Игры в богов

Как человек, который на собственную свадьбу явился в теплом рождественском свитере с тираннозавром (потому что церемония церемонией, но январь есть январь, и лечить в медовый месяц простуду никто не хочет), Роза Грейнджер-Уизли до этого момента никогда не ощущала нехватку в своем гардеробе нормальной одежды. Момент, когда весь ее скарб с барахолки оказался неподходящим, подкрался незаметно — Роза собиралась на похороны. Церемония требовала выглядеть строго и неброско, а главное траурно, но из черного у Розы были лишь спортивные штаны. Надев им в комплект белую футболку и прикрыв волосами провокационную нашивку в виде среднего пальца, Роза трансгрессировала прежде, чем решила поискать в шкафу что-то еще. Каково же было ее удивление, когда оказалось, что на похороны явилась такая разношерстная публика, что женщина в спортивных штанах и футболке с неприличным рисунком на груди будет выглядеть как едва ли не самая здесь уместная фигура. Проститься со старым Ксено Лавгудом явились странного вида волшебники — несомненные не то почитатели его сомнительного творчества, не то сами писатели некоторых статей для «Придиры». Возле Розы стоял мужчина средних лет, одетый в ужасающий пчелиный костюм и соломенную шляпу, украшенную роскошным пером. Странного вида волшебники, облаченные в длинные рубахи, исполняли причудливые танцы с лентами. Кто-то играл на мандолине, кто-то что-то пел на непонятном языке, а потом мрачного вида волшебница в зеленом выстроила собравшихся в круг у могилы и медленно, одаряя каждого тяжелым взглядом, раздавала длинные свечи. — Что происходит? — один из немногочисленных, кто был одет строго, он же главный редактор «Ежедневного Пророка», жался к Розе и явно жалел, что решил высказать коллеге-конкуренту последнюю дань уважения. — Я не знаю, — честно призналась Роза шепотом. На нее с изумлением повернули голову стоявшие рядом. — Вы не виккане? — Нет, мы из «Пророка». — Фу-у-у, продажные стервятники, напомните мне, кто их пригласил? — Могу напомнить тебе, как получать по ебалу. — Роза, Бога ради, мы на похоронах. — Викканского Бога, вы имеете в виду, надеюсь? — едко прозвучало в кругу. — Мы имеем в виду «иди нахуй». — Роза! — Что? Религия, любая религия — это извечный инструмент стравливания людей друг против друга, — зашипела Роза. — И несмотря на то, что я всячески поддерживаю любое самовыражение и толерантна ко всем самоопределениям, мы на примере этих пидоров видим, что я права! — Роза, покинь церемонию. — Главный редактор «Пророка» почти выл. Роза отмахнулась и, откинув волосы за спину, гордо выпятила грудь, демонстрируя нашивку на футболке всем несогласным. Несмотря на, казалось бы, масштабный размах, сама церемония не продлилась долго. Накрытый саваном гроб плавно опустился в глубокую могилу, но, зацепившись не то за камень, не то за корень, дернулся у самого низа и резко рухнул. Саван сполз, открывая синее раздутое лицо. Роза, прикрыв глаза, отвернулась и опустила в могилу белую лилию быстрее, чем требовалось. — Не нравится мне эта история, Родж, — сказала Роза, когда их немногочисленная делегация из «Пророка» шагала прочь. Не имея ни желания, ни приглашения оставаться на продолжения мероприятия, они двигали вверх по утоптанной тропке, навстречу бескрайней глади зеленых полей. Дорога виднелась где-то совсем далеко, машин на ней видно не было, а двое: главный редактор и репортерша, имя которой было по-своему ругательным словом, выглядели так, словно их с вертолета высадили в этой безлюдной местности. Над головой пекло солнце, заставляя щурить глаза. Роза и щурилась, хоть не так от солнца, как от того, что эта история ей действительно не нравилась. Главный редактор себя подробностями и сомнениями утомлять не стал. Лишь заранее одарил Розу мученическим взглядом человека, у которого достаточно пищи для размышления и без ее подозрений. Впрочем, если это будет изложено талантливо и будет пропущено в печать цензурой — к сотрудничеству открыт, как никто другой. Пищи для размышления была достаточно и у самой Розы, а потому, рьяно убеждать главного редактора в том, что для вечернего номера у нее есть сенсация, не спешила. День она провела не в похожей на оперный театр редакции «Пророка», а дома. Не то унимая мысли, не то, напротив, тщательно обдумывая все, она долго мучилась над незаконченной статьей, черновик которой уже сутки торчал в пишущей машинке. Статья обещала быть грандиозной — Роза не обязывалась писать исключительно для «Пророка», но его главный редактор «застолбил» будущее украшение первой полосы щедрым авансом. — Ничто так не успокоит читателей, как грядущий зомби-апокалипсис, — заверил он. — Это будет бомба. Как изложить историю об очнувшейся после лечения волшебнице, которую непутевые новички из Святого Мунго отвезли не в палату, а в морг, так, чтоб рядовой читатель начал готовиться к зомби-апокалипсису, Роза Грейнджер-Уизли умела. Но, несмотря на то, что скандальной репортерше выдали все карты на руки