее многочисленные вещи. Сусана, с трубкой в зубах, бутербродом в руке, пятью тюками и со сползающей шалью поднялась на борт первой. А я, обернувшись на трапе, нахмурился. А куда это мы опаздывали и собирались вообще отчаливать, если из всего педагогического коллектива нас прибыло четверо? Я пересчитал еще раз. Вон, библиотекарь Серджу, уже заранее простуженный и раздраженный, тянул свой перевязанный веревками чемодан. И даже не четыре нас было, а три с половиной: балагур Ласло уже пребывал в таком едва ходячем состоянии, словно на добрую дорогу с утра-пораньше выпил не меньше ведра. М-да. Дела у Дурмстранга, конечно, плохи, но чтоб настолько… — Да погоди ты, — отмахнулась Сусана, когда я поспешил ей донести мысль о том, что теперь остров на наших с ней плечах. — Харфанг что, тоже уволился? — А кто его знает. — Я думаю, он уже в Дурмстранге. Может, остальные тоже. Сигрид говорила, что морем добираться больше никогда не будет. Сжав руку на холодном канате, я наблюдал за тем, как двое незнакомцев затягивают Ласло на трап. — А это кто? Коллеги? — Мракоборцы, — ответила Сусана, тоже повернув голову. — Форма. На волшебниках была серая одежда с мантиями, внутренняя подкладка которых была кроваво-красной. Выглядели волшебники недовольно. — Конвой, — только и сказал я, подгоняемый в каюту. Корабль действительно был относительно современным и, кажется, полностью металлическим: от покрытия палубы и лязгающих раздвижных дверей в каюты. Каюты были тесными, похожими на купе поезда, и теснились в одном узком коридор. По нему мы как раз и теснились — вещи Сусаны явно в нем не умещались. Пахло в нем ржавчиной и более ничем. — А здесь в трюме, случайно, не покоятся какие-нибудь мертвецы? — поинтересовался я, взглядом выискивая план эвакуации. — Вряд ли, — отозвалась Сусана, топая следом. — Это «Бэйчимо», грузовой. Он из всех покинутых кораблей самый тихий, максимум, из трубы дует страшно, но это он так отзывается. Он, правда, не такой быстрый и маневренный, как «Октавиус». «Октавиус» вообще не производил впечатления судна, которое могло двигаться хоть как-то. Но, вопреки заверениям о безопасности, обстановка все равно была напряженной. Библиотекарь Серджу, видимо, думая о том же, о чем и я, глотал пригоршни успокоительных пилюль. У пьяницы Ласло едва хватило сил на приветственное рукопожатие — упал, милый человек, прямо в проходе и захрапел, как боров. Мракоборцы: двое в серо-красном, и еще один в светлом брючном костюме, ходили по узкому коридору, поглядывая с сомнением на педагогический коллектив Института Дурмстранг. Ощущение воистину, будто под конвоем в тюрьму везут. — Что ты заглядываешь, заглядывает он, иди отсюда! — Сусана погнала мракоборца в шею и захлопнула дверь каюты. — Так, дальше… И снова нырнула в свои раскрытые сумки. — Сыр козий, — и протянула мне кругляшок, завернутый в старую газету. — Сыр овечий… Я стоял, едва удерживая летние сувениры в виде трех банок домашней консервации, теплых вязаных носков и палки колбасы и, вот еще, сыра. — И еще какой-то сыр. — Происхождение очередного кругляшка Сусана определить не смогла, и, принюхавшись, просто сунула мне его под подбородок. — И мыло с полынью, я сама варила. Не зря я купил ей в Сент-Джемини колоду новеньких таро — только поднимаясь со всем своим домашним промыслом на борт корабля, она из остатков старого набора растеряла еще три карты. Сусана долго шарудела свертками и гремела банками — не иначе как все лето варила сыр и мыло, чтоб потом осенью раздарить своим немногочисленным коллегам. — Да хорош, куда ты столько нагребла, — хохотал я, когда Сусана аж занырнула в свои сумки, оттягиваемая вниз своим пышным бюстом. — Тебе зелий и травництва мало, решила повариху подсидеть? Повесив мне на шею связку сарделек, Сусана выпрямилась. Откинув с раскрасневшегося лица лохматые светло-ржавые волосы, она уперла звякнувшие браслетами руки в бока. — Скумбрию забыла. — Разворачивайте корабль! — заголосил я. — Скумбрия за бортом! Эти северные мракоборцы, как тот, в светлом костюме, что заглянул к нам, юмора вообще не понимали. — Ой, иди отсюда, — махнул рукой я, закрыв дверь. — Не переживай. И повернулся к Сусане. — Даже если Магда объявит бойкот, мы всем замком до весны будем сыты. Если бы я проводил летние каникулы так же, как травница, все это собирая и заготавливая, то осень встречал бы не с тоской, а с фанфарами. — Пойду, подарю Сержду мыло. — Давай лучше в замке, а то он что-то на измене, щас