Игры в богов

Наступило знаменитое первосентябрьское утро Института Дурмстранг — это когда еще ночью было лето, но на рассвете предстоит проснуться от завывания ветра в скалах и искать, кутаясь в одеяло, теплую одежду. Так я и проснулся тем утром. Сентябрь в Дурмстранге ощущался, как февраль где угодно, а потому вылезти из кровати и дойти три шага до стула с одеждой считалось подвигом. Кровать была холодной, постельное белье — холодным и влажным, я с таким трудом согрелся ночью, и жизнь подталкивала меня вылезать в холодный жестокий мир. — Господи, дай мне сил, — простонал я, морально не готовый к этому всему. И я пополз за одеждой. Горло сипело, нос, казалось, опух от насморка, зубы стучали, даже внутренности, казалось, намертво примерзли друг к дружке, как давние смерзшиеся в морозилке куриные окорочка. Надо бы все же уболтать Харфанг прояснить, где Дурмстранг находится географически — чисто из интереса, где это на планете есть такое ледяное место. Вопреки ожиданиям, я, выглянув в окно, не увидел горы нападавшего за ночь снега. Остров был темно-зеленым, влажным и блестящим после ночного ливня. Море, видневшееся из окошка восточной башни, было спокойным, но не вызывало желания прогуляться по пристани с кружкой кофе — хоть и не слышно было ничего, кроме ветра, я инстинктивно знал, что на пристани грохочет лязг цепей, которыми были прикованы к берегу покинутые корабли. Утро было холодным, но день важным, а потому надо было вставать. — Доброе утро, Дурмстранг, — прорычал я, склонившись над раковиной с полным ртом зубной пасты. Ничто так не бодрит ранним утром, как отсутствие в кране воды. Беспомощно покрутив вентиль, из которого на дно раковины не сорвалось и капельки, я выругался и выплюнул пасту. Как работает в замке водопровод я не знал и знать не хотел — проще уповать на то, что воду в краны гоняла какая-та магия, нежели разбираться в технической стороне вопроса. Но разбираться порой приходилось, ведь одной из главных проблем замка были трубы, которые имели свойство лопаться и затапливать подвалы стабильно по два раза в год. Шелли говорила, что это могло происходить из-за перепада давления и температур, но я, техником не будучи ни разу, точно знал, что трубы лопаются из-за того, что их устанавливали еще при прабабке Грин-де-Вальда, и с тех пор не чинили ничем, сильнее заклинания Репаро. За завтраком в обеднем зале, где стараниями четырех очагов было тепло так, что аж голова кружилась, настрой у преподавательского состава был мрачным. Ласло был мокрым до нитки и раздраженным, а завтракал хлебом и вином — судя по всему, вот кому довелось и чинить до завтрака, и дочинивать после те самые лопнувшие трубы. Сигрид сидела с прямой спиной и недовольства не демонстрировала, однако выглядела такой сонной, словно и эту ночь провела в лесу, ограждая капище защитными чарами. Бодро, но привычно отрешенно выглядел Ингар, над которым Бальдр Красный Щит сжалился и отпустил — я узнал это по глазам, которые не покрывала смазанная черная краска. — О, привет, — поздоровался я. Ингар поднял взгляд, моргнул и кивнул приветственно. Неболтливым был парнем. А мне снова стало любопытно, куда девается сам Ингар на те договоренные тридцать три дня, когда в его тело вселяется предок-викинг. — Лучше тебе не знать, — посоветовала негромко Сигрид, когда Ингар, закончив завтрак, подхватил посох и направился оценивать состояние квиддичного поля. — Иначе придется поверить в Вальхаллу. — А я верю. — Ничуть не сомневалась. — А ты не веришь? — удивился я. — Ты же сама из викингов… Сигрид вскинула брови. — Нет, я из Осло, — процедила она таким тоном, что я невольно смутился. — Ну то есть, скандинавы… — Чтоб выбить себе лишние полминутки на размышления, я сделал большой глоток горячего пряного молока. — Вы же верите в Вальхаллу… — Нет, — отрезала Сигрид. — И не пытайся, — посоветовала сидящая рядом Сусана. — Сигрид не верит в то, что не поддается расчетам и фактам. — Хоть что-то разумное за утро. — Погоди, — спохватился я. — Ты не веришь в Красного Щита? Да сам Харфанг в это верит! — Харфанг это и укрепил. — Ингар же на другом языке говорит, — напомнил я. — Когда в него дед вселяется. Как ты это объяснишь? Откуда ты знаешь, что это древнескандинавский. — Откуда ты знаешь, что это древнескандинавский? Это калька норвежского и что-то надуманное, никто не знает древнескандинавский язык. — То есть, ты думаешь, что Ингар всех дурит? — Я думаю, что Ингару нужна помощь хороших докторов, а не поклонение «духу» предка. — Сигрид была неумолима. — Ничего не скажу против Ингара дурного, мне искренне жаль его и обстоятельства, в которых очевидные проблемы с психикой были приняты всеми безоговорочно как какое-то божественное вмешательство и дары предков. Ох, невозможно было с ней спорить. Такой упрямый материалист — ты ей очевидное в лоб, а она тебе в лицо плюется возражениями. Видимо, не только доброй болтушке Сусане было сложно все эти годы находиться в Дурмстранге — Сигрид со своими убеждениями явно изнывала здесь. — Допустим, — но я уже завелся. — А прошлый год на «Октавиусе», помнишь? Как Ингар вырулил меж узких скал на корабле, который разваливался? Что он у вас, не только тренер, но и мореход? Как он знал, как вырулить? Сигрид поджала губы и, опустив салфетку на стол, поднялась из-за стола и зашагала из обеднего зала, возражать наивным не пытаясь. — А она в магию-то хоть верит? — усомнился я. Или хотя бы в опасность древнего капища, которое сама же из года в год накрывала многослойными щитами чар. Но вместо того, чтоб полоскать коллеге косточки, я скосил взгляд на Сусану. — Слышно что-то про капище? — тихо, чтоб не услышал Ласло, шепнул я. Заходить в лес Харфанг запретил настрого, лишь Сигрид оттуда не вылезала, обнося капище щитами. Пытать что одного, что другую — бесполезно и даже опасно: Сигрид отмолчится, а Харфанг такой, что и сглазить может, глаз у него дурной. Другое дело Сусана, с преподавательницей артефакторике соседствующая в башне — это ж не человек, это средство массовой информации. Сусана обиделась. — А ты думаешь, я ползаю на карачках и под дверью подслушиваю? — Нет конечно! Травница, скосив взгляд на Ласло, который вставал из-за стола, утирая рукавом усы, придвинулась ближе. — Я рано утром зашла в сторожку к Саво Иличу, — прошептала она. — Мыло занести, ни о чем расспрашивать его я не собиралась. — Не-не-не! — тут же подтвердил я. Вот хитрая цыганка! Не суровую Сигрид, не строгого Харфанга колоть отправилась спозаранку, а дядьку-конюха, окна сторожки которого, грубо говоря, на это капище проклятое выходили. Я фыркнул, а Сусана недовольно скрестила руки на груди. — Да ладно тебе. Ну собирает любопытная курочка сплетни по острову, ну кто в нее за это бросит камень? Вообще не знаю, как она здесь до меня выживала — ни покурить за теплицей не с кем, ни мужчин поругать, ни поржать. Сусана, провожая Ласло взглядом, нервно заправила волосы за уши. — Саво сказал, что все лето здесь неладное творилось. Бешеное зверье из леса убегало, как от пожара. Кабаны, говорит, стайкой и вниз со скалы в море. Я присвистнул. — И говорит? Почему так? — Не знает, они с Радой все лето лес забором обносили, чтоб больше никто в море не прыгал. — Рада оставалась здесь на лето? Я замер, глядя в прибитые к стене щиты. — Ха. А где ж она, интересно, на острове, реснички и бровки сделать умудрилась? И вот как не верить после этого в черта, когда он появляется сразу, как его помянуть? Не успела Сусана прикусить язык, а я задуматься, как высокая фигура Рады появилась в проеме обеднего зала и, привычно пригнув голову, чтоб не задеть затылком дверной косяк, зашагала к столу. — Да уж, свежо на улице, — проговорила Рада и стянула мокрый капюшон. Ее лицо в обрамлении волос было странно видеть. Это как две детальки пазла, которые не лепились в картинку, как ты их не пихай друг в дружку. И что это были за волосы, что покрывали некогда бритую голову, и тянулись до шеи! Гладкие, блестящие, аж лоснящиеся, казавшиеся шелковистыми и холодными на ощупь. Такими волосами могла похвастаться только атташе Сильвия, но у той были шампунь, который стоил дороже моей жизни, и привычка периодически обмазывать волосы медом (ну странная женщина, что поделать, лечить уже поздно). Представить себе Раду Илич, которая в отсутствии на острове исправного водопровода, намывает себе голову дорогущими средствами на учительскую зарплату — уже смешно. Чтоб не глазеть на нее так очевидно, я принялся доедать завтрак. Рада сидела по левую руку и от нее ощущалась такая тяжесть, такая беда, что я инстинктивно отодвигался и боялся ее задеть локтем, словно оголенный провод. Кусок в горло не лез, хотя вряд ли дело было во внезапном сглазе — Рада была в настолько хорошем настроении, что была на себя не похожа еще больше. Обычно составляющая мрачный дуэт то с молчаливым Ингаром, то с пессимистичным Харфангом, она вдруг открылась как та, кого можно на курилку за теплицей третьей брать. Открытая и спокойная, как удав, она даже перекинулась с Сусаной словами негодования об отсутствии в кранах воды. Я сидел между ними и давился не лезшим в горло куском. Да если бы мы не