и разрешили написать любую дичь, статья не писалась. Задор закончился примерно на половине, ведь помимо необремененного совестью фантаста, в Розе жил еще и диссидент. Который не мог не задаться вопросом, кто это такой умный сверху отдал «Ежедневному Пророку» команду наполнить выпуски глупостями, и от чего таким образом хотел отвлечь людей, читающих новости. — Нет, — протянула Роза, натирая полотенцем протянутое ей блюдо. — Конечно, я не думаю, что это министерство слило Лавгуда. Напротив, если чинуши реально хотят что-то скрыть, я бы на их месте наоборот вливала в «Придиру» золото. Потому что большую херню, чем он, никто и никогда уже не издаст. Но… «Но» опять нашлось. — Все равно мне эта история не нравится. — Роза спохватилась и, отставив натертое блюдо, взяла протянутую ей тарелку. — Только не ищи заговор там, где его нет, — посоветовала супруга, утерев со стекол очков брызнувшую мыльную пену. — Обвинить министерство в чем-то сейчас — это стать вторым Лавгудом и прослыть психом. — Так и обвинить-то не в чем, понимаешь! Нет, то есть, всегда есть в чем. Только копнуть, и все говно потечет, не сомневаюсь, так всегда было и будет — это министерство магии. Я про Ксенофилиуса Лавгуда. — А что он? Ему уже за сотку лет было. — Да меньше. — Меньше? — Думаю, да. Но даже не в этом суть, хорошо, скинем до девяноста трех лет. — Слушай, ну все равно очень почтенный возраст, — возразила Ева, стирая губкой остатки соуса с тарелки. — Говорить о том, что его смерть была неожиданностью, странно. — Да я и не говорю, — утерев с кончика ее носа пахнущую лимоном пену, заверила Роза. — И придраться не к чему. Да, он писал до последнего дня, но девяносто есть девяносто. Пролежал долго, вроде дней десять, и неудивительно — его дом обходили десятой дорогой, потому что этот старый придурок где-то нашел мину, принял ее за приманку для своих кизляков и оставил прямо крыльце. То есть, смерть Ксено была лишь вопросом времени в любом случае. — Мина? — Мина! Помнишь, я один раз у него печаталась? Темные времена. Так вот, я добралась до его дома и вижу, на крыльце мину. Я ору ему: «У тебя здесь мина!», а он из окна мне: «Не бойся, так надо, это для кизляков, она прикольно жужжит». И скидывает мне с чердака веревочную лестницу. — Роза аж зажмурилась. — Лавгуда нашел внук, и додумался, что с миной надо что-то делать. Сначала мракоборцы ходили, плечами пожимали, а потом отлевитировали ее в поле и подорвали. — Вот тебе и в пользу версии о естественной смерти. Проникни к нему кто-то в дом, мина бы сдетонировала раньше. — Конечно, — кивнула Роза. — Если не лезть в окно и не трансгрессировать. Но, опять же, я не о том. Ты читала последний выпуск «Придиры»? — Нет, конечно. — Ева отряхнула руки и стянула резиновые перчатки. — Я выписывала «Придиру» еще в школе, курса до четвертого, и то ради наклеечек. Помнишь? Их все собирали тогда. Роза кивнула. Переливающиеся наклейки из «Придиры»: причудливые ящерицы, птицы и рыбки украшали во времена ее учебы учебники и тетради доброй половины Хогвартса. — И еще читала раз, только когда ты пару раз там печаталась. На большее меня не хватило. Как и большую часть волшебного мира. Невозможность всерьез воспринимать творчество Лавгуда — сам по себе критерий оценки рационального мышления. Роза была согласна на все сто и честно считала свое недолгое сотрудничество с Ксенофилиусом Лавгудом черным пятном в своей карьере репортера. Ксено писал плохо, бредово, а с возрастом и того хуже. Журнал «Придира» был национальным хранилищем идиотизма. Плохо было все: от орфографии из бездарных сюжетов и до рецептов на четвертой странице. — Но, надо отдать должное, — протянула Роза, развалившись в кресле. — Как для того, кто сам себе и писатель, и корректор, и иллюстратор, и издатель, Лавгуд был очень продуктивным. Донимать Еву конспирологическими теориями о внезапной смерти старика, что печатал странный журнал с пестрыми наклеечками, Роза не собиралась, а потому до поздней ночи засела за статью о зомби-апокалипсисе. Получалось хорошо — Роза всласть поупражнялась, растягивая десять слов фактов на два свитка статьи. — Я не сомневаюсь, что это будет бомба. Но тебя это не обижает? — поинтересовалась Ева перед сном. — Ты — талантливый писатель, а пишешь сейчас из раза в раз желтополосные глупости. Без обид только. — А то я не понимаю, что это глупости, — хмыкнула Роза. — Честно? Да, обижает. Но народ хавает то, что попроще. Им не нужны масштабные расследования, не нужно что-то, что заставит включить голову и задуматься над тем, что происходит за пределами нагретого дома и министерской цензуры. Они хотят читать херню за чашкой чая перед работой и не грузиться, так же, как мы включаем телевизор, чтоб тарахтел на фоне, пока готовится ужин. Хочу я писать серьезные вещи? Еще бы. Но кто я такая, чтоб не заработать на человеческой глупости? — А Рената Рамирез? «Пообещала вырезать нас обеих и моих родителей, если в издательство попадет хоть страничка ее истории». — Роджер