еще веревку искать пойдет. Корабль сотряс громовой лязг всех его железяк, а на голову обрушилось ощущение падения с высоты чего-то тяжелого. Мы погрузились под воду — из круглого иллюминатора, опасно треснувшего, но тут же затянувшего царапину, я смотрел на темную воду. Стало вмиг очень темно, и в коридоре вспыхнули одинокие свечки, не особо и освещая проход. Иллюминаторы тихо потрескивали, огонек зажигалки задрожал и поджег влажный фитиль кривой свечи, оставленной в стакане на железном столике. Эхом разносился храп Ласло. Такая безнадега, будто в секунду добрались до острова, и вот мы уже в аскетичной восточной башне, готовимся в условиях тьмы, нищеты и работы выжить еще один год. Но мы еще не добрались, а потому я насыпал в вытащенные из сумок травницы кружки растворимый кофе из стиков, залил горячей водой из кончика волшебной палочки, и будь что будет. — Нашла? — дуя на кофе в кружках, я выглянул в коридор. Сусана, сидя на корточках, копалась в карманах овчинной жилетки крепко спящего в проходе Ласло. — Ага, — восторжествовала та, вытянув флягу в оплетке кожаных шнурков. Я с сомнением глянул сначала на Ласло, а потом на флягу. — А не ослепнем? Он же сам это пойло делает. — Как ослепнем, так прозреем, — отмахнулась травница. — По наперстку в кофе, для блеска глаз. И больше, чем действительно «по наперстку», пить не хотелось. В винной карте балагура Ласло было, обычно все, что чуть крепче прокисшего морса. И его самодельный напиток был на вкус противно-горьким и настолько крепким, что я от пары глотков кофе с таким «сиропчиком» немного окосел. Неподалеку слышались приглушенные голоса, о чем-то спорившие. Как и ожидалось, мракоборцам скоро наскучит поглядывать на вредноскопы и дозорными ходить по коридорам. Вместо этого они традиционно ругались, как обычно и случалось между магами Восточной Европы и волшебниками Северного Содружества, когда дело казалось Дурмстранга. — Слушай, не в первый раз замечаю. — Я прикрыл лязгнувшую дверь плотнее и вернулся за столик, есть сыр. — Вот эти все люди: из комиссий, проверяющие, мракоборцы даже. Они же все учились в Дурмстранге, больше ж негде. Хочешь — не хочешь, а все они закончили Дурмстранг. — Ну да, они все через одно лицо знакомые, — Сусанна кивнула, дымя трубкой. — А что ж они тогда так себя ведут? Будто это не школа, а притон какой-то. Смотрят свысока, мол, все не так, делаете не то, учите не тому. А сами здесь же и тому же учились, и ничего, в Грин-де-Вальдов не выросли. В бюрократов — да, в уродов — частично. Но не темная магия сделала их такими, правда же? Сусана, спустив на плечах шаль, вздохнула. — Нет, конечно, учить порталы в ад открывать, это жесть… — Да не учили никого и никогда порталы в ад открывать, — вразумила Сусана. — И зачет по Круциатусу мы тоже не сдавали. Есть традиции, которые не забываются. Есть репутация, от которой не отмыться, и еще есть мода на прогресс, вот тебе и ответ. — Только вот прогрессом и не пахнет. — Потому что через жопу все. Я когда училась, и Рада со мной на курсе, и Ингар чуть старше — школа была сильной, мы это помним. Когда моя дочка училась, послабее уже, прикрыли многое, но хотя бы вслух над нами не ржали. А когда мои внуки пойдут учиться, чувствую, останемся втроем: ты да я, да Серджу. Сусана махнула рукой. Я отломал еще кусочек от домашнего сыра и проглотил. — Как думаешь, — протянул я. — Может, кого еще возьмут на работу? Впрочем, самому не особо в это верилось. Дурмстрангу катастрофически нужен был хоть кто-нибудь, но особенно профессор зелий, о чем Харфангом не раз сообщалось в министерство. Но готовых работать за идею и тарелку чорбы круглосуточно и в изоляции очереди не выстраивались. — Как бы из оставшихся никто не слился, — ответила Сусана, покручивая спутанные янтарные бусы на шее. — Думаю, Сигрид может уйти. — С чего бы ей уйти? Действительно. — Она перспективная. До Дурмстранга преподавала в самом Университете. — Так ее же поперли за темную магию. — Только при ней не ляпни, ее сглазы даже Харфанг редко когда снять может, — посоветовала Сусана. — Но если уйдет, тогда будет туго. Ее артефакторику без нее самой только что отменять. Никто предмет хорошо не знает, заменить некому. — А что вообще учат на артефакторике? — полюбопытствовал я. Сусана задумчиво откусила кусок бутерброда. — Младшие курсы учат всякие волшебные штуковины. Как они работают, зачем нужны, историю создания. А старшие учат добавлять предметам новые магические