доели быстрей и не отправились прибирать замок-развалину к приезду учеников, Рада явно задержалась бы поболтать. Что это было? Это я спросил у травницы, когда мы шагали по коридору. Сусана пожала плечами. — Может, настроение хорошее в кой-то веки, черт ее знает. Вот именно! В кой-то веки. Конфронтаций среди коллег никогда не наблюдалось, как и близкой дружбы, и Рада была всегда тому подтверждением, держась особняком, не откровенничая и здороваясь скорей из вежливости, нежели из искренности. Более того, мне даже казалось, что Рада была в Дурмстранге главной «негативщицей» — ее перекошенное живыми шрамами лицо часто, если не постоянно, выражало раздражение. Будто ее бесили все эти люди, сосланные на остров: бесил Харфанг за то, что прогибался под требования отдела образования, бесила Сусана своими разговорами и сплетнями, бесил библиотекарь-истеричка, бесило пьянство Ласло и высокомерие Сигрид, бесил я и больше всех прочих. Рада ненавидела вверенную ей дисциплину, защиту от темных искусств, и вела ее отвратительно, просто надиктовывая строчки. Что держало ее здесь, в Дурмстранге, ради чего она терпела все это? Не ради ли того самого капища, что жило своей жизнью и испытывало защитные чары на прочность? — А волосы? — не унимался я. — Нет, серьезно? Так уж вышло, что я каждый год стабильно подозревал дурмстрангских коллег в заговоре. И как не подозревать, когда все видели то же, что и я, но вели себя так, будто все нормально? Да если бы за два месяца можно было отрастить здоровые сияющие волосы с нуля у женщин всего мира было бы на одну проблему меньше. А только ли волосы? Эти широкие густые брови, длинные девичьи ресницы, тусклые рубцы, в которые превратились живые шрамы, страшившие к Раде непривыкших первокурсников. Один я это видел или все же заговор? — Оно же к лучшему, — ответила Сусана. — Значит, вычухалась. — А чем она болела? — Чем-то же болела, она весь прошлый год едва ноги волочила после «Октавиуса». Я сама не спрашивала, конечно… Но клювик сунула, не сомневаюсь. — … но Харфанг говорил в это дело не лезть, мол, поделом ей, а если б помочь мог, то уже помог бы. Вот так-то. У теплиц мы с Сусаной и расстались. Она, распахнув настежь двери первой и выпустив рой насекомых, похожих на блестящую саранчу, громко ругалась, а я направился помогать ближнему, который без помощи со стороны не справился бы. Библиотекарь Серджу без помощи ближнего не справлялся с собственной жизнью, что уж говорить о порядке в библиотеке. Библиотека находилась на первом этаже, в утлом коридоре между двумя навеки запертыми классными комнатами. Это было самое холодное место в замке — камины Серджу не разжигал, боясь, что от малейшей искры древние фолианты вспыхнут. Когда я вошел в библиотеку тем утром, то за тощим вечнопростуженным невротиком увидел такой бедлам, будто кто-то специально вытряхнул книги на пол. Полки рассыпались под тяжестью томов, местами отпадали, кое-где просто проваливались, некоторые и вовсе оказались перевернуты. Будто с наступлением лета от холодов очнулись мифические гиганты, которые пару раз хорошенько тряхнули замок — ладно, крыша текла и трубы лопнули, но отчего сыпалась лестница, трещали парты и вверх дном перевернулась библиотека, если не от такого чуда? — Серджу, — пыхтел я, возвращая книги на починенные заклинанием полки. — Это не катастрофа. Надо ли говорить, что пользы от библиотекаря было минимум? Бедолага лишь причитал, глотал пилюли, а затем и вовсе с ногами забрался в кресло и, покачиваясь, как болванчик, тихонько выл. — На самом деле очень мало вещей, которые с нами происходят — это катастрофа, — пытался донести я. — Бля, ну попадали книжки, ну сгнили полки, что ж теперь, петлю на шею и прыжок веры из окна? Хотя у тебя здесь первый этаж… Но хрен его знает, доходягу, такой может о порожек споткнуться и два открытых перелома заработать. — Кстати, — протянул я. — А есть мысли, что с замком за лето происходит? Поломки все эти, беспорядки… Иногда чтоб узнать правду нужно спрашивать не сведущего, который отрбрешется, а самого конченого — его догадка может оказаться ближе всего к истине. Скорпиус Малфой так в министерстве уже почти двадцать лет и держался, на минуточку. — Мне кажется, — Серджу шумно отхлебнул из чашки. — Что скоро конец света. Чтоб тебе было известно, Поттер, я часто вхожу в контакт с внеземными цивилизациями. Я похлопал его по плечу. — Лучше б в контакт с женщинами входил, тебе бы сразу полегчало. — И похлопал его по плечу. — Молодец, Серджу, Дурмстранг может спать спокойно, когда такой космический рейнджер, как ты, стоит на страже межгалактической угрозы. Это хорошо, что ты в теме, а то я один не справляюсь следить за летающими тарелками. Серджу глянул на меня с уважением, впервые за три года. — Ты что, тоже их видишь? — Каждую пятницу вот уже лет десять как. С тех пор, как бросил пить, вижу, правда, реже, но что-то там, агент Скалли, смотрит на нас из темного неба. Вот так вот. Я поспешил покинуть библиотеку. — Боже, ебанутый какой. Вот это кадры в коллективе. Я даже начал понимать, откуда на лице Сигрид — единственной, имеющей действительно педагогический и опыт, и признание, было это высокомерное выражение лица. Северная мадам просто раз за разом охреневала от того, как богата странными индивидами учительская. Я долго слонялся по замку, устраняя разрушительные последствия лета. Одним из последствий была разболтанная лестница, на которой проваливались ступеньки. Лестница тянулась вверх, огибая все четыре этажа главного корпуса и грозилась рассыпаться под учениками первый же подъем к общежитиям. Как чинить лестницу я понятия не имел, а заклинание Репаро — знаменитый аналог изоленты, чинящей все, сумело лишь вернуть на место ступеньки, которые рассыпались после нажатия на них пальцем. Помог пробегающий мимо и мокрый до нитки ничего не успевающий Ласло, который с утра мучился починкой труб. Он крикнул мне, совсем потерянному, путанное и совершенно незнакомое заклинание, а когда понял, что я туплю безбожно, сжалился. — Выпад, повел вверх и перечеркнул, — повторял он, водя моей рукой, сжимающей палочку. — Смотри за рукой: выпад, повел вверх, и перечеркнул. Заклинание выстрелило из палочки со внезапной отдачей, заставившей отшатнуться. Щепки накрепко соединились, образовав пару зависших в просвете лестницы ступенек. — И так до конца, — Ласло снова заторопился. — Выпад, повел рукой и перечеркнул! Так я и провозился, поднимаясь по лестнице и укрепляя ее аж до самого четвертого этажа. Замучился страшно, хоть сейчас бросай работу и беги затыкать рты умникам, которые считают, что с магией и набором соответствующих чар уборка не стоит никаких усилий. — Че как, Тамара? — сев на каменный подоконник и высунувшись в окошко с сигаретой, я проводил взглядом хнычущее приведение плакальщицы. Приведение не ответило, лишь скрылось в стене общежития, а я, сжав зубами сигарету, выглянул в окно. Над виднеющимся лесом застыла мерцающий на холодном солнце желтоватый полукруг, похожий на желе — защитные чары прежде никогда не бросались в глаза так явно. Прежде нужно было хорошо присмотреться, чтоб увидеть эти щиты над капищем, а раньше и вовсе их не было — Харфанг водил учеников на капище, как в столовую, читая тогда не трансфигурацию, а страшную и запрещенную ныне ритуальную магию. Что-то случилось на том капище, что-то сделала Рада. А может и не она одна. Опустив взгляд и уловив им высокую фигуру, поднимающуюся в замок, я аж чуть сигарету ей на голову не вырони. «Конечно!» — озарение накрыло так внезапно, что я спрыгнул с подоконника прежде, чем задумался вообще. — Ингар! Я в два скачка преодолел лестничный пролет. — Ингар! Тот, сжимая одной рукой волшебный посох, а другой — тяжелый ящик с квиддичными мячами, поднял взгляд. Нагнав Ингара и перегородив ему путь, чтоб не сбежал, я почувствовал себя вдруг далеко не так уверенно, как в секундном озарении до того. И дело не в зыбком холоде, что исходил от Ингара, будто проникая под кожу ледяными колючками. А в том, что у Ингара запас слов — штук семь в год. Такого не разговорить ни харизмой, ни вином, ни даже сывороткой правды — и ту выплюнет ледышкой под ноги собеседнику. — Да подожди ты! Но прежде, чем раскручивать преподавателя боевой магии на ценнейшую информацию о темномагической загадке, что творится вокруг, я решил прежде расставить все точки и прочие знаки препинания над нашим с ним дальнейшим взаимодействием в холодных стенах этого замка. — Не надо, — не будь Ингар столь суров с виду, это прозвучало бы как мольба. Но я уже настроился на нелегкий разговор. — Не надо делать вид, что все теперь будет как прежде, — глубокомысленно заявил я. — Ингар, прости. — Хорошо. — Нет, стоять! — я успел ухватить его за бороду. — Мы должны поговорить! Ингар дернулся и тряхнул ящиком, в котором грохотали бладжеры, явно стремясь разнести свое хранилище на щепки. — Прямо сейчас? У меня шары с ума сходят. — Где ты был с этой фразой в прошлом году, — прошептал я, зажмурившись. — Где мы оба были… Да подожди ты! Я снова оббежал Ингара и загородил ему путь. — Понимаю, как тебе не хочется слышать правду. Но я должен быть честным с