дал понять, что эта книга не окупится, — ответила Роза. Впрочем, ни обиды, ни злости, ни усталости от регулярного написания глупостей Роза не чувствовала. И ночью ей не снились ни мины на крыльце, ни опухшее синее лицо, с которого сполз погребальный саван. В темноте желто-зеленым сияли буквы на обложке последнего номера «Придиры», и Роза, с утра-пораньше, нашла с кем этот номер обсудить. И отнюдь не с поклонником этого своеобразного творчества. Напротив, с человеком, чья рациональность порой граничила с нетерпением ко всему, что в ее рамки не вписывалось. Гермиона Грейнджер-Уизли тем ранним субботним утром выглядела так, что никто из соседей в Ромфорде не смог бы заподозрить ее в том, что она — министр магии. — Роза. — Министр Грейнджер-Уизли выпрямилась, осторожным широким шагом переступила через свежепосаженный куст желтых хризантем и отряхнула землю с высоких резиновых сапог. — Я не буду это читать. Роза стояла на узкой тропке меж клумбами с большой лейкой и последним выпуском «Придиры», который упорно протягивала матери. — Да почему? — Это макулатура. — Понятное дело! Кстати говоря, еще и ни черта ни биоразлагаемая, поэтому мне смысла нет агитировать за «Придиру». Но просто взгляни. Мама протестующе развернула Розу лицом к двери и подтолкнула в дом. Шагнув в кухню, куда и вела дверь с заднего двора, Роза подхватила с блюда мягкую сливу и вытянула шею, когда наверху хлопнула дверь. — Ни слова, — предостерегла мама. — То есть, этот гремлин не думает съезжать? — Это твой брат, прекрати. — Одно радует, он меня боится, как черта. — Вот и подумай, почему, — бросила мама, подставив руки под струю воды из крана. — Ему нелегко сейчас. — О, да-а-а, — протянула Роза. — Сутками пялиться в экран на поняшек, жрать ведрами и палец о палец не ударить, чтоб заниматься чем-то, кроме отращивания пуза — бедный Хьюго, я бы не вынесла такой ужасной судьбы. Так, ладно… Мама была очень рациональной женщиной во всем, что не касалось потребности встряхнуть сорокалетнего сына. Роза кипела, но держалась — проще заставить маму читать «Придиру», чем убедить перестать потакать беспомощности Хьюго. — Я знаю, что Лавгуд умер, — произнесла министр Грейнджер-Уизли. — И если скажу, что это большая творческая потеря для всего волшебного мира… я должна так сказать, но совру, если сделаю это. Лавгуд был бездарностью. — Никто не спорит. — Этот человек пропагандировал культ бреда. Его журнал мог бы быть хорошей юмористической пародией на «Пророк», не пиши Лавгуд серьезно. И это не о старческом маразме, Роза. Он всегда был таким и писал этот бред — и во времена моей учебы, и гораздо позже, его стиль не менялся. Единственный раз, когда «Придира» выдала действительно важную вещь — это когда не побоялась издать интервью Гарри о том, что Волан-де-Морт вернулся. Правда, — министр Грейнджер-Уизли презрительно скосила взгляд. — Потом Лавгуд не гнушался печатать в своем журнальчике памятки, как распознавать и обезвреживать маглорожденных. Не от хорошей жизни, да, но… — Да я не спорю, что он был конченым, — заверила Роза. — Но последний его выпуск. Роза уселась за стол и громко расправила свернутый в трубочку журнал. На его обложке был изображен хохочущий рогатый дьявол, седлающий топчущего знаменитый министерский фонтан дракона. — «Спасайся, кто может! Кто на самом деле руководит министерством?», — зачитала Роза заголовок бесцветным тоном. — Нет, подожди! Это не вброс ради раскола системы, чтоб бабкам-читательницам было что пообсуждать в очереди. Это был бы вброс, не будь я согласна с абсолютно каждым словом в этой статье. Роза протянула журнал настойчивей. — Просто прочитай это. Мама, сдавшись, послушно взяла журнал и, предвкушая несколько минут лютейшего маразма, пролистала страницы. Статья оказалась длинной. Роза, отправив в рот еще одну сливу, внимательно наблюдала за процессом чтения. Судя по тому, как мамино лицо мученически хмурилось, статья не приносила ей ничего, кроме желания поскорее отправить журнал на растопку камина. — Так, ну, во-первых, — сказала министр Грейнджер-Уизли после того, как дочитала последнюю строчку. — Малфоев не любят все. Судя по тому, что я только что прочла, эта статья — попытка Ксенофилиуса поднять своей «Придире» хоть какой-нибудь рейтинг. — А почему Малфоев не любят все? — допытывалась Роза. — Ни для кого не секрет. Потому что они очень богаты, и никто не знает, откуда это богатство все пребывает. Два поколения Малфоев носят Черные метки по сей день, и, видимо, остались настолько верны своим идеалам, раз не попытались их свести, как сделал это Селвин. Ну и, святое, потому что они исключительно консервативны и чистокровны и скорей будут жениться друг на друге, чем на полукровках. Не сомневаюсь, что этот род вымрет на Скорпиусе с таким-то жизненным кредо. — Вот! А теперь объясни мне, почему эти люди у власти? Министр Грейнджер-Уизли тяжело вздохнула. — Именно потому что они такие. — А не потому что их золото, в случае чего, перекроет дефицит