свойства. А самые старшие курсы и вовсе учатся с нуля создавать. В прошлом году я сидела наблюдающей на выпускном экзамене у Сигрид, и задание было создать защитный амулет, который не пропустит ее собственную атаку. — А как это можно? Мне кажется, это вопрос таланта, способность создавать и заговаривать. — Может и так, вот только Сигрид не верит в талант. А потому с ее экзаменов иногда седыми уходят. Плавание казалось бесконечно длинным. Полутьма, липкая прохлада и запах талого воска нагоняли сон. Пару раз корабль очень качнуло, а в иллюминатор я увидел промелькнувший гибкий хвост с острым синим гребнем. — Сельма, — заметил я. — Скоро прибудем. То ли разбуженной ударом хвоста морской змеи о корабль, то ли по внутренним навигатором ощущая близость Дурмстранга, вскоре проснулся Ласло. Был он очень плох — пил, видно, не день, не два и не три. С трудом поднявшись, он, покачиваясь, заглянул в нашу каюту и преисполнился недоумением. Видимо, ожидал проснуться где угодно, но не на пути к Дурмстрангу. Вот на таких людях Дурмстранг и держится: пьяный в хлам, а ноги все равно ведут на работу. Как и казалось, сравнительно скоро корабль вынырнул. Я первым поднялся на мокрую палубу, с рюкзаком за плечами и палкой колбасы в руке. В лицо ударил холодный свежий воздух, заставив зажмуриться и аж подавиться на миг. Темнело. Вдали, далеко-далеко, похожий на монетку, лежавшую ребром, виднелся остров. Черные тучи, устилавшие небо, скрывали его острые скалы и старую величественную цитадель. Мракоборцы, отправленные дозорными на случай повторения судьбы «Октавиуса», были бесполезны. Не знаю, что они делали за все плавание, но когда мы все вышли вдохнуть свежий воздух и поднялись на палубу, эти дозорные глядели на нашу фантастическую четверку из меня, цыганки, невротика и пьяницы так, будто, действительно, везли нас под конвоем в заточение далеко и надолго. Они даже попытались устроить обыск, но в попытке тщательно обыскать все пятнадцать сумок травницы на предмет потенциально опасных предметов, махнули на это рукой — отыскать меж этой выставки народного промысла хоть что-то было невозможно. — Сука такая, — процедила Сусана, дымя трубкой вслед мракоборцу. — Банку мне цокнул по ходу. — А у меня ничего нет, — заверил я улыбчивого служащего из Северного Содружества. — В рюкзаке только две пары трусов, носки и три кило нихуя, потому что я — учитель в Дурмстранге, у меня денег на запрещенку нет. Иди, вон, библиотекаря обыщи, глянь, как у него глазки забегали… ой, иди уже, Роквелл для бедных, а то как тресну Орденом Мерлина… У острова погода была жестче. Летом, которому осталось еще два дня, и не пахло — ветер промозглый, а дождь, что валил с неба, был мелким и колючим. На пристани лязгали тяжелые цепи, отзывался им грохот качающихся на волнах покинутых кораблей. Гудело в скалах зловещее эхо, качались и гнулись к земле темные деревья. В точности то, с чем у меня ассоциировалось возвращение сюда. Направляясь следом за плавно парящим багажом, мы двигали к каменным ступеням. — И короче, — пыхтя, вещал я, поднимаясь. — Смотрю в кусты и вижу — бобр. А потом присматриваюсь — не, не бобр. Ондатра. Я, значит, зову Джона, он мне: «Блядь, что?», а я ему: «Ебать, ондатра!». Все, он одевается, выходит, с фонарем, а это четверть третьего ночи, я не сказал; смотрит в кусты — таки ондатра. Она сидит в кустах, не двигается и пырит на нас. Ну сидит и сидит, может серит, может ждет кого-то, хрен знает, мы ушли опять спать. Я выдохнул. — И тут просыпаюсь от скрипа, голову поворачиваю, а она в окне, ондатра эта. Смотрит на меня, рот открыла, носом прижалась к стеклу и облизывает его. Я с перепугу чуть сам серить в кусты не убежал. так это еще что, на потом оказалось, что эта ондатра за нами следит… — Ну, — протянула Сусана серьезно. — Ондатры не знаю к чему снятся, но наверное к болезням. Они же почти крысы. Нехороший сон. — В смысле «сон»? Это неделю назад было. Меня ондатра гоняла по всей Аляске… По склону мы поднялись к ожидающим повозкам, но на грузить вещи, да и вообще подходить близко не спешили. Исполинские лошади, в них запряженные, были не просто обычно буйными. Они, будто обезумев, рвались куда-то, били тяжелыми копытами оземь и оглушали хриплым надрывистым ржанием. И вдруг, дернув так, что повалился столб, к которому была крепко привязана узда, одна из лошадей дернулась прочь, но не в сторону замка, а куда-то мимо — за ней грохотала, разваливаясь, повозка. Ласло, осторожно вытянув руку, сжимающую волшебную палочку, сделал быстрый взмах. Упряжь со второй одичавшей лошади рухнула на землю, а лошадь ринулась прочь. — Плохо это. И слова Ласло были явно не о том, что до замка теперь двигать в дождь пешком. Мы и двинули пешком, а я, кося взглядом в темную кромку леса, слышал оттуда приглушенное ржание. — Вот же… На подходе к замку, мы остановились. И наблюдали за тем, как шпиль западной башни, качаясь на ветру, хрустнул и острым копьем полетел вниз. Пробив насквозь мосты-переходы, он рухнул в пропасть меж скалами, меж которых и высились две похожие на высокие трубы башни. Я знал, что Дурмстранг разваливается, шутил об этом, но не представлял, что был так близок к истине. «А башни-то на скалах», — думал я, когда мы уже шагали по коридору первого этажа. — «А если башня рухнет…» Отличные мысли перед сном. В восточной башне, под самой ее крышей. Под ногами хлюпала вода — то ли снова лопнула труба, то ли из щелей в окнах натекла дождевая вода. Метался в каменных чашах огонь, освещая каменные коридоры и отбрасывая на стены тени. На ветру хлопали громко двери классных комнат. В учительской, куда мы зашли прежде, чем оставить вещи (в восточную башню подниматься сразу ой как не хотелось), было трое — значит, уже не все так плохо. Первой на скрип двери обернулась седовласая Сигрид, облаченная в расшитую перьями мантию. Ее благородное, но извечно недовольное лицо было усталым и скользнуло по нам, добравшимся, бесцветным взглядом. На устланной козьей шкурой лавке сидел директор Харфанг и, глядя в камин, яростно пыхтел длинной трубкой. У окна, глядя в ливень, стоял высокий Ингар. Его узловатый волшебный посох стоял прислоненным к стене, а покрывающие его резные руны поблескивали бледно-голубым свечением. — Ну хоть все доехали живыми, — буркнул директор Харфанг. — Одно хорошо. Можно представить, в каком он был настроении. Я глянул на него встревоженно. То ли из-за плохого освещения, то ли показалось, но выглядел Харфанг действительно не очень. Он и в первую нашу встречу не выглядел как пышущий здоровьем и жизненными силами волшебник в расцвете лет, да и каких-таких лет — немногим был старше моего отца. Но тогда, в учительской, в тот дождливый вечер, директор Харфанг выглядел ровно вдвое старше своего возраста. Он был очень худ и, казалось, гнулся под тяжестью своей медвежьей шубы. Морщин на неприятном лице больше, кожа была сероватой, в волосах и бороде седины стало больше. Доконали человека с этими всеми комиссиями, разборками и разваливающимся замком. — Сегодня уже что, — проговорил он без почестей и приветствий. — Воду только иссушить в коридоре, а завтра с остальным. — А башня? — спросил я. — А что с башней? — Харфанг аж дернулся. Под колючим промозглым дождем мы стояли на мосту, у большой в нем дыры и глядели вверх. Западная башня, с крыши которой упал шпиль, казалась надгрызенной. Харфанг ругался, как сапожник, плюясь и рыча. Я стоял, с факелом и колбасой, глядел вверх и вздыхал. Инициатива наказуема, гонцу с плохой вестью бьют лицо, а потому я уже примерно ждал: «Так, Поттер, бери изоленту, набери у ворот камней и лезь чинить башню». — Слушайте, ну ладно щели в окнах, ладно два сортира на весь замок работают, но давайте настойчивей просить у министерства деньги на содержание школы, — протянул я, когда мы возвращались в учительскую. — Это каким же образом? — Ну давайте просто сопрем. — Давайте! — О, Серджу согласен. — Я обернулся. — Серджу, ты нас пугаешь, темное сердце. Библиотекарь-неврастеник занял внезапно отличную от извечного причитания позицию. — А если сорвет крышу с соседней, восточной башни? Наши комнаты затопит? — А если с теплиц? — О, еще одна паникериха включилась. Сусана, едва поспевая за Харфангом, уже явно нарисовала себе в головы масштабы катастрофы. — У меня и так за лето по три горшка выживает, то, что огневицы и тля не доела. Да зальет же все. И, традиционно, неизменно-третий в лиге «Слабая Психика Дурмстранга» — преподаватель практической магии Ласло. — Лошади совсем взбеленились, — говорил он, когда Харфанг толкнул двери в учительскую. — В четверг приедут дети, их потопчут на месте. Повозка — в щепки, а копытом если треснет — голову по всему острову потом собирать. Сигрид тяжело вздохнула и, расстегнув застежку на мантии, повесила ее на спинку кресла. Вымокшие темно-синие перья поблескивали в свете огоньков свечей. — Да понятно, что приятного мало, — ответила Сигрид мрачно. — Но это не худшая из проблем. Башню можно подлатать. — А надолго ли? — А потом подлатать еще раз. Давайте до завтра доживем, и поутру будем думать. Харфанг кивнул. — И то верно. Первым из учительской вышел библиотекарь Серджу, и не ужинать в обедний зал, а проверять сохранность книг. Уверенный, что его библиотеку непогодой уже затопило от плинтуса до плинтуса, он понесся бегом, хлюпая по залитому водой коридору. Но я даже не заметил, как он умчался — смотрел на Ингара. Когда он перестал хмурым часовым стоять спиной и глазеть в окно, а вышел на свет факела, я увидел, что его строгое извечно лицо выглядело раздраженно и даже свирепо. И подумать бы, что накипело у человека, бесит его это все из года в год, но Ингар, во-первых, был тормозом, а, во-вторых, его светлые голубые глаза, выделеные размытой черной краской, как растекшаяся маска, ясно говорили о том, что не Ингар это вовсе, готовится к новому учебному году. — А че тебя, дед, не отпустило с июня? — протянул я задумчиво. Помнится, в конце того месяца, когда мы покидали остров, Бальдр Красный Щит как раз вступил в право обитать в человеческом теле правнука на ближайшие тридцать три дня. А вот это уже реальная проблема, может быть, о ней Сигрид и говорила, когда не стала истерить по поводу непогоды и потопа. Ингар был одним из оставшихся немногочисленных учителей, вдобавок — квиддичным тренером, заменять его неким, а дух конунга вряд ли можно было считать тем, кто способен провести урок у детей. Мало того, Красный Щит говорил на очень грубом языке, который никто не понимал. Что с ним делать — черт его знает. Харфанг рассказывал, что дед вселялся в правнука обычно летом, щадя учеников Дурмстранга, и проблем не создавал — ходил по лесу, пинал деревья, ел мухоморы, общался с зайцами и никого не обижал. Как есть, доброе приведение, которое никто не знал, как изгнать. Да Харфанг и не разрешал, неупокоенного предка чтя и веря, что древние знают куда больше тех, кто живут нынче. Хрен знает, конечно: Сусана рассказывала, как при виде выбивалки для ковра бравый конунг Красный Щит завис не менее, чем на час, а затем и вовсе убежал в лес, и две недели его вообще никто не видел. — Скажи, мудрый Красный Щит, — протянул я негромко. — Будет зарплата за сентябрь? Ингар отрывисто мотнул головой. А-а, умный черт, знает что-то. Налитые кровью глаза уставились на меня с неприязнью. Нос делали короткие вздохи, будто принюхиваясь, от кого это здесь, в учительской, пахнет разбитыми надеждами и бич-пакетами. — Да отстань от него, — посоветовала Сигрид, покидая учительскую. — Еле в замок загнали, бешенный он. Да и не понимает он никого. — Скажи, мудрый Красный Щит, дед Ингара, тренера квиддичного нашего, — не унимался я. — Кто такая Элизабет Арден? И дернулся, когда Ингар склонился ко мне, заглянув в лицо. Его длинная пшеничная борода, сплетенная в тонкую косу, колыхалась. — Berserkr, — прорычал Ингар чужим голосом. Но тут же выпрямился от хлопка по спине. — Какой берсеркр, бери банки и давай, в башню! — распорядилась травница Сусана, нагрузив его тюками так, что Ингара аж пошатнуло. Красный Щит дернулся резко и зарычал ей что-то на своем непонятном языке, но послушно двинул прочь с сумками, ругаясь. Сусана поправила на плечах шаль и, подхватив оставшиеся вещи, поспешила следом. — И ты иди, Поттер, — устало махнул рукой Харфанг. — Спокойной ночи. Я, оглядевшись, поднял забытый Сусаной тюк и направился к выходу, когда послышались эхом тяжелые шаги, хлюпающие по воде в коридоре. Дверь распахнулась прежде, чем я успел ее толкнуть, и в учительскую шагнула высокая мускулистая фигура. Которую я, почему-то, уже не ожидал здесь увидеть. — Над общежитием пятикурсников в крыше дыра, размером с колесо, — произнесла Рада Илич, не снимая вымокшей мантии с глубоким капюшоном. — Как могла, заделала, но надолго ли. Надеюсь, Ласло в состоянии будет взглянуть на это с утра… Ее взгляд скользнул по мне. — Здравствуй, Поттер.- И снова Рада повернулась к директору. — Ты видел, что с западной башней? Я, пятясь в коридор, моргнул, лишь когда дверь захлопнулась. Лицо Рады, на миг повернувшееся ко мне, было совершенно другим — а виной всему повязка, что исчезла с ее правого глаза. Что случилось после происшествия на «Октавиусе» с этим проклятым красным глазом, ярким и воспаленным, который был на землистом лице словно зловещей горящей лампочкой, я не знал. Рада скрывала его под черной повязкой, и никогда ее не снимала, по крайней мере при тех, кто мог наблюдать. Красоты ей это не прибавило, но насколько же иначе выглядело ее лицо, которое, повернувшись ко мне в коротком приветствии, было уже без повязки. Глаза Рады, оба, были совершенно нормальными, человеческими. Карими. Я не ждал здесь Раду. И думал долго, даже когда сидел в восточной башне у камина и глядел в огонь. Голоса коллег слушал, но не слышал, они звучали все как один потрескивающий шум. — Что? — мотнул головой я, услышав. — Дракон? Внезапно услышалось. Сусана, одетая в длинную ночную рубашку и жилетку, расшитую цветочными узорами, подняла взгляд. Ласло тоже повернул голову удивленно — подумал явно, что я задремал. — Ага, — ответила травница. — Моя дочка работает в заповеднике, сразу бросилась по первой новости, искать того дракона, что над Ирландией пролетал. Неделю сердце не на месте было: и за нее страшно, и дракона жалко. Они хоть и разумные, а не понимают, сколько на черном рынке стоят, и сколько за них живодеров приготовилось. — Ого, — присвистнул я. — Твоя дочь изучает драконов? — В Румынии волшебников немного, они все, считай, на Всемирный заповедник и работают. Моя, правда, не бумажки перекладывает с полки на полку, драконов вблизи видела. — Раньше ведь в Дурмстранге по волшебным тварям самая сильная в Европе подготовка была, — добавил Ласло. — За Хогвартс не скажу, а в Шармбатоне бывал, и они там у себя сложнее флоббер-червя ничего не изучают. Так-то из магзоологов очень много наших выпускников. А к драконам за вольер только цыган и подпускают, говорят, до сих пор — они усыплять их умеют. — Да причем здесь цыгане? Этому учатся. — Учатся-то учатся, но только неспроста говорят, что цыгане зубы заговаривают и разумным, и полуразумным. Вон, сама-то, Красного Щита пустые банки по замку собирать отправила — как он ее понимает, черт его разберет. Сусана отмахнулась. — А почему прикрыли изучение тварей? — полюбопытствовал я. — Чем твари министерству не угодили? Это ж… твари. За клыки и когти их запретить что ли? — Нет, — ответила Сусана. — Преподаватель тогдашний пьяным по ночам горланил в лесу, его медведи и сожрали. Я так и замер с корнишоном у рта, сжав баночку. — В смысле? — Ну вот так. Четвертый курс на урок пришел, стояли на морозе, ждали этого Фергюсона, прождали сорок минут, Сигрид из окна высунулась, обратно их в замок загнала, пока не померзли. А потом все пошли искать, в лес, и под ночь уже Ингар вернулся, говорит, все, скушали Фергюсона. — Пиздец, проветрился перед сном. — Детям мы, конечно, сказали, что Фергюсон уехал… — … но Сусана спалила, когда в черном платке заплаканная на ужин пришла. Сусана скрестила руки на груди. — Давай, Ласло, — кивнул я на открытую банку с соленьями. — Ешь быстрее, банка нужна, чтоб под течь с потолка подставить. Ласло немало удивился моей инженерной мысли. — Но… Импервиус — водооталкивающие чары, — прогудел он. — Второй курс обучения. Я нахмурился. — Бесовщина ебаная, — и остался непреклонен. — Ешь патиссоны и освободи баночку. А вообще на Ласло я поглядывал с тревогой — опять пил, засранец. Он лучше всех знал перечень чар, необходимых для устранения катастрофических последствий разрухи, талантливо умел их выполнять, но рисковал снова напиться и продрать глаза, дай Бог, к приезду учеников. Да еще и Сусана, играясь с новенькой колодой таро, делала очень неоптимистичные прогнозы. — Ну, Альбус, — протянула она, поглядывая на две карты. — У тебя здесь висельник и стаканы. Это значит, что грядет застолье, которое закончится самоубийством. — Ух, ебать, с новым учебным годом, дети, — ужаснулся я. Проходившая мимо наших кресел в коридор Сигрид косо глянула в карты. — Это не стаканы, а Шестерка Кубков, — снисходительно произнесла она. — Нет такого аркана «Стаканы». — А ты вообще в гадания не веришь, — отозвалась Сусана с упреком. Сигрид фыркнула и, не желая никому спокойной ночи, отправилась в свою комнату. — Это она злая такая, потому что на нее все время четверка тентаклей выпадает, — протянул я. — Я, конечно, не цыганка-гадалка, но тупому ясно, что это нехорошая карта… — Да не тентаклей, а пентаклей! Я вскинул бровь. — Да? А я думаю, чего на меня так в магазине странно смотрели, когда я спросил, где в колоде тентакли… — А что за тентакли? — О, сразу видно, что Ласло уроки по волшебным тварям прогуливал… Услышав шаркающие шаги, я вытянул шею и глянул в узкий коридор. На каменной стене бугрилась широкая тень. Встав с кресла и машинально пожелав спокойной ночи, я направился навстречу высокой фигуре, едва затылком низкий потолок не подпирающей. И настиг ее, поднимающуюся, на верхних ступеньках. — Пойдем-ка, пошепчемся. Рада подняла взгляд — непривычно было казаться выше ее, стоя на верхней ступени узкой лестницы. Безмолвно и не увиливая, уповая на усталость, она на миг прислушалась к голосам у камина и, развернувшись, зашагала вниз. Я направился следом, и мы спустились пару пролетов, прежде чем остановились у окошка-бойницы, с которого на ступени капала дождевая вода. Рада провела рукой, отчего почти потухшие факелы вспыхнули и загорелись, ярко освещая. Я смотрел на повернувшееся ко мне лицо и думал о том, что как бы прекрасно не провел лето кто угодно в этих стенах, этому не сравниться с тем, как отдохнула Рада Илич. Она не просто посвежела. Она, да даже сказать язык не поворачивался, похорошела. Ее лицо не походило на изуродованную маску, которой пугали в ночь Самайна нечистую силу. Черты оставались грубыми, но кожа была гладкой, а глаза на этом лице — они меняли все, что я помнил от Рады. Не прищуренно-строгие, не измученные, не горящие недовольством. А девичьи. Не женские даже, девичьи — как у девчонки-подростка: распахнутые, ясные, будто не видавшие тягот взрослой жизни. Тяжелые мешки под ними исчезли, и глаза оказались большими, миндалевидными, с поволокой густых черных ресниц. На лице появились и брови — вот так это тупо звучит, но они появились, радикально меняя его вид! Черные, густые на зависть, широкие брови вразлет настолько меняли ее лицо, что та демоница с обожженным лицом, на котором и губы-то с трудом двигались — будто не о ней было. А ожоги? Ее страшные живые ожоги, что жили сами по себе на мощном теле, двигаясь, сплетаясь, кровоточа порой, уже плясали кляксами на землистой коже. Остались следы, как от давних шрамов — темные, не выпирающие над кожей, и бездвижные. Как старые стесанные рубцы, они покрывали лицо Рады, и меня озарила идиотская мысль о том, что если это лицо хорошо припудрить в пару слоев, не будет видно этих следов и вовсе. Я, глядя на нее, вообще забыл, о чем хотел поговорить. Кроме как спросить, на какой это лечебный курорт ее занесло, потому что надо бы Роквелла туда отправить на недельку: отрастит и новый сустав, и три запасных, и помолодеет так, что ему виски продавать перестанут. — Что ты хотел? — спросила Рада. — Я знаю про капище, — видать, не до конца очаровался я. Выпалил, как на духу. Рада вскинула бровь. — Все знают про капище. Оно стоит на этой земле дольше замка. — Какая ты энциклопедистка, мне аж страшно за место учителя истории. Я глядел на нее в упор. — Ладно у одного мозгов — что дятел высморкал, но ты о чем думала, когда с голой жопой по лесу скакала? Рада подавилась звонким смешком, оскорбленным таким, будто я нарочно ее выслеживал, чтоб подглядывать. Задели ее, понимаете ли, фибры душевные! — Ах, вот оно что… Поттер, а ты в своем вообще уме? — Он ребенок, — прорычал я. — Че ты ржешь, смешно тебе? — Ребенок? — Рада расхохоталась звонко. — Мы об одном говорим? — А ты дохера кого на капище тягала? Я обернулся резко назад. Орать не предпочтительно было — сплетница Сусана от таких интриг лесных весь семестр спать спокойно не сможет. — Ты думаешь, я не понял, что это было? — И что это было? Яростно глядя в ее лицо, искренне недоумевающее, словно ее тут в чем-то бесчестно обвиняли, я пытался выглядеть искорку того, что она прекрасно понимает, почему я начал приветствие не с рукопожатия. Она понимала, все она понимала, но выражение этого обновившегося лица так и застыло в гримасе того, что слабоумный извращенец за ней подглядывал из кустов. — Матиас думает теперь, что это была любовь, — проговорил я. — Невинная и чистая, в его понимании. — Это и есть любовь, Поттер, я не стану врать, все серьезно. — Ну ебануться теперь, зовите священника! Ты что, Рада?! — Я начал брать не угрозами, а взывать к здравому смыслу. — Это же ученик! — Совершеннолетний взрослый и отвечающий за себя ученик. — Если у пацана хер в трусах вырос, это не значит, что он взрослый и за себя отвечающий. У меня не было мыслей о том, как должен был пройти этот разговор, как дальше работать с Радой, и, главное, как сделать так, чтоб такого больше не повторилось. Почему-то мне думалось, что Рада, отряхнув еловые иголки, соберет по капищу одежду и в мыслях о том, что совершила страшное и необратимое, покинет Дурмстранг навсегда. И вот она стоит, помолодевшая-похорошевшая, все у нее прекрасное, спит ночами спокойно и никакие ошибки ее не тревожат! Я не знал, как ее вразумить. Вразумить Матиаса — невозможно. Он головой покивал, но, уверен, первого сентября на капище побежит прежде, чем на праздничный ужин. Да в свои восемнадцать я и сам бы побежал, но мне ведь уже не восемнадцать, слава Богу, я уже что-то в жизни начал понимать! Надо было что-то делать, но что делать в такой ситуации? Он действительно взрослый, совершеннолетний и у меня письменных разрешений на личную жизнь не выпрашивал. — Я расскажу Харфангу, — произнес вообще без зазрений совести касательно кляузничества. — Если еще раз между тобой и моим сыном дистанция будет меньше пяти метров. Ходи с рулеткой и оглядывайся, я тебе этого так не оставлю. — И что ты расскажешь Харфангу? — хмыкнула Рада. — Что ты учеников на капище водишь. Ты не думай, что я честный, я, ради благого дела, и набрехать могу, и паспорт Матиаса на пару годков омолодить. — И Харфанг, естественно, в это поверит. — Харфанг — нет, а вот в министерстве — поверят и заслушаются. Рада скривила губы, но даже это выглядело без ее страшных живых шрамов, иначе. — Будто без этого Дурмстрангу легко живется. — А ты детей на капище не тягай, и нормально будет житься, еще и денег на новую башню выпросим, — пообещал я. — Просто не забывай, что в лабиринте я выжил не потому что хороший и свойский парень, а потому что еще и немножечко сучара. Если что — готов блеснуть гранями. Рада, глядя на меня с насмешкой, но не с опаской, дала понять, что разговор закончен. Она зашагала обратно на верхний этаж башни, звеня тяжелым поясом, а я, долго глядя в широкую спину, зашагал следом. Комнату эту я ждал. Она была аскетичной и холодной, но я рухнул в кровать без задних ног. Дождь убаюкивал, несмотря на рев ветра, и я очень быстро уснул под шум за окном и треск поленьев в каминной печке. И так же быстро проснулся, разбуженный ослепившей комнату молнией, которая, судя по громовому треску, ударила не то в башню, не то куда-то совсем рядом. Я вскочил, ослепленный и перепуганный, и с пару секунд не мог понять, что это было. Лишь услышав в коридоре беготню, вскочил на ноги и распахнул рывком дверь. Тут же увидел Ласло, соседа по коридору — он стоял, так же распахнув дверь своей комнатки, и смотрел на меня круглыми от ужаса глазами. На ногах были все — раскат молнии поднял с кровати всех преподавателей. Библиотекарь традиционно давился пилюльками, вытряхивая их из пузырька в дрожащую ладонь. Сусана топталась на месте, теребя на ночной рубашке весь ворох своих талисманов. У окна — одного из немногих застекленных, стояла Сигрид и что-то нашептывала, глядя в мерцающий синий амулет, парящий над ее ладонью. Я, придвинувшись, глянул в окно и за потоками воды, его заливающей, увидел, что вдали горит лес. — Молния будто над головой ударила. Может, снова шпиль отпал? — В капище она ударила по ходу, — проговорил я. — Толчок слышали? — Какой толчок? — на меня обернулись. Я моргнул. — А-а-а. Значит, приснилось. Сигрид, сжав амулет в руке, опустила его на стол. И, ругаясь, распахнула окно, впустив в нагретую очагом башню холодный ветер. Я аж охнул, когда темная ведьма, скомкав юбку, перемахнула через подоконник и взмыла в небо большой серебристой совой. Сова скоро начала казаться лишь светлой точкой в небе, стремительно приближающейся к лесному пожару. — Хоть бы объяснила чего, — буркнул я. — Не лезь под руку, — посоветовал Ласло. Сусана, кутаясь в жилетку, затолкала нас на лестницу. — Некогда объяснять, тушить надо. Мы быстро спустились, друг друга толка в спину. В лицо дул ветер, одежда быстро вымокла и прилипла к телу. Воздух пах гарью и со стороны леса тянулся густой черный дым. Я резко обернулся. Рада, встретив мой взгляд, закатила глаза. — Вот только скажи, что это я подожгла, — процедила она. — Идите спать, ливнем потушит. Она направилась обратно в башню первой. Факелы вспыхнули приветственно, и Рада, поднимаясь по лестнице, стянула мокрый капюшон. Я смотрел ей вслед, приоткрыв рот. Опустившийся капюшон обнажил не блестящую, исполосованную шрамами лысину, короткие, оглаживающие широкую шею темные волосы. Рада, словно почувствовав мой взгляд, обернулась и глянула на меня из-под опущенных ресниц. И она, такая похожая на человека, женщину, пугала меня куда больше, чем когда глядела алым глазом изуродованной демоницы. «А может, ну его, этот аттестат?» — подумал я тогда. Как, впрочем и каждый семестр, который в этом мрачном месте начинался.