тобой. Ингар. — Я набрал воздуха в легкие. — Мы больше не можем быть вместе. Ингар возвел глаза к потолку и зашагал по своему маршруту все так же спешно. Явно чтоб скрыть слезы и не продолжать тяжелый разговор. — В силу возникших обстоятельств… — Я бежал следом, запыхавшись уже у ближайшего поворота. — Те отношения, что связывали нас с моего первого на острове дня, нужно закончить. Ради нас обоих… ничего не говори! С этой просьбой Ингар всегда справлялся отлично. — На мне ведь жизнь не заканчивается. — Я решил подбодрить коллегу, который явно был в отчаянье. — Люди приходят и уходят. Такие, как я, правда, приходят реже, но… блядь! В попытке донести до Ингара важность мысли о том, что не надо прыгать из окна в скалы, я не вписался в поворот и больно треснулся о старые доспехи. Доспехи лязгнули и замахнулись на меня копьем. — Знаю, что будет тяжело так все оборвать, — не унимался я. — Но это нужно для нас обоих. Нам нужно идти вперед и в разные стороны, а не вместе и нахуй. Понимаешь о чем я? Ингар, надо отдать должное, хорошо держался. Не знай я наверняка, можно было бы подумать, что ему все равно. Мы быстро миновали несколько пустых классных комнаты и лестницу, и вскоре спустились к тренерской — тесной комнатке, где хранились старые метлы, квиддичные мячи и семь призовых кубков, пять из которых принадлежали Виктору Краму, а два — были украдены мною из Зала Славы Северного Содружества в прошлом году. — Прошу, отпусти меня! — взвыл я, не дав захлопнуть дверь тренерской перед своим носом. — Иди. — Ингар даже подтолкнул меня прочь посохом. Несмотря на то, что на дверь он навалился всем весом, в тренерскую я все же протиснулся. — Понимаю, что это все не будет просто… Но хотя бы не преследуй меня, — я прикрыл глаза. — Думаешь, я не вижу, как ты с меня глаз не сводишь в учительской? — Ты воруешь мел. — Это неважно, Ингар! Да лучше бы мне разбили нос, чем я сам разбил кому-то сердце. Я почти пустил слезу, глядя на непроницаемую маску, скрывающая в лице Ингара боль и отчаянье. — Прости меня, Ингар! Я крепко сжал его в объятиях, хоть тот и был скован тоской так, что пошевелился лишь для того, чтоб оттянуть меня за шкирку. — Прости, я ухожу! Дверь захлопнулась, едва не хлопнув меня по спине. Разгоряченный горем от того, какой же я оказался бессердечной хладнокровной мразью, я потопал прочь, когда вспомнил, зачем вообще окликнул Ингара. — Блядь. Я робко постучал в дверь тренерской. Дверь приоткрылась и Ингар глядел на меня в тонкую щель взглядом, способным на месте испепелить в костную муку. Хорошо, что два курса университета Сан-Хосе дали мне необходимую подготовку в ковырянии недр человеческой души! Так, решив не давить квиддичному тренеру на больную мозоль, оставшуюся на месте разбитого сердца, я решил сразу перейти к делу. — Неужели ты не знаешь? Ингар толкнул ногой ящик с квиддичными мячами в нишу под столом. Ящик треснул, а дерзкий бладжер, пробив его стенку, пулей полетел в стену, ударился, отскочил и угрюмо покатился по полу, словно контуженный. — Ты же со всеми не покидал остров в конце июня. Как и Рада. Что случилось за два месяца, что замок — в хлам, капище гудит, звери с обрывов прыгают, а Рада — цветет и пахнет? Ингар легонько стукнул посохом оземь и существо, похожее на большую облезлую крысу, снова юркнуло в шкаф с пыльной квиддичной формой. — Неужели никто не понимает, что это она растрясла капище? — не унимался я, обойдя Ингара, чтоб поймать его согласный взгляд. — Все знали, что она чем-то больна, все видели эти следы на ее лице. После потопления «Октавиуса» она вернулась из больницы без глаза! Ингар, не обращая на меня никакого внимания, махнул посохом в сторону прикованных цепями метел — те, подпрыгивая будто в нетерпении, застыли без движения, а я снова увернулся, чтоб не получить посохом по лбу. Очень непрактичный артефакт, скажу я вам, в тесных помещениях им не помахать. — После того, как Раду скосоебило в ящера, она вообще еле ходила! Она свой посох использовала не так для колдовства, а как костыль! Харфанг вообще был уверен, что она потопнет вместе с кораблем, и что же сейчас? — Я вцепился в край пыльного стола. — Что она с собой сделала, как этот тролль прокачался за два месяца до восьмидесятого уровня? Ингар обернулся. — Я тебе говорил за мальчишкой своим присматривать лучше? — Говорил. — Ничего нового не скажу. — Да причем здесь Матиас? — Притом, что я его весь год по утрам из леса гонял, — выплюнул Ингар. — Или за ногу его привяжи к себе, или убирайтесь отсюда оба, пока капище не попросило еще большую жертву. — Ага, то есть, ты все-таки знаешь, что происходит? — Все знают, недаром Харфанг десять лет до запретов ученикам из года в год повторял на капище без него не ходить, вещи не забывать и не шуметь. — Ты думаешь, — моргнул я. — Эти два чернокнижника что-то на том капище случайно разбудили? — Да, — кивнул Ингар. — Случайно. Я пытался на его неприницаемо-хмуром лице выглядеть истину. — Ты же оставался здесь летом. Что здесь было? Ингар раздраженно заскрипел зубами. — Меня здесь не было. — Да в смысле! А где ты был? — Ты уверен, что хочешь знать? — процедил он с таким напряжением, что я не смог сглотнуть ледышку, что сковала ком в горле. По окну позади Ингара пробежали узоры захрустевшей изморози. Я шагнул назад, подальше от дышащего мне в лицо холодом колдуна. Шагнул тяжело — нога словно приросла к полу. — Я пойду. Ингар кивнул. — Негативщик, блядь, — ругался я, спеша прочь и растирая озябшие руки. — А такой с виду приятный человек, вот оно, что разбитое сердце с людьми делает… Вывод во всей этой ситуации напрашивался один: чем больше узнаешь людей, тем больше кажешься себе в этом мире самым нормальным. Правило жизни номер триста двадцать один, на минуточку.

***

Над высокими воротами, скованными засовом в виде двух переплетающихся змей, колыхался фонарь. На порывистом ветру он, казалось, вот-вот рухнет вниз и разобьется о заледенелую каменную дорожку. Фонарь громко лязгал в такт завыванию метели. Из окна северного крыла, что опасно высилось у самого края скалы, не было ни видно засов из переплетенных металлических змей, ни слышно завывания метели. Не слышно было и лязга, с которым качался фонарь. Фонарь был единственным огоньком темного вечера, он мигал и невольно приковывал взгляд — далекий прыгающий кусочек огня, качающийся туда и сюда. Туда и сюда. Профессор смотрела в окно и провожала взглядом дугу, которую раз за разом очерчивал видневшийся вдали фонарь. В нагретой камином круглой комнате смотреть было больше ни на что: ни на книжные полки, ни на исписанную грифельную доску, ни куда угодно, рискуя ненароком поймать взгляд склонившейся над столом физики. Это была объективно лучшая работа, которую было способно предложить человечество старой пьянице, вот только профессор все чаще поглядывала за ворота и думала об увольнении. Далекое холодное место, пустое и почти что безлюдное, в стенах которого бледным призраком ходила девочка с нехорошим взглядом, было показательно приветливо. Отец девочки был молод и приятен, несколько замкнут, но не груб. Он закрывал глаза на кривое резюме, запах выпивки, и, более того, позволял переносить уроки астрономии с утра на поздний вечер, чтоб мучавшаяся похмельем профессор чувствовала себя в этом доме хорошо. Плата за уроки была большой, слишком большой для того, чтоб искать подводные камни, но раз за разом натыкаясь на них, профессор не могла не думать. Девочка казалась нездоровой, но непростой. Ее бледное лицо не выражало никаких эмоций, блеклый взгляд смотрел чуть свысока — в отличие от отца, она пристрастие профессора к крепким напиткам подмечала. Она была безукоризненно вежлива, но за этой маской скрывались и раздражение, и насмешка. Ей не были интересны ни астрономия, ни физика, уроки которых она просто терпела — кивая, что все поняла, она всякий раз возвращалась на следующий день с пустой головой. Девочка казалась единственным постоянным обитателем огромного дома. С ее отцом профессор встречалась лишь дважды, и почти что караулила его в коридорах, чтоб вразумить богача — нанять учителя музыки за втрое меньшее жалование будет куда разумней, чем мучать девочку науками. Иногда в коридорах шаталась Агнес — няня леди Бет, больше озабоченная вопросом того, как растопить сердце ее отца, нежели самой девочкой. Она была скучающей задорной хищницей, уже все себе наметившей и продумавшей до мельчайших деталей. Застать ее можно было не так в компании леди Бет, как-то у спальни хозяина, то у его кабинета, то, в последнее время, у подвалов, с подносом и чашкой чая. — У меня разрывается сердце, — вещала няня, подловив-таки хозяина дома в столовой и старательно подливая ему чай. — Бет так не хватает материнского тепла. — Особенно в это тяжелое время, когда возле моего отца крутятся грязнокровки с чайными пакетиками, — протянула Бет, нарочито медленно опустив голову на отцовское плечо. Девочку няня Агнес не любила, отчего и подумала, что в профессоре астрономии найдет союзника. Союзником быть профессор не хотела, к няне в подруги не набивалась, но невольно задумалась о пересказанных ею слухах. Как оказалось, из учителей леди Бет никому прежде не предлагались ни такая ставка, ни условия, ни полное проживание в этом доме. Компанию хозяину дома здесь составляли лишь няня Агнес и конюх, которому и вовсе не разрешалось заходить в дом. — Он чумной. И был последним, с кем пересекался здесь пианист Гальяно — так и пропал, от того и нет больше уроков музыки, — шептала няня, когда они с профессором из окна наблюдали за тем, как темная фигура в теплой куртке со свалянным меховым воротом в ежевечернем дозоре обходит ворота. «Кто «говорят»? Ты осталась здесь одна, с кем тебе сплетничать?», — думала профессор. — Бедный Гальяно, в его возрасте это смертный приговор. Не понимаю, почему Малфой держит этого конюха. Я десятой дорогой обхожу конюшню и его пристройку. В дом его не пускают, чтоб не заразил девчонку, но, видит Бог, как мне иногда хочется это сделать… — Что у конюха? — профессор рассеянно повернула голову. У камина в душной гостиной ее разморило, и сразу ощущалось, что выпитое вино вгоняло в сон. — Чума? Няня кивнула. — Бред, — отрезала профессор, потирая лоб. — Чуму переносят блохи, которые не выживут в таком холоде. — Я лишь говорю, что знаю, — коротко сказала недовольная няня. И покинула комнату. Этот холод, пустая роскошь дома, бледная девочка, сплетница-няня, шепчущиеся портреты, хозяин, невесть куда исчезающий, умудряясь не выходить за ворота — какая-то сила давила на профессора астрономии, будто выталкивая ее прочь. Давила все сильнее и сильнее. Чем ближе Рождество и чем больше холодный неприветливый дом становился похож на замок сказочной принцессы, мерцая огнями и праздничным убранством, тем тяжелее становилось жить — все обострялось, все кипело. Мрачный чумной конюх таскал пушистые ели: одну, потом другую, потом третью. Портреты на стенах шептались все громче, заглушая перезвон елочных игрушек и шелест остролистовых венков, в которых копошились маленькие золотые птички. Няня Агнес, не покидая надежд обменять праздничное настроение на предложение руки и сердца, все чаще ловила презрительный взгляд Бет. Бет играла на фортепиано. Виртуозно, надо сказать, лишь подтверждая убеждение профессора в том, что нанять ей хорошего музыканта будет лучше, чем изводить всем прочим. «Гимн колокольчиков», узнаваемый с первых нот, в ее исполнении звучал резко, надрывисто и тревожно — тонкие белые пальцы так и вжимали клавиши, словно стремясь продырявить, напряженное лицо не улыбалось, а по коридорам резиденции мелодия отзывалась не так празднично, как зловеще. Профессор не могла отделаться от мыслей о том, что в пряничном доме жует конфеты и ждет, когда вернется злая ведьма. «Такое оно все», — думала профессор, раз за разом оглядывая украшенный к празднику холл. Какое? Пышная ель, сияние огней, золотые птички, омела и остролист, светляки, стеклянные игрушки, пьянящая корица, «гимн колокольчиков», с каждым днем увеличивающееся количество подарков у камина. «Нехорошее». — Меньше недели оставалось до Рождества, которое профессор твердо решила провести вдали отсюда. И чутье не подводило. Ночью прогремел лязг, с которым отлетел в сторону серебряный поднос вместе со всем содержимым. Поднос, грохоча по каменному полу, перебудил портреты на стенах. Огромная люстра вмиг вспыхнула всей сотней свечей, осветив холл. А вместе с ним разбитый сервиз, лужу чая, алый след пощечины на лице няни Агнес и разъяренную маленькую леди. — Это твоя последняя попытка подливать любовные зелья, — рычала Бет, задыхаясь яростью. — Мой отец узнает об этом… Ее блеклые глаза таращились с нескрываемой ненавистью. Тонкие губы подрагивали, а растерянная няня совладала с собой и выдохнула: — Ты рылась в моих вещах! — Здесь нет твоих вещей, здесь нет ничего твоего, вонючая грязнокровка! Это мой дом! Я здесь хозяйка! — орала леди Бет, тяжело дыша. — Я прикажу выгнать тебя! «Надо валить», — подумала профессор Вейн и поспешила скрыться в коридоре второго этажа, пока гнев капризной девочки не перекинулся и на нее. — «Девчонка только кажется амебой». Никогда прежде ни она, ни портреты на стенах, ни даже няня, не видели на лице Бет такого гнева. Вспыхнув вмиг, как спичка, она толкнула молодую няню, не ставшую ей ни компаньоном, ни подругой, и понеслась куда-то, огибая парадную лестницу. Нервно сжимая скользкие перила, она спешно спускалась в подземелье. И, не страшась запретов, толкнула запертую дверь, что легко поддалась ее руке и бесшумно открылась, пропуская в полутемное помещение. — Ты уйдешь сегодня же, сейчас же, — рычала Бет, оттянув руку от няни, пытавшейся ухватить ее за рукав. — Не смей меня трогать! — Тебе нельзя быть здесь, — шептала няня, робея в темных коридорах подвала. Дожидаться хозяина в холле с подносом ей было не так страшно. — Заткнись. — Длинные волосы Бет взметнулись, так резко она повернула голову, шикнув. — Это мой дом! Холодное помещение с низким потолком и плохим освещением ее не пугало. Босые ноги шлепали по ледяному камню уверенно и даже угрожающее, бледная рука болтала масляным фонарем, выискивая дверь. Няня, тяжело дыша, то и дело оглядывалась и вдруг, взвизгнув, вжала шею в плечи и перепугано глянула вверх — по спине ее вдруг пробежал холодок, а сверху послышался такой звук, будто что-то над их головами быстро проползло вперед. Остановившись у двери, из тонкой щелочки меж полом которой виднелся свет, Бет восторжествовала и, снова оттолкнув няню, остановилась. За дверью что-то шипело и потрескивало. Пальцы сжались на резном узоре и толкнули запертую дверь — узнавая хозяйку, замки щелкнули, выпуская из открывшейся настежь комнаты ярчайший белый свет. Свет вмиг залил темное подземелье, няня прищурилась, так быстро устали от яркости глаза. Бледная белая Бет на миг будто исчезла, слившись с яркими лучами, но вдруг подземелья сотряс ее высокий крик. Закрывая лицо руками, на которых надувались и тут же лопались волдыри, Бет кричала и металась на полу. Сквозь прижатые к щекам пальцы тонкими струйками текла кровь. Няня дернулась назад и, держась за стену зажмурилась в ужасе. В одно смыкание век она вдруг услышала заглушившие крик Бет громовой хруст — над девочкой нависла огромная сгорбленная фигура, закрывшая, как щитом, от белого света из дверного проема. Кривые острые наросты, что топорщились из согнутой спиты рвали плотную куртку, а огромное кожистое крыло, подпирающее низкий потолок, дергалось и капало на пол кровью. Хлопнула дверь прямо напротив — из комнаты, оказавшейся совсем близко, вылетел хозяин дома. Сжимая когтистую руку, закрывшую ладонью ее лицо, Бет всхлипывала и надрывисто звала отца. Тот, застыв на долю секунды в немом ужасе, бросился вперед, в залитую белым светом комнату. Он коротко взглянул на няню, и та вскрикнула безмолвно, испугавшись лица, которое освещали белые лучи. В комнате, той, что открылась второй, было тепло и было бы даже уютно, не кричи там во весь голос медноволосая женщина, царапающая руками полотно собственного портрета. Едкий белый свет вдруг потух. С влажным хрустом расправилось кожистое крыло. В подземелье по зову появилась перепуганная рыдающая домовая эльфиха — она-то и увела леди Бет прочь, причитая и завывая. Скорпиус нашарил во внутреннем кармане мантии зажигалку и, щелкнув ею, бросил в сторону сгорбленной фигуры. — Уходи. Лишь едва поймав когтистым пальцем синеватое пламя, фигура вспыхнула и рассыпалась пеплом на месте. Бледная рука закрыла дверь, за которой кричала женщина на портрете, погрузив коридор в звенящую тишину. Няня, вжавшись в холодную стену, дрожала, боясь взглянуть на хозяина дома, медленно шагающего к ней. Что случилось накануне, профессор астрономии не знала. Урока на следующий день не было, а девочка из своей комнаты не выходила. Не было видно ни няни, ни хозяина дома, лишь конюх на улице ковылял, таща очередную ель. Праздничные огни мерцали все ярче, игрушек на колючих ветках стало еще больше, а за горой подарков, все пребывавших и пребывавших, нижний ярус ели уже не был виден. На большое горе, прямо накануне Рождества леди Бет приболела и обещала пропустить собственный праздник. Но спустя двое суток до Рождества занятие случилось, и снова поздно. К телескопу, направленному к окну, ни профессор, ни девочка не подходили. — Сейчас ты хорошо себя чувствуешь? Выглядела девочка неплохо, единственное, что напоминало о совсем недавней болезни — едва заметные следы красноватой сыпи на лице и руках, несмотря на попытки Бет скрыть щеки длинными волосами, а руки — натянутой кофтой. Вопрос профессора и вовсе остался без ответа — внимание леди Бет целиком и полностью было украдено подарком. Вором была механическая игрушка, похожая на паука, который цокал по столу шарнирными лапками, наперебой протягивая Бет то одну, то другую. Осмелев, паучок подполз ближе и попытался стянуть с пальца девочки тонкое серебряное колечко. Бет пристукнула по столу пальцем, отчего паучок дернулся назад и, топчась на месте, робко протянул лапку в знак примирения. — Как это работает? — Бет подняла взгляд. — Что это за магия? — Простейшая, — отмахнулась профессор. — Он работает не на магии, а на физике и астрономии. — На физике и астрономии? — Посмотри на его глазки. Бет прищурилась, вглядываясь в крохотные бледно голубые переливчатые бусинки, которые механический паучок тут же смущенно прикрыл лапками. — Адуляры. Или, по-простому, лунные камни, — профессор обошла паучка. — Это очень недооцененный материал, из которого можно делать гораздо большее, чем любовные зелья и сильные снотворные. Но только в новолуние — продержи его на подоконнике дольше, и он превратится в просто красивую стекляшку. Профессор выпрямилась. — Магия пытается объяснить все, что не может доказать, самим фактом существования магии. Но Вселенная шире… Опустив взгляд на девочку, профессор хмыкнула: — И это нормально, не хотеть понимать ее законы в четырнадцать лет. Поэтому будь смелее и попроси папу нанять тебе учителя му… И подавилась на полуслове, случайно задержав взгляд. Глядя сквозь метель и легкие шторы на виднеющееся северное крыло, что огибало скалу, профессор увидела, как в его освещенном и мерцающем гирляндами окне виднеется качающееся и безвольное женское тело. — Глаза в тетрадь, Бет, довольно разговоров, — голос профессора дрогнул, но прозвучал строго. — Раздел шесть. Метагалактика… В окне напротив тело медленно покачивалось, накренив низкую люстру. Бет задержала короткий взгляд, но, когда подрагивающая рука профессора крепко сжала ее плечо, безропотно уставилась в тетрадь. Вопреки ожиданиям, не для толп гостей была создана зимняя сказка в далекой холодной резиденции, а для одной только Бет, как и каждый год до этого. Но гости появились, и такие внезапные, что явно их никто сюда не звал ни на праздник, ни ужин. Скорпиус Малфой вылетел на балкон, и, всем весом навалившись на заледенелое ограждение, глядел вдаль, на виднеющуюся у высоких ворот фигуру. Глаза его дико метались, а бледное лицо выглядело совсем растерянным. Пару мгновений он стоял безмолвно, лишь выдыхая изо рта пар, прежде, чем повернул голову и бросил невесть кому. — Открой ворота. И вернулся обратно в комнату, закрыв успевшую впустить внутрь стужу балконную дверь. Коротко попытавшись у зеркала выдавить радостную улыбку, хозяин дома махнул рукой и вышел в коридор. — Ты пригласила его? Медноволосая красавица, прогулочным шагом следуя то в одну картинку, то в другую, глубоко кивнула. Ее лицо было довольно, и Скорпиус почти сдался, хотя не покидал надежды заполучить тот портрет супруги, что в скромной деревянной рамке украшал далекий и ничем не примечательный фермерский дом. — Не скажу, что не рад его видеть, — Скорпиус сжал ограждение лестницы. — Но это очень не вовремя. И повернул голову. Красавица, остановившись в портрете бледнолицего предка, не возражающего ее компании, опустила руки на спинку его кресла. — Я пригласила его присмотреть за Бет, — произнесла она. — А не за тобой. Женщина с портрета исчезла, скрывшись за широкой рамой, в тот самый момент, как Луи Уизли, сняв в головы засыпанный снегом капюшон, вошел в холл. Скорпиус склонил голову. Луи все еще был другом. И он приехал не как ревизор, а как дядя с подарками, которому так обрадовалась тихая нелюдимая Бет, что бросилась вниз со всех ног, да еще и ускорилась, совсем не по-девичьи съехав вниз по натертым перилам. Крепко ее обняв и приподняв, Луи уставился поверх белобрысой макушки вверх, на смотрящего со второго этажа хозяина дома. Издалека и во взгляде единственного уцелевшего глаза четко и ясно читалось — дядя Луи не боится ни морозов, ни конюхов, и без ответов отсюда не уедет. У Скорпиуса дрожали руки. Левая, извечно обтянутая черной перчаткой, подводила уже давно и работала туго, правая же начала не слушалась впервые. В попытках подцепить снова упавшие вниз с громким лязгом ключи негнущимися пальцами, Скорпиус был близок к тому, что дверь нужно ломать. Подняв ключи снова и сунув тот, что был меньше, в скважину, он принялся крутить его и дергать, грозясь вот-вот сломать замок, когда услышал за спиной скрип двери напротив. — Добрый день, — обернувшись, Скорпиус поздоровался с выглянувшей на шум соседкой так, что меньше бы старушку напугал, будь у него в руках нож. Соседка спряталась обратно у себя и заперлась. А чертова дверь не хотела открываться. От злости и досады ударив по ней ладонью, Скорпиус вдруг вспомнил, как открывалась дверь раньше. Она была старой, как и вся квартира на Шафтсбери-авеню, не дождалась ни ремонта, ни замены, а открывалась не просто по первому повороту ключа. Дверь нужно было чуть притянуть к себе за ручку, и только тогда повернуть ключ — так это работало, негласно. Открыв, наконец, и справившись с замком, Скорпиус влетел в квартиру и швырнул ключи куда-то, не глядя куда. Квартира стояла пустой всего ничего, но недолгое отсутствие хозяйки было очень заметно. Пыльно, тихо и очень душно — окна не открывались с тех самых пор, как Доминик покинула это место. Но хуже всего то, что чувствовалось и за дверью, то на что жаловались соседи — запах. Это был сладковатый, тошнотворный и густой смрад, который сложно было перепутать с чем-то другим. Им воняло все: воздух, пыль, старые темно-бордовые обои, обивка мебели, каждый сухой лист опавшего фикуса, каждая скрипящая под ногами доска. — Ты что наделал? — прошептал Скорпиус, застыв на месте. Мышцы его лица дергались, искривляя губы в кривой усмешке. — Ты что наделал?! — проорал Скорпиус и, вцепившись в подлокотник дивана, наклонился вперед. Гость, полулежавший на диване, приветственно отсалютовал респиратором и снова уставился в журнал, который читал. Читал он интереснейшую статью на серебристой глянцевой бумаге, заголовок который мерцал ядовито-зелеными плывущими буквами. «Семейный заговор или как распознать отравителя за столом!!!» Скорпиус вырвал журнал из его рук и швырнул на пол. — Это зря, — сказал гость, с тоской глядя на июльский выпуск «Придиры». — Ты бы почитал. А вообще… Он нехотя поднялся с дивана и потянулся. Широкая спина заскрипела каждой косточкой. — А вообще, неплохая вещь. Самая лютая психоделическая чернуха, которую мне доводилось читать. — Гость размял шею. — Правда, есть ощущение, что у автора сломалась машинка и вместо буквы «и» печаталась половина алфавита, но содержание все равно на высшем уровне… Когда по впалой щеке Скорпиуса проползла жирная черная муха, одна из полчища жужжащих в квартире, тот отпрянул так резко, будто в секунду включившись, и понесся вперед, принюхиваясь. Резко распахнув дверь в ванную комнату и сделав лишь вдох, Скорпиус отвернулся. Сжимая дверную ручку и глядя в пол, он тяжело задышал. — Кто хороший мальчик? Я хороший мальчик! — раздалось торжествующее позади. Тут же оказавшись рядом, гость повернул голову Скорпиуса в ванную. — Я сделал. Вот. В ванной лежал мертвый и уже давно старик. На голове его съехал причудливый колпак с кисточкой, а золотистое халатоподобное одеяние, распахнутое на вздутом животе, блестело цветной вышивкой в ярком свете лампочки. Из приоткрытого рта старика вылетела муха. Гость внимательно наблюдал за выражением лица Скорпиуса. — Только не говори, что это не он. Других Ксено Лавгудов я не нашел. — Острозубый рот дрогнул в широкой улыбке. — А больше их уже вообще нет. — Зачем ты притащил его сюда? — Голос Скорпиуса дрогнул от злости. Скорпиус резко повернулся. — Ты притащил его сюда! — А куда мне надо было его тащить? Ты не сказал. Светлые глаза Скорпиуса моргали, пытаясь разогнать нарастающую панику. Легким не хватало воздух, воздуха в зловонной квартире не было. Голос гостя был искренне недоумевающим и совершенно спокойным. — Связи с тобой у меня нет, куда девать старикана, ты не сказал, английский я понимаю плохо. — Раскосые черные глаза смотрели со священной наивностью. — Клятва спокойна, а значит, я справился. И я подумал дождаться тебя здесь… — Две недели! — Ты занятой человек, я все понимаю. — Он завонял всю улицу! — рычал Скорпиус, с ненавистью глядя в покрытое черными и как назло спокойными живыми следами лицо. — Ты хоть понимаешь… Он зажмурился. — Да ты…. — Откуда я знал, что он будет вонять? — протянул гость. — Конец августа был холодным, шел дождь, я включил плиту и обогреватель, нагрел квартиру, и откуда мог знать, что труп будет вонять? «Клятва должна перерезать тебе все жилы», — думал Скорпиус. — «Ты хоть понимаешь, что будет, если труп найдут здесь, тупое ты животное?!» Но клятва посчитала, что задание выполнено на отлично. Гость, внимательно наблюдая за тем, как ярость перекосила бледное лицо, не медленно растянул рот в косой усмешке. — Ты что же, — глаза Скорпиуса расширились, подрагивая веками. — Надумал переиграть меня? Надумал, подставить? Бледные пальцы вцепились в сухие свалянные волосы. — У тебя не выйдет, — шептал Скорпиус. Губы его дергались, будто смеясь в несмешной ситуации. — У меня контроль. Контроль над каждым твоим вздохом, над любым вздохом кого угодно, у тебя не выйдет свести меня с ума ни выходками, не гипнозом. — Я не буду пытаться, ты сам отлично справился, — протянул гость насмешливо и щелчком по ладони, на которой аж вены забугрились, заставил Скорпиуса разжать пальцы на своих волосах. — Просто иногда результаты твоих гениальных умозаключений выглядят именно так, и пахнут тоже так. Скорпиус отпрянул и заметался, не зная, за что хвататься: за журнал, за мусор, за тело или за расплодившихся здесь мух. Выхватив палочку из кармана, он нацелил ее вверх. — А еще, — шептал гость, по пятам следуя за Скорпиусом, который быстро водил волшебной палочкой, пытаясь развеять зловонный смрад. — Тебе ли не знать, что раз уж заключаешь сделку с дьяволом, то формулируй просьбу очень и очень четко… И еще вопрос, чем это мирозданию угрожает столетний газетчик, которого на всю страну читают трое? Эта жизнь стоила того, чтоб поручать мне ее забрать? Его голос заглушал мысли. — Я исполнительный, но не очень аккуратный, так что, если это важно, то вроде как его внуки могли быть тогда в доме. И сосед. Но это не точно. А прям сильно из квартиры воняет, да? Рука, сжимающая волшебную палочку, дрогнула. Скорпиус, чувствуя, что жилка на виске бьется в такт сердцу и бешено, чувствовал, что вонь мертвеца не так развеивает, как разгоняет по квартире, будто вентилятором. «Если они узнают, если кто-то узнает», — билось в голове, как заведенное. — «Переждать! Надо было переждать, его действительно никто не читает, он в маразме, он старый, он всегда был конченым, у него нет аудитории, чего ты испугался?! Идиот. Какой же ты идиот…» — … не переживай. — Рука гостя, горячая, как раскаленная сковорода, хлопнула Скорпиуса по спине, будто вытряхнув тревожные мысли. — Давай, мы его съедим. С макаронами. Скорпиус резко обернулся. — Проблюемся, конечно, но это детокс. Полезно. И тело не закапывать. Искренне наслаждаясь тем, как у Скорпиуса едет крыша, гость чирикал и чирикал в такт его отлетающей кукушки. — Ведь могло быть и хуже. Я мог подкинуть его в министерство. Дышать было нечем. Тревога разрывала черепную коробку, куда еле-еле втиснулась мысль о том, что бесполезно пытаться убрать запах, пока его источник лежит и испускает соки в соседней комнате. Единственной здравой мыслью оставалось лишь опасение того, что объяснить находку в виде почившего две недели назад Ксенофилиуса Лавгуда в центре Лондона, в старой квартире с видом на Сохо, британскому дипломату будет куда сложнее, чем замылить историю с развалившим дартмутское поместье драконом. В тот момент, выбив остатки шаткой почвы под ногами, прозвучал стук. Короткий и требовательный, совсем непохожий на стук сердца и напряженных жилок. Не сразу Скорпиус понял, что стучали в дверь. — Убери тело. — Куда? — удивился гость. — Куда хочешь. — Куда хочу, — острозубая пасть лязгнула в хитрой улыбке. — М-м, сколько вариантов... Послышался щелчок повернувшегося в скважине ключа. Скорпиус, успев лишь чиркнуть зажигалкой, заставил лыбящийся рот вместе с его обладателем исчезнуть в резкой огненной вспышке. И, в ту же секунду повернув голову на хлопок двери, выдохнул: — Луи. Луи был раздражен настолько, что любезностями на пороге не обменивался. — Я не живу здесь уже почти пятнадцать лет, какого черта больше соседям не связаться ни с кем, чтоб… Что за запах? Красивое лицо вмиг изменило маску с раздражения на настороженность. — Запах? — Скорпиус сонно потер переносицу. — Какой запах? Луи бросился в гостиную. — Прикажете убрать свидетеля, хозяин? — вздрогнул Скорпиус от вкрадчивого шепота в самое ухо. Не оборачиваясь, Скорпиус направился следом. — Луи, подожди, это… — Что это? С чем этот запах может спутать начальник хосписа? — вразумил гость, шепча без устали. Свалянные пряди его криво остриженных волос, щекотали Скорпиусу шею. — А прикинь, еще ведь его сестра пропала… что прикажешь, хозяин? Что мы делаем? Луи обернулся в секунду после того, как стих шепот, а шепчущий исчез за спиной не повернувшегося к нему Скорпиуса. — Что у тебя здесь? — В голосе Луи прозвучала настороженность. — А, запах, — Скорпиус рассеянно утер мокрый лоб. Зеленые глаза смотрели на него без ожидаемого волнения — Скорпиусу не пришлось играть роль, выглядел он действительно как тот, кого подкосила высокая температура. — Подожди, это… Но Луи, вынюхав безошибочной ищейкой, толкнул дверь ванной комнаты и застыл на пороге. Не сводя взгляда с сияюще-чистой ванны, он вдыхал тяжелый смрад, повисший в маленькой комнатке. Ванная комната была безукоризненно чистой: ни желтого налета у стока, ни забившейся в швы меж марокканской плиткой грязи, ни разводов на окруженном подсветкой зеркале. На крючках висели два халата, на подставке — теплое свежее полотенце, на одной из двух зубных щеток потирала лапки жирная черная муха. Луи обернулся на негромкий оклик. Скорпиус протягивал блюдо, на котором лоснился соками протухшая грудинка в остатках липкого маринада. — О Боже, — Луи зажал рукавом рот и нос, настолько кусок мяса смердел. — Что это нахрен такое? Скорпиус прикрыл глаза. — Я разбираю холодильник. Мы не были готовы к тому, что… это придется делать. — Тонкие губы бегло улыбнулись. Опустив блюдо на стол, Скорпиус встряхнул огромный мусорный мешок. — Сильно воняет? — Соседка почти вызвала полицию. Скорпиус раскрыл мешок, и Луи вытряхнул в него мясо. Мясо с глухим шлепком ударилось о пол. — Когда ты вернулся? — Сегодня рано утром. Луи оглядел раскрытый холодильник. По стенке одной из кастрюль тянулась зеленоватая плесень, а коричневое месиво на дне овощного ящика мало напоминало бананы, которыми некогда было. В пластиковых контейнерах тоже что-то плесневело. Холодильник вонял. — Помощь нужна? Скорпиус покачал головой. — Я слишком долго откладывал это. — Точно справишься? — Очень хочу сказать, что «нет», но справлюсь, — улыбнулся Скорпиус. Луи внимательно оглядел его. — Тебе нужно поспать. — С тех пор, как служу консулом. Разница во времени меня доконает. Часовые пояса. Режима нет. — Скорпиус рассеянно провел ладонью по горящему лицу. — Будешь кофе? — Нет, спасибо. — Луи настежь распахнул окно, впуская в пропахшую сладковатым смрадом комнату свежий ветер. Луи огляделся: то ли оценивая масштабы необходимой уборки, то ли пытаясь выискать что-то за кулисами. Не спеша задерживаться на чашку-другую кофе, он покосился на дверь. — Если сам справишься, мне пора. Я отбежал на десять минут. — Конечно, — кивнул Скорпиус. — Спасибо. И, провожая друга до двери, не удержался от вопроса: — Доминик не выходила на связь? — Больше нет, — Луи ответил коротко, но спокойно. — Я знаю, что она остановилась у сестры в Грейт-Хэнглтоне, но не задержалась там. И больше никаких новостей. Нет, я не… черт, — Скорпиус снова потер лоб. — Она не попыталась выслушать, не взяла ни вещей, ни денег и… — И у нас нет повода считать, что она сглупила. Послушай, — оборвал Луи. — Я тоже за нее переживаю. За тебя мне тоже неспокойно, но я не собираюсь становиться посредником и вас мирить, поэтому, пожалуйста, прости, если я вдруг не стану тебе сообщать ее адрес. — Луи, я никогда не обижу ее! — Она моя сестра точно так же, как ты — мой лучший друг. Это не изменить и не отменить, но я не собираюсь посвящать жизнь тому, чтоб исправлять решение двух взрослых людей расстаться. Я не буду вас ни ругать, ни мирить, если нужна моя помощь — всегда готов прогулять работу. Но только ради каждого по-отдельности. — Луи, я не прошу нас мирить… — … потому что на каждое твое «я знаю, как лучше», найдется мое «пожалуйста, не надо». Без обид. Ты можешь делать любые телодвижения, но не в сторону моей сестры, если она того не хочет. То же самое я скажу и Доминик о тебе. — Может еще обойдется. — Может быть, — кивнул Луи. — И это будет отлично. Если это решите вы оба между собой, а не я с кем-то одним без ведома другого. Секунду поколебавшись, он хлопнул Скорпиуса по плечу. — Это бывает. Но, если хочешь совет, то лучше не мириться сгоряча, а сгладить углы, чтоб расстаться по-хорошему. Из уважения к ней, из уважения ко времени, которое провели друг с другом. Время подскажет. А букет с открыткой всегда отослать успеешь. — Что мне подскажет время? — горько спросил Скорпиус. — То же, что и всем, — пожал плечами Луи. — Путь. Закрыв за ним дверь и щелкнув замком, Скорпиус коротко прижался лбом к ее резному узору. И, скосив взгляд на зажегшуюся саму по себе квадратную свечу, долго смотрел на то, как тянется вверх дрожащей огонек. Позади хрипло смеялась тянущаяся в усмешке пасть. — Вон! — рявкнул Скорпиус и, бросив зажженную свечу, заставил фигуру гостя вспыхнуть и исчезнуть, скрывшись в объявших ее языках пламени. «…P.S. Стоит ли мне расширить функционал своих служебных обязанностей и проверить наличие у Элизабет Арден визы?» Яростно комкая письмо, Скорпиус зажмурился и глубоко дышал носом — в попытке выглядеть невозмутимо и не вызывающим подозрений, он собрал на себе взгляды всех служащих департамента международных магических связей. — Придурки, — прошипел Скорпиус, невозмутимо бросив письмо в камин. — Считают, что в гостях у другой страны можно вести себя, как вздумается, а потом обижаются на предъявленные обвинения. Бдительность коллег оказалась быстро усыплена — каждый, кто прослужил в департаменте хотя бы пару лет, не понаслышке знал, как не всегда осторожно могут вести себя их сограждане-волшебники на территориях других стран. Да и Скорпиус Малфой был, чего греха таить, легендарным международником — его ранний талант крупно рассориться с любым важнопоставленным чиновником эволюционировал до фантастического умения с кем угодно договориться. А то, что в МАКУСА в последние годы творится черт знает что, ни для кого, кто читает газеты, сюрпризом не было. Паника с этим непонятным культом сеялась с бешеной скоростью, заставляя иностранных граждан не отходить от консульств в требовании разъяснить ситуацию. Скорпиусу Малфою оставалось только посочувствовать, а если вспомнить, что руководителем его был звезд с неба не хватающий Бартоломью Тервиллигер — так еще и крепко обнять. Вопреки тому, что карьеру Скорпиус начал, с ноги открыв ящик Пандоры, репутация за годы службы говорила сама за себя. Он был хорошим министерским служащим: дотошным, хитрым, в меру строгим, а еще от первой и до последней буквы знал свои полномочия. Но, несмотря на то, что репутация осталась одной из немногих вещей, что до сих пор работала на него, Скорпиусу было тревожно. «Он отправляет письма не на личный адрес», — думал Скорпиус, наливая себе чаю скорей чтоб поддержать будничность утра вторника, нежели мучаясь жаждой. Позади гудел департамент. — «Если я в Штатах — он отправляет их в консульство. А если нет — прямо в министерство». Взгляд бегло скользнул в сторону молодой и едва знакомой волшебницы, собирающей со столов документы. Горы свитков, срываясь с места на взмах волшебной палочки, мягко опускались в плывущую позади помощницы коробку. «Она каждое утро забирает почту, разносит по столам. Если она может распечатать конверт без обратного адреса? Если она его распечатает?» — Скорпиус колотил ложечкой в чашке, топя в горячем чае кубик сахара. — «Я бы на ее месте распечатал. Это карьерный прыжок, уличить кого-то в чем-то». Напряженный взгляд скользнул в сторону камина, из которого торчала голова служащего, что связывался с кем-то по каминной сети. Письма в очаге не было — конечно его не было, оно уже сгорело. «Если я разминусь с письмом? Улечу в Нью-Йорк, а сова принесет письмо сюда. Дорис заберет почту, письмо будет лежать на столе месяц, два, пять, а потом? Его выкинут, или прежде кто-то распечатает конверт?». В большую кабалу Скорпиус Малфой не попадал даже когда ранним воскресным утром спустился пить шампанское и поймал на кухне своей квартиры Розу Грейнджер-Уизли, во всех ракурсах фотографирующую для очередного шедевра философский камень. Ложечка почти колотила по стенкам чашки. Скорпиус злился. «Не получилось, не нашли, хрен бы с ней, не в ней суть! Ты знала, где меня найти, просто приди, я бы сразу забрал тебя домой и все. Но нет! Мы пойдем работать! Мы пойдем рассказывать все Роквеллу и дразнить разведку!» — Скорпиус так звучно хлопнул себя ладонью, закрыв лицо, что чуть не сломал переносицу. — «Роквеллу все выложить! Роквеллу! Это какой комочек мозга надо иметь, чтоб так сглупить!». Давно так не хотелось сжать на чьей-нибудь шее руки. «Это не моя вина. У меня не было выбора. Почему виноват я, а не тот, кого пятнадцать раз спросили, а он все равно назвал не тот год?». Спикировала серая сова, сбросив на соседний стол свиток с посланием. Сердце Скорпиуса пропустило удар. «Потому что он — пьяница-шизофреник. Кто виноват: он или те, кто ему поверли?» Письмо оказалось безобидным напоминанием о чистке каминов в грядущую пятницу. Коллега, получивший его, громко объявил новость на весь департамент, напоминая, чтоб никто не вздумал в назначенный день и близко подходить к камину. Скорпиус то ли от облегчения, то ли от еще большего напряжения, съехал вниз на стуле. «Надо было просто нанять ей учителя музыки, и всего бы этого не случилось!» — сжимая пальцами виски, почти вслух простонал он. — Что вы здесь делаете, мистер Малфой? — прозвучал вдруг голос, полный непонимания. — Иди нахуй, — прорычал Скорпиус, руками отмахиваясь от какого-то любопытного умника. Но, открыв глаза и поймав вопрошающий взгляд сэра Генри Тервиллигера, стоявшего у его стола, мигом выпрямился. — Простите, сэр. Это я о ситуации в целом. Опустив чашку с нетронутым чаем на блюдце и отодвинув его дальше по столу, Скорпиус поднялся на ноги и жестом пригласил Тервиллигера пройти вперед. — Вы оставили Бартоломью в Нью-Йорке одного? — Тервиллигер почему-то считал, что его разыгрывают. — Да, список полномочий генерального консула куда шире моего. — И вы считаете, что Бартоломью справится без вас в консульстве? — Простите, сэр Генри, но почему это должно быть моей проблемой? — вразумил Скорпиус. — Если у вас есть сомнения в квалификации генерального консула, примите непопулярное решение. «До увольнения осталось три, два…» Мистер Тервиллигер скривился. Его сын Бартоломью был священной коровой, которую нельзя было ни трогать, ни ругать, ни критиковать. При этом лорд был честен, хотя бы с самим собой — прекрасно понимал, что его сын до должного уровня не дотягивает. А потому едкое замечание Скорпиуса пропустил мимо ушей. — Это хорошо, что вы приехали, Малфой. Вы здесь… на сколько? — Неделя, может меньше. В зависимости от того, когда Айрис Эландер вывалит на голову Бартоломью первый Громовещатель. — Хорошо, — кивнул Тервиллигер, закрыв за собой двери в департамент. Они вышли в коридор, который делили с мракоборцами. На дверь в их отдел, где блеснули одновременно и табличка, и волшебный глаз Аластора Грюма — портретного стража, Скорпиус покосился с опаской. Глаз Грюма бегло оглядел его с головы до ног. — На днях ждем у меня на приеме делегацию профессоров из Уагаду, обсудим грядущий чемпионат мира по зельям. Вы, кстати, говорите на суахили? «Бет наверняка говорит. Как там ее дороги в жизни со всем этим багажом? Устланы коврами?». Разговор с Тервиллигером выдался недолгим и неинформативным. Скорпиус, тонущий в своих нехороших мыслях, не понял: его припахали, похвалили или это был просто рабочий момент. «Мое пребывание здесь вызывает подозрения?» — только и думал Скорпиус, наблюдая за бесчисленным потоком министерских служащих. На него не оглядывались, не вертели головами, но могли ли они догадываться? Какие разговоры ходили за стенкой, у мракоборцев? Куда исчез с портрета Аластор Грюм, стоило Скорпиусу пройти мимо него во второй раз? «Совпадает ли каждый мой приезд с обнаруженной утечкой?» Скорпиус вдруг задумался о том, насколько просто разгадать загадку, наделавшую в министерстве столько шума. Как легко было подставить Селвина — бывший Пожиратель смерти, казнокрад и придурок, в личной подписи которого тоже была буква «С». Как легко это приняли — Селвин не нужен министерству, он его порочит, оно с него гнило. «А дальше что? Когда Селвина не стало». — Его должность все еще вакантна? — Скорпиус повернул голову. Ему должно было льстить, что строгая министр Грейнджер-Уизли в который раз предлагает ему умопомрачительное повышение. Но не льстило. — Отдел магических происшествий и катастроф — очень специфическое ведомство. — министр магии сцепила руки за спиной в замок. — Исполняющие обязанности приходят и уходят. Они столе на выступающем над атриумом балкончике и глядели на золотой фонтан. Вспыхивали камины, толпились очереди посетителей у регистрирующего каждый визит волшебника. Над головами стайками летели письма-самолетики. Суета рабочего дня, никто не задирал голову, чтоб разглядеть на балконе министра магии, в последнее время очень редко спускающуюся со своего этажа. — У этой должности нет специфики, — протянул Скорпиус. — Есть необходимость принять одно решение — сократить количество тех, кто принимает почту, и набрать ликвидаторов проклятий. — Все это понимают, но сделать считают невозможным. — И зря, у нас сильная школа ликвидаторов в Глазго. Министр Грейнджер-Уизли повернула голову. Лицо ее было изумленным. — Откуда ты знаешь? Скорпиус вскинул брови. — Мы планируем объявить о ее создании на съезде Конфедерации в конце месяца. — К слову о том, что слухи быстрее почтовых сов, — Скорпиус пожал плечами. — Вы никого не удивите тем, что эта школа будет выпускать сильных специалистов. Не сомневаюсь, что учить будут те же люди, которые, будучи детьми, противостояли Темному Лорду в свое время. — Этим детям сейчас уже за шестьдесят. Я надеялась привлечь специалистов помоложе. — Не надо, — цокнул языком Скорпиус. Но тут же осекся и любезно улыбнулся. — То есть, мне так кажется. Что иногда старая гвардия принесет больше пользы, чем молодежь с горящими глазами. А что до места Селвина… Надо было срочно менять тему, пока бегающий взгляд Скорпиуса не был принят за неврологическое расстройство. — Это очень заманчивое место и я крайне ценю ваше доверие. Но я снова вынужден отказать. — И почему ты так держишься за консульство? Мне казалось, ты большой карьерист. — Не сказал бы. Мне достаточно того, что получается хорошо. Вдобавок, между нами говоря, — Скорпиус склонил голову. — Бартоломью Тервиллигер — не самый надежный оплот международного сотрудничества с МАКУСА. «Но ему придется им стать», — думал Скорпиус, слушая шаги уходящей министра Грейнджер-Уизли. — «Впрочем, если не удастся, мне уже будет все равно». В одном он министру не соврал — карьеристом действительно давно уже не был. Не сомневаясь, что отпуск, заявление о котором, свернутое в свиток и спрятанное во внутренний карман мантии, затянется на неопределенное время, Скорпиус отпрянул от ограждения и зашагал прочь.

***

— … ну и что? Давайте провод кинем до Шпицбергена. Есть там розетки? Конечно, есть. Ну давайте как-то через спутник подключаться. Это же интернет, он сейчас в каждом сортире есть, а у нас нет! Ни сортира нормального, ни интернета! Пока ученики не приехали, я до последнего пытался торговаться с директором Харфангом за модернизацию учебного процесса. Не получилось, надо сказать. — Хуй нам, Сусана, а не «Постучись в мою дверь» по пятницам, — вернулся я с плохим новостями и злой. — Прости, Серкан Болат, на тебя в этом году смотреть будут на два фаната меньше. Я, вздохнув, снова распахнул дверь в учительскую. — Ну хоть омут памяти дайте, мы воспоминаниями на серий сто «Великолепного века» насобираем. — Поттер, иди отсюда! — Жлоб и самодур! — гаркнул я, захлопнув дверь. Настроение было испорчено. Какая школа, такой и первый учебный день — вот и гадайте теперь. — Лишить зарплаты, — бурчал я, пыхтя сигаретой на курилке за теплицей. — Лишить перспектив. Ладно, утремся. — Утремся, — прикусив трубку, закивала травница. — Мы люди не гордые, мы и за пакет яблок работать будем. — Но лишить коллектив турецкого сериала! Извините меня, это ли не рабское ярмо. — Галера. — Каторга. Всласть поругав директора и почти договорившись вместе принципиально уволиться, мы просидели возле теплицы до первых капель дождя. — Это не дождь, — заявил я негромко, когда проходил мимо Харфанга в учительской. — Это ангелы плачут от скупости. Харфанг опустил перо и смерил меня недобрым взглядом. Рада, глядя из-под опущенных ресниц, фыркнула. Само напоминание Рады о себе портило мне настроение весь день — надо ли сказать, что ни от кого я не добился внятной теории, что случилось с ней за лето. Последним источником мудрости и тайн была старая повариха Магда, к которой я тоже пошел с вопросами, но мало того, что ничего не добился, так еще и два ведра картошки начистил. Вечером и с опозданием на полтора часа появились ученики. Сопровождали их также мракоборцы — не меньше десятка выделило министерство для охраны учеников Дурмстранга на потенциально опасном маршруте. Мракоборцы были взмыленными, усталыми и выглядели так, будто весь путь проделали не на корабле, а вплавь. Ученики Дурмстранга расслабляться им не давали явно. И я догадывался, как ученик конкретно. — Вот это взял. Туда понес — за этим вернулся. — Матиас отловил мракоборца, который был ниже его на голову и крепкой комплекцией похвастать не мог, и нагрузил вещами. — Давай, давай, помоги будущему коллеге. — Это кальян? — мракоборцы тут же обступили его, заглядывая в сверток. — По правилам… — Это ингалятор, у меня астма, — гаркнул Матиас. — Дай сюда! И в один рывок вырвал у мракоборцев свой чемодан. — Здоровье — прежде всего, за деньги не купишь, — и зашагал вверх по каменным ступенькам к повозкам. — Хотя откуда у вас деньги. Воняете бедностью, даже взятку предложить некому. Огромные лошади к приезду учеников не успокоились. Из конюшен доносились всю ночь такие звуки, будто их грозились разнести на щепки. Куда рвались лошади никто не знал, но в их питье пришлось намешать пару ковшей сильного Умиротворяющего бальзама — иначе растеряли бы по дороге учеников. Тех, что не затоптали. — … то есть на картошку трех видов у нас деньги есть, а на Серкана нет. — Я вас сейчас рассажу! — шикнул Харфанг, и мы с Сусаной умолкли и настроились на серьезную директорскую речь. Ученики утихли. В обеднем зале стало тихо. Напутственные речи Харфанга обычно звучали так, будто он учеников не то в последний путь провожал, не то как совет срочно собирать вещи и возвращаться домой. Он говорил тяжело, безрадостно, зато искреннее — да, все плохо, но мы здесь, что-то да будет. Говорил одно и то же: призывал не унывать и не ныть, не лентяйничать и прекратить, наконец, бесконечные национальные распри, потому как цель у нас у всех одна. — Теперь о хорошем. — А вот это внезапно. Ласло аж вином подавился — хороших новостей не ожидал никто. — Несмотря, что опыт прошлых лет выдался… травмоопасным, — провозгласил Харфанг. — А денег на дорогу нам все равно не выделили… Я фыркнул в тарелку. — Нас все равно приглашают принять участие во всемирных гонках на метлах! Состязание не для слабых телом и духом: гонка в пятьсот миль через заповедник драконов, долину тролей и действующие вулканы! Только самый сильный и не очень ум… обремененный техникой безопасности, способен победить в этой схватке. И выиграть для школы грант. Сантана, мальчик мой, — глаза директора увлажнились. — Я как никогда рад, что ты с нами. Завтра с утра господин Ингар начнет тебя гонять над лесом. — Над морем, — отрезал Ингар внезапно и коротко. — Не над лесом. — Над морем, — согласился Харфанг. — В общем, мальчик мой, кушай хорошо, набирайся сил. — Я не подведу, директор! — В том, что касалось «хорошо покушать» Матиас был профессионалом, надежным, как каменная стена. Долго Харфанг никогда не говорил — как можно молоть почем зря языком, когда на столе стынет жаркое? Его напутственное слово закончилось, и все приступили к ужину. Ужин прошел мимо меня, сколько Ласло не пытался дергать меня за рукав, подливая вино раз за разом. Я ковырял ложкой в тарелке с мягким тушеным мясом, и поглядывал на огромный стол, за которым шумели ученики. Матиаса всегда было отыскать проще простого — во-первых, больше потомков темнокожих на острове не было, а, во-вторых, возле него всегда собиралась и заранее договаривалась за места женская половина Института Дурмстранг (что сказать, весь в меня, я тоже дружил с женщинами). Матиас не сводил глаз с учительского стола, не глядя себе в тарелку, куда-то и дела заботливые подруги подкладывали то одно, то другое блюдо. Но это была не та ситуация и не тот взгляд, как в наш самый первый день вечер в Дурмстранге. Когда он поглядывал на меня, вопрошая, что происходит, а я глядел в ответ, молча отвечая, что ничего не понимаю. Я знал, куда и на кого он смотрел в этот раз — Рада поглядывала на стол учеников отнюдь не обеспокоенная нарушением дисциплины. «Все хорош», — почти молил я. — «Ну потыкались разок тычинками в пестики, но все, хорош, малой, она же старая!!!» Мой сын спутался с моей же великовозрастной коллегой! Как нормальный отец, я был готов одного пинками загнать в монастырь, а другую, тоже пинками, под суд. Мне нужен был совет, инструкция, хоть что-то, потому что я не знал, что делать в такой ситуации. «Что бы на моем месте сделал папа?» — задумался я. И помрачнел. «Так, это другое. А что бы сделал старик Диего? Что он делал с неугодными ухажерами дочери? Трое закопаны, двое инферналами на вилле до сих пор хрипят, а еще про одного документалки штампуют, как «Загадочное исчезновение в самом центре Сан-Хосе!». Уверившись, что все они поступали неправильно, но понятия не имеющий, как решить проблему с Матиасом, я отпилил кусочек мяса. И намерился поговорить с сыном еще раз и серьезно после отбоя и без свидетелей. — Блядь. — Но кровать его пустовала, не будучи даже расстеленной. Кипя от злости, я широко раскрыл рот и зарычал на зашумевших выпускников в общежитии. — Спать! — И затушив свечи, хлопнул сухой дверью.

***

Ворота скрипели так, что с их петель сыпались хлопья старой ржавчины. На сильном ветру они, даже впустив хозяина и закрывшись за ним, дребезжали — ветер будто выгибал тонкие прутья в обратную сторону. Шагая по поросшей короткой травой дорожке мимо пустого фонтана с треснутым нижним ярусом, Скорпиус оглядывался. Сколько десятков лет в этой дали не ступала нога законного хозяина — сложно и представить, не иначе как с рождения Люциуса, чья мать подхватила здесь пневмонию, от которой в итоге и умерла. Все вокруг поросло каким-то сухим коричневым сорняком и напоминало заброшенную глушь, в которой по ночам прячется ночной ужас. Снега не было. Почему-то Скорпиус помнил, что снег здесь был всегда. Ветер был холодным, но не промозглым, не выл и не колол лицо острым мелким снегом, камень под ногами был покрыт сухой листвой, а не ледяной коркой, крытый мост, соединяющий два крыла огромной резиденции, весь был в этом коричневом сорняке — он висел, как унылая лиана, болтаясь от ветра. Горгулья на острой башне смешно накренилась и выглядела не как грозный страж, а как кривое хэллоуинское украшение. Высокие двери медленно и с утробным грохотом отворились. Внутри было темно и очень холодно, куда холоднее, чем снаружи. Над проемом болталась похожая на ветошь паутина. Слушая собственные шаги, что отзывались глухим эхо, Скорпиус огляделся. Этот дом больше напоминал грот. Высокие каменные стены, казалось, не имели конца и края. Силуэт парадной лестницы тянулся вверх, исчезая в темноте второго этажа. Взмах палочки зажег свечи на люстре — огоньки спиралью потянулись вверх, но осветили плохо. Свечи были сырыми и почти сгоревшими. В воздухе сильно запахло дымом. Переполошенные громким шумом, с которым открылись десятилетиями запертые двери, проснулись портреты на стене. Словно из долгой спячки очнувшись, именитые предки зашептались. И приободрились: колдун в парике, широко зевнул и отвесил приветственный поклон, белокурая дама скользнула в соседний портрет своей такой же белокурой родственницы и что-то тихо-тихо зашептала. Длинноволосый, статный и совсем еще молодой Люциус, одетый в роскошный охотничий костюм, задержал на внуке ничего не выражающий взгляд. И, поднявшись с кресла, в котором сидел, молча покинул собственный холст, скрывшись за рамой. — Куда ты пошел? — выпалил Скорпиус на одном дыхании. Вслед покинувшего картину хозяину залаяли с полотна сеттеры. Скорпиус, жадно глядя в пустую картину, кусал нижнюю губу. «Где еще может висеть твой портрет, старый дурак? Кому ты побежал доложить?!» — думал он лихорадочно. — «Поместье? Отцу… о, пускай, пускай…» И чуть не выпрыгнул из собственной мантии, в полутьме услышав над ухом громкое надрывистое мычание. Резко обернувшись и вздрогнув от гримасы слабоумного белобрысого предка, который корчился на картине, Скорпиус громко выругался. — Прочь! И, не дожидаясь, что предок поймет его, поспешил из холла прежде, чем обменялся любезностями с остальными родичами. В стенах шуршали крысы — невесть что находили здесь для пропитания. Руки быстро озябли от сквозняков, на которых качались комья древней паутины, и выпустили ручки чемодана. Куда упал и где остался багаж Скорпиус не глядел и даже не запомнил момент. Лишь ускорял шаг, спускаясь по каменным ступенькам в подземелье, где, сжав пальцами на миг блеснувшую решетчатую дверь, толкнул вперед. Судя по звуку чего-то покатившегося вдали по полу — распахнул ее так резко, что выбил часть порожка. Холодное помещение, темное такое, что лишь свет на кончике палочки освещал путь, пахло плесенью и болотом. Скорпиус обошел его дважды в поисках нужной двери, которую отыскал не сразу — на ней не было трех круглых замков и контура для ладони. Он отыскал дверь, просто помня, где она должна быть — каменная плитка рядом чуть возвышалась, а у стены была стойка для факела. Давно отсыревший факел напоминал палку, слепленную из влажных опилок. А дверь была обычной — деревянной, с кольцом и без хитрых замков. Толкнув ее, Скорпиус взмахнул палочкой, стремясь осветить лучом с ее кончика как можно больше всего. Но освещать было нечего. За дверью было небольшое помещение из зеленоватого камня со стоком на полу. Скорпиус, растеряно водя палочкой, вдыхал холодный соленый воздух. — Хестер, — хрипло и едва слышно сорвалось с губ. Пользы от трусливой домовухи мало, но она точно знает, куда дели его вещи. — Хестер! — крикнул Скорпиус громче. Ярость забилась на виске жилкой. Немигающий взгляд слезился, но не смел смыкать веки. — Я запрещал сюда заходить и что-то трогать! Хестер! Тупая эльфиха явно чувствовала, что от хозяина ей влетит. Лишь сглотнув ком в содранном криком горле, Скорпиус вспомнил, что прогнал Хестер, и она уже не придет. Осознание этого, как и того, что вряд ли эльфиха нарушила приказ и что-то здесь трогала, обездвижили не хуже парализующего яда. Скорпиус стоял, что-то считая, что-то пытаясь ухватить за хвостик ускользающей мысли, дышал ртом и осекся, услышав позади негромкий хриплый смех. — Ну так что, хозяин? — Позади вспыхнул, несмотря на влагу, факел. — У кого сейчас контроль?