бюджета? — Роза, если ты думаешь, что я не пыталась осадить ту привилегированную четверку из совета по принятию решений, то ошибаешься. Будь это так просто, то это сумел бы сделать Бруствер и еще сорок лет назад. К слову о том, что Лавгуд придраматизировал — у, как ты говоришь, власти находится только Драко. Люциус тяжело болен и лечится где-то за границей, а Скорпиус просиживает штаны в консульстве, где тратит меньше четверти своего потенциала. — Хорошо, допустим, я согласна, а Драко Малфой — честный глава отдела магического правопорядка, а не посредник для отца и сына в министерстве. Окей, допустим, но эта история с драконом, по которой Ксено, кстати, хорошо прошелся. — Роза азартно ткнула пальцем в журнал. — Я согласна с каждой буквой. Дракон появился, невесть откуда, внезапно и именно над поместьем Малфоев. И что мы все? Погудели-погудели и успокоились, внятного объяснения, что это было, никто не дал, а ситуация замялась. — Ксено пишет, что Малфои сами и выпустили дракона, это ли не бред? — А может и не бред. Я точно тебе говорю, эта семейка знает гораздо больше, чем проблеяла в интервью для «Пророка». Даже Доминик, а у нее, сомневаюсь, что есть влияние, что-то точно знает. Я пригласила ее на первое время к нам, и она сбежала на вторые сутки, как только увидела пишущую машинку. Хорошо, а Драко? — Роза жадно сменила «подозреваемого». — Половина его дома растоптана драконом. И что он делает, как только разобрали завалы? Заселяется обратно, как ни в чем не бывало! У чувака вообще минимум вопросов ко всей этой ситуации! — Он хочет, чтоб его оставили в покое. — Мама, если бы твой дом, пока ты уехала в магазин, растоптал дракон, скажи на милость, ты бы не оббивала пороги кабинетов в министерстве, чтоб узнать, что это нахрен такое было? Ты бы веничком замела каменную пыль и осталась бы жить без одной стенки? Да с влиянием Малфоя, я удивлена, что он не вздернул все службы, чтоб разобраться и выловить дракона, но нет, он пожал плечами и заселился обратно! А его жена? У которой лицо, как у Фантомаса? Она была очевидицей событий, но не рассказала ничего, кроме того, какой у нее дом в Варне, и как там обвалилась крыша! Это нонсенс. Роза развела руками. — То был дракон, то не было, то его нашли, то он потерялся и пропал, побережье Ирландии в чешуе и крови, но никто ничего не видел, а министерство все это прикрыло. Это не камень в твои ворота, мам. Это к тому, что какая-то сила, которая боится не закона, а за свою задницу, ходит по министерству и затыкает всем рты. И что имеем? Мракоборцы ничего не нашли, отдел популяций пожимает плечами, румыны из заповедника как приехали, так и уехали, а единственное издание, которое все это подытожило и вылило в свет — «Придира», у которой в принципе нет цензуры. И тут умирает Лавгуд. Роза звонко цокнула языком. — Да, это звучит в лучших традициях моего творчества. Ма, я не прошу изолировать Малфоев от общества посадить за круглый стол и устроить всем троим очную ставку. Хотя было бы неплохо. — Тогда чего ты хочешь? — Проведи внутреннее расследование. Гарри тебе не откажет, я уверена, что он все понимает и тоже читал «Придиру». Реальный способ узнать правду: или начать расследование, или дожимать Доминик — она объективно слабое звено в этой семейке. — Оставь ее в покое, — одернула миссис Грейнджер-Уизли. — Роза, это гнусно. Воспользоваться ее нынешним положением и… — Да, гнусно, и я не хочу этого делать. Мне жаль ее. Жаль, что она такая безмозглая, раз только поняла, что надо валить. Ма, — протянула Роза. — Я не прошу оказать мне услугу. Просто собрать все по крупицам, подумать и сравнить с тем, что написал Лавгуд перед смертью. Я бы сама поговорила с Гарри, но он слишком часто ловил меня за ухо там, куда прессу не пускают. Министр магии задумчиво водила пальцем по ободку стакана, в котором шипел пузырьками лимонад. — Только если пообещаешь самой никуда не лезть. — Ага, то есть, не такой я и конспиролог со своими подозрениями, да? — ухмыльнулась Роза. Но, встретив взгляд матери, по лицу которой ясно читалось, что совсем не до шуточек, добавила: — Хорошо, хорошо. *** Жить нужно так, чтоб в сорок с небольшим лет поймать себя на мысли о том, что ты обожаешь эту чертову работу. — Третий пункт справочника, там, где говорится о роли МАКУСА в гоблинских восстаниях тысяча шестьсот двенадцатого года, берем и жирно-жирно зачеркиваем, — объявил я, тыча классу новенький справочник, одобренный министерством. — Кто скажет, почему? Риторический вопрос, потому что абсолютно на каждом курсе была девочка, которая тянула руку аж до нервной трясучки, на каждый вопрос. — Давай, только в обморок не упади. — Потому что Магический Конгресс Управления по Северной Америке был основан только в тысяча шестьсот девяносто третьем, после салемской охоты на ведьм, и… — на вздохе выпалила девочка-пятикурсница с таким выражением лица, будто сходу была готова проткнуть пером артерию любого, кто ее перебьет. Не знаю, как родители так программируют своих чад, но это страшно — поставишь такой девочке на экзамене не «Превосходно», а «Выше Ожидаемого», а потом ночь не спишь, думая, что она с горя в туалете вскрылась. — Молодец, выдыхай, — кивнул я. — Держи липучку. Я оторвал от большого рулона пустых ярко-розовых ценников один и опустил на первую парту. Авторская методика, как ни странно, работала — не можешь заставить учить, научи считать. Каждый правильный ответ на уроке вознаграждался копеечной цветной бумажкой, десяток которых потом обменивался на недостающие к итоговой оценке баллы. В конце каждого семестра ценники возвращались ко мне, когда ученики, клянча хорошие оценки, вываливали на стол все накопленное за год, а я потом использовал эти цветные липучки по второму, третьему кругу — минимум вложений, максимум эффективности. Впрочем, инспектирующая меня ведьма из министерства явно так не думала. Она аж очки сдвинула, чтоб развидеть — я дал ученице… ценник? — Да, действительно, — подтвердил я, но не ведьме из комиссии. — Вот такую порой хер… тьфу, блядь, чуть «херня» не сказал в классе… короче, важно понимать, что информацию в любых источниках, даже если они одобрены министерством магии… Ведьма-проверяющая кашлянула в кулак. — Не надо кашлять, я не привитый. Так вот, что я там, а… важно пропускать через фильтр, — тем не менее, продолжил я. — Поэтому мы здесь, мы учимся не только запоминать даты, но и мыслить логически. Кстати, про мыслить логически, дети, вопрос на две липучки: откуда, мать его, дует? Нет, это невозможный был в классной комнате холод! Я уж не знал, куда девать ледяные руки: то в карманы, то рукава куртки по самые пальцы натягивал, то растирал задубевшие ладони. Противный промозглый холод стоял в классе — после затяжного ночного ливня поднялся ветер и, завывая, он проникал в оконные щели. Это была только середина сентября, вдумайтесь — месяц назад было лето! А холодно было уже так, что это не проигнорировать. Я хоть по классу скакал: то к доске, то к парте, то меж рядами, а ученики сидели на месте, в своих хоть и теплых мантиях, но они мерзли. В классе звучала «дурмстрангская симфония» — шмыганье носом. Да, камин был зажжен, но он едва ли грел первый ряд парт. Класс истории был большим, и чтоб его прогреть, надо было снести ветхие парты в центр и развести костер прямо на полу. А откуда дует? У окна сидела девочка, собранные в хвостик волосы которой на сквозняке трепыхались. И от этого холода не избавиться вот так просто, взмахнув волшебной палочкой — даже если оградить невидимым барьером щели, это не нагреет аудиторию. В Дурмстранге было холодно, но не всегда. Сусана рассказывала, что в ее школьные годы здесь было даже душно — так натопили камины, а являться на уроки в верхней одежде было дурным тоном. Тогда замок еще не рассыпался, не было щелей ни в окнах, ни в стенах, тогда какая-то магия защищала эту цитадель от сурового северного климата. Что сейчас защищало цитадель, кроме молитв и изоленты, я не знал. Я смотрел на проверяющую, тоже шмыгающую носом и кутающуюся в мантию. Что ты там пишешь своими озябшими руками? Все у тебя нормально? Как меня бесила эта тетка на задней парте, словами не передать. Она ходила и морщила нос: то плесень по углам, то холодно, то доска грязная, то дети кричат, то я сам по себе сомнительный. — Мы никого не критикуем, — говорила она перед уроком. — Наша задача — оптимизировать учебный процесс. Ваша проблема, мистер Поттер, в том, что вы воспринимаете учеников, не как учеников, а как взрослых. Вы ведете с ними беседы, не проводите черту учителя и ученика. Если вы не умеете общаться с детьми, то, возможно, вам следовало бы попробовать себя в другой профессии. — За другую профессию мне еще не закрыли судимость, — честно ответил я, но звонок на урок заглушил мои слова. И вот она сидела, что-то писала, мерзла, все ей так не нравилось, все не так проходило. Я старался на нее не смотреть вообще, но не получалось — в попытках то и дело оглядеть весь класс, взгляд то и дело останавливался на этой даме. При этом какой-то паники не ощущалось — было явственно плевать, чем для меня закончится инспекция, и что там записывает эта неприятная дама. Хотя, казалось бы, Альбус, побойся Бога, если ты лишишься этой работы, тебя больше никуда не возьмут. — Гоблинские восстания, — объявил я следующий вопрос, запихивая в щель меж окном и стеной тряпку. — С чего все вообще началось? Почему этот гордый народ восстал и на веки вечные проклял род волшебников? Вверх взметнулись руки готовых дать ответ, девочка-отличница снова забилась в конвульсиях, аж подпрыгивая на месте (бедный ребенок — школу закончит, и все, цели в жизни нет). — Последняя парта, — кивнул я. Но не сразу понял, что за последней партой сидел не только тянущий руку ученик из Сербии, но и инспектор. Ведьма вскинула брови и поправила очки, глядя на меня недоуменно. — Это вы мне? — А почему бы и да, — пожал плечами я, сев на край учительского стола. — Итак, причины гоблинских восстаний начала семнадцатого века. Она фыркнула. — Я понятия не имею, Поттер. Я тоже фыркнул. — Так, а хули ты тогда пришла инспектировать урок истории? Иди отсюда, читай книжки, пиши прописи. — … и, несмотря на то, что Поттер выразил единогласную позицию Дурмстранга, на нас все равно подают в суд. — Директор Харфанг вернулся с новостями к вечеру. Почему-то я был уверен, единогласную позицию выскажет в ходе инспекции или сам Харфанг, или, неожиданно, библиотекарь Серджу. Да, неожиданно — этот парень был из тех, кто просто любит ныть, но и в нем проснулся храбрый лев, когда позавчера его дисциплину, румынский язык, явился инспектировать человек, ни слова по-румынски не понимающий. Учебный год только начался, а министерство уже успело всех проверить и остаться разочарованным. Последним инспектировали Ингара на уроке боевой магии у второго курса (я слабо представлял, как вообще выглядят десятилетние дети на боевой магии). Закончилось это тем, что вопящего громче призрака плакальщицы проверяющего пришлось выводить в лазарет — у бедняги из свернутого набок носа хлестала кровь. — Это додуматься нужно, лезть со своими записями под лучи заклятий, которые отрабатывают второкурсники! — Харфанг был вне себя. — Первое, чтоб его, правило, которое деткам в девять лет на первом курсе втолковывают — не лезть под заклятье! Дети знают, а министерство — нет. Да все были вне себя. И у всех создалось впечатление, что приходили на уроки не проверять, а намеренно выискивать нарушения. Так самого Харфанга упрекнули и не раз в излишней строгости, у Ласло вынюхали позавчерашний перегар, Сусане высказали свое «фе» сначала по поводу неухоженности растений в теплицах, а потом, на зельях, отругали за нарушение техники безопасности. И даже нашли к чему придраться на уроках Сигрид, самой, казалось бы, вменяемой из всего преподавательского состава — уж не знаю, что там нашли на артефакторике, но на обед Сигрид вернулась с таким видом, что мы постеснялись уточнять, как все прошло. — У меня такое ощущение, — протянул я однажды вечером, прервав тишину коллективной проверки гор домашних работ. — Что не оптимизировать они процесс хотят, а намеренно всех разогнать. А потом задумался, ночью, ворочаясь в холодной постели, что в этом умозаключении есть смысла больше, чем показалось сперва. Столько мороки с этим Дурмстрангом: то он разваливается, то под воду уходит, то капище воет, то корабль затонет. С каждым годом в нем учеников остается все меньше и меньше, как осталось по итогу и преподавателей. Не спокойнее ли родителям приглашать для своих детей учителей на дом, в тепло и уют, где не воет ветер и не шумят волны? Не лучше ли им выбрать нужные дисциплины самим, а не мучать своих чад и половине никому не нужными историей и румынским? И будут преподавать детям не цыганка-гадалка, пьяница и аферист, а действительно учителя, настоящие, частные, которые по ночам не будут, в восемь одеял кутаясь, горы домашнего задания проверять и замок периодически изолентой подклеивать. Не будут они этого делать, они будут на досуге у камина пить теплый глинтвейн, смотреть в окно на непогоду и составлять себе такое расписание, как им удобно, а не как «иначе невозможно». И все счастливы, и все обучены, и все оплачены. Не того ли добивались эти многочисленные комиссии — очистить этот остров от остатка учеников, спрятать его на всех картах и пусть себе фонит это капище, лишь бы подальше ото всех. Не потому ли травница верила, что следующая чемоданы соберет Сигрид — единственный, так сказать, педагог-профессионал? Лучшее, что можно делать перед сном — думать о том, что все пропало. Впрочем, ничего еще не пропало, но я заранее был в панике. Если Дурмстранг так или иначе закроют на ключ, кто еще в здравом уме наймет меня на работу? «Только Кобра», — прозвучало в голове, как приговор. Я уже видел, как она меня унижает, попутно уча строчить на швейной машинке, и говорит, что таких кривых рук не видела отродясь даже в травмпунктах. Не знаю, насколько глубоко пробил бы дно самокопанием, если бы в дверь не постучали, а в комнату тут же не сунулась Сусана. — Идем, — позвала она. — Сардельки в камине жарить. Иногда это именно то, что нужно услышать в самые тяжелые моменты жизни. Не будучи дураком, я моментально согласился с культурной программой. Инициатором любой культурной программы обычно выступал Ласло, когда мучился совестью из-за частого выпивания в одиночестве, и начинал под разными благовидными предлогами ненавязчиво предлагать коллегам пропустить стаканчик-другой. Нас травницей на это дело долго упрашивать не надо было, так мы, в компании с Ласло и стали тремя мушкетерами, что грелись в холода не только лишь камином. Я был не очень хорошо знаком, но лучше всех на свете понимал балагура Ласло — его жадную тягу, его шутки, его итоговый стыд и отчаянные попытки разделить досуг с кем-угодно, чтоб не напиваться в одиночку (как животное!). Что не мешало мне то и дело приходить со своей чашкой, в которой наготове плескался чайный пакетик — сказал бы мне кто-нибудь раньше, что вид бутылки и веселой компании не будет вызывать у меня ничего, кроме панической атаки, не поверил бы. В маленькой комнатке, заваленной стопками пергаментов и тетрадей (без вариантов разобрать где чье), пахло, как в придорожном кафе. В камине шкварчали нанизанные на тонкую палку сардельки, а в кресле открывал банку с чем-то маринованным Ингар. Неожиданная компания, он прежде держался всегда отстраненно и в посиделках не участвовал. «Конечно, на запах сарделей прибежал», — хмыкнул я. — «Все лучше, чем плакать в подушку». К чести сказать, Ингар держался все так же бодро и спокойно — вот уж кремень, виду не подал, как болело разбитое сердце. Настроение было у всех совсем не пятничным — все как-то безрадостно, уныло, без понимания, когда зарплата, будет ли, не разгонят ли к Рождеству всех. Харфанг за ужином коротко и тоном, не терпящим торгов, буркнул, что не знает ответа ни на один из этих вопросов. Так мы и сидели у камина, ели, болтали (мы с Сусаной, ведь Ласло в основном пил и поддакивал, а Ингар со свойственной ему отмороженностью, молчал и периодически открывал протянутые ему банки с соленьями), когда услышали скрип пола и тяжелые гулкие шаги. — Ласло, прячь сардели, — бросил я и перевел взгляд на Раду Илич, так некстати заглянувшую к нам. Не скажу, что мое отношение к Раде было предвзятым. Но она точно изменилась, и я не знал, как себя с ней вести, а потому просто старался не пересекаться. Рада же цвела и пахла — у всех все плохо, школа в заднице, проверки доведут нас всех до гильотины, а эта сволочь мало того, что выглядела хорошо и свежо, так и единственная, кого министерские комиссии пощадили. Диктует себе защиту от темных искусств, мол, все по учебнику, никакой самодеятельности и опасности — всем бы брать пример с этого профессора. К слову, прежде Рада Илич была в списке неугодных первой. Да, зависть, но что эта ведьма летом, бадью Феликс Фелициса выпила, что все у нее было так хорошо? А, самое интересное, никому до этих метаморфозов дела не было. Самое интересное, казалось или нет, но эти метаморфозы продолжались — прошла лишь половина месяца, а рубцы, что остались на теле Рады вместо страшных живых следов, заметно посветлели. — Нет, не буду, — отрезала Рада, и Ласло в один глоток осушил протянутую ей порцию кислого вина. — Кто-нибудь знает, почему дверь закрыта? — Что? — Сусана повернула голову, так и замерев с куском хлеба, на который мазала паштет. — Какая дверь? — я тоже не понял. — Дверь в башню. — В смысле? Она закрывается? Вот уж век живи, век учись. В восточную башню вела лишь одна дверь — та, что открывала проход к мосту-переходу в главный корпус замка. Это была тяжелая дверь, что всегда была настежь, гоняла сквозняки и особо ветреными ночами стучала и билась о стену так, что я вскакивал, перепуганный, под самой крышей. Судя по тому, что удивился не только я, но и травница, которая знала на острове историю каждого пня, закрытая дверь стала неожиданностью. — Черт знает что, — раздраженно бросила Рада. Огонь в камине вспыхнул, будто подтверждая неподдельную ярость. — Спокойной ночи. И зашагала прочь. Вскоре, в конце коридора, тянущегося змейкой вверх, хлопнула звучно дверь, заставив задребезжать немногие застекленные окна. — Эти комиссии всех доведут, — заверил Ласло, разливая по маленьким рюмкам свой густой травянистый ликер. — Даже Рада, вон, нервная какая. Поттер, тебе прямо в чай? — А? — спохватился я, глянув в чашку. — Чуть-чуть. Слушайте, а с какого это рожна дверь закрыта? Я задумчиво глядел на верхние ступени виднеющейся лестницы. — А если что? — Что если что? — насторожилась Сусана. — Да хрен знает. А ну как молния в башню ударит, запасы спиртовки Ласло загорятся, пожар нас выгонит на лестницу, а дверь на замке? Я глянул пялящиеся на меня лица. Нашел кого пугать плохим сценарием — не хватало только библиотекаря разбудить, чтоб собрать трио паникеров Дурмстранга и заставить их думать над грядущей опасностью. — А у кого ключ? — прошептала Сусана. — У меня, — вдруг прозвучал негромкий голос Ингара. — Завтра рано веду команду на тренировку, тогда и открою. Мы так и повернулись к нему. Всегда было неожиданно слышать его голос, а в тот момент я и вовсе позабыл о том, что все это время Ингар сидел в соседнем кресле. — Ты закрыл дверь? — опешил я. — Нечего по острову ночью шататься. Холодно. На том и закончилось короткое беспокойство. Загадка пропавшего ключа разгадалась быстрее, чем Ласло успел проглотить очередную порцию пойла. Рада не покидала своей комнаты — уж ее-то тяжелые шаги услышать было легко даже сквозь завывание ветра за окном. Я слышал разговоры Сусаны, сидевшей совсем рядом, как-то издалека — они будто растворились в треске огня и стуке дождевых капель. И поглядывал на Ингара, снова безмолвно-спокойного, и даже будто не здесь находящегося. Лишь один раз наши взгляды коротко пересеклись, и хоть за весь вечер Ингар не произнес больше ни слова, я воспринял это как намек идти спать. — Спокойной ночи. — Что я и сделал, забрав пустую чашку с собой. Но прежде, чем отправиться в холодную комнатку, плюхнуться в кровать и до рассвета проворочаться в мыслях, а о каких конкретно капищных ритуалах похорошевшей демоницы и малолетнего чернокнижника знает наш молчаливый квиддичный тренер, я спустился по лестнице. И дернул закрытую дверь. На всякий случай. То, что с ночными приключениями сына надо что-то делать, ежу понятно было еще три месяца назад. Свое бездействие я оправдывал тем, что проще удержать на месте поезд, чем разгоряченного страстью парня. Вдобавок, разгоряченным парнем был Матиас — у этого уникума отток крови давно уже покинул мозг и сосредоточился в одном-единственном месте. Но девятнадцать лет! Опасный, очень опасный возраст. В девятнадцать лет мы хоть с трудом можем без родительской помощи понять, какую таблетку выпить, чтоб не болел живот, но уже законно чувствуем себя взрослыми настолько, чтоб творить всякую дичь. Рассказывать взрослому девятнадцатилетнему парню про пестики, тычинки и вред половых сношений с женщинами сомнительных моральных ориентиров — само по себе глупость. Начни мне в этом возрасте кто-нибудь капать на мозги тем, что лазать в окна спальни леди Тервиллигер, нехорошо, я бы точно был уверен — это завистники наговаривают. Отговоры лишь укрепляют порочную связь — запретный плод, томный секрет и вся прочая романтика. Только горький опыт, только плевок в душу заставляет снять розовые очки, а потом еще и время должно пройти, чтоб трезво и окончательно рассудить, какую же ошибку ты когда-то совершил. Но это у нормальных людей. Матиас же был скорее красивым, чем умным, поэтому шанс достучаться до его здравого смысла все же оставался. Тем более мне — университет Сан-Хосе, на минуточку. — Короче, — выдохнув дым, протянул я, когда мы сидели на верхней трибуне унылого квиддичного поля и глядели на то, как над рухнувшим с метлы ловцом кружит воронье. — Я тут на днях притчу прочитал. Матиас нахмурился. — Притчу? — Да. — Ты забрал меня с тренировки, чтоб сказать об этом? — Ну, да. Матиас моргнул. — Спасибо, отец, за доверие, я пойду. Но я дернул его за рукав и усадил обратно. — Притча о маленьком петушке. — О ком? — Голубке. — Мне не нравится эта притча, иди домой, Ал. — Бельчонке, — прорычал я. — Притча о спасении души маленького глупого бельчонка. Матиас задумался. И покровительственно прикрыл глаза. — Ладно, допустим. Я кашлянул в кулак и начал зловещий рассказ: — В черном-черном лесу, на черном-черном дереве, в черном-черном дупле жил черный-черный-бельчонок… Бровь Матиаса под татуировкой дернулась. Я осекся. — То есть, просто бельчонок. — Не-не-не, черный бельчонок. Достаточно того, что рассказчик белый. Надо будет придумать еще притчу о вреде расизма. От напряжения на первых же строках я снова закурил. — Бельчонок жил в дупле, занимался своими бельчачьими делами, хорошо учился, фехтовал. Бельчонок был потому что талантливым. И однажды увидел он в темном лесу старую больную лосиху… Матиас, сядь, я не закончил! Матиас протяжно цокнул языком и, щурясь, принялся наблюдать за тем, как запущенный Ингаром бладжер преследует стайку третьекурсников. — Хуй знает, что в голове у бельчонка было, но ушки востро, хвостик напряг и покатил к лосихе орешки… Почему? Вот вопрос… — Почему тебя родительских прав так и не лишили — вот вопрос. — И побежал бельчонок за больной лосихой, не слушал он ни голос разума, ни советов мудрой зебры, очень за него переживающей. А мудрая зебра… тоже жила в этом лесу, это лес в Румынии, говорила: «Одумайся, черный бельчонок! Не ходи за лосихой, она тебя затопчет, рогами проткнет, измажет свои гнойные язвы твоею кровью, жертвоприношений нехристианских ради, и душу в прах обратит соитиями внебрачными»…. Я так вошел в раж, что не заметил, как с головы до пят дрожали первокурсники, наблюдающие за тренировкой рядом ниже. — Но не слушал черный бельчонок мудрую зебру. Побежал за лосихой в черную-черную чащу. И все. Матиас снова моргнул. — Что «все»? — Умер, — кивнул я. — В страшных муках. Пока все звери в лесу готовились к зиме и сушили припасы, грибочки, там, орешки, бельчонок бегал за лосихой, заглядывал ей под хвост и забыл о зиме. Так он и умер в сугробе, от холода. И разбитого сердца, потому что лосиха была порочной женщиной. Долго плакали все звери, а громче всех — дедушка бельчонка, старый плотоядный бык. — А как у быка может быть внук-бельчонок? — Ты че, жопой слушал, это интернациональный лес! Это аллегория, Матиас. — У бельчонка аллегория? Тогда че он орехи жрал, от этого же можно умереть? Я звучно закрыл лицо руками. Надеюсь, Матиас все же не очень говорил по-английски, иначе мне не хватит мужества, чтоб признать — мой сын немного тупой. — Что такое «аллегория» ты знаешь? — Это когда от орехов морда пухнет. — Молодец, сыночек, все правильно. Зачем мы здесь, что я пытаюсь делать? — Хорошо, а «гипербола» что такое? — График функции обратной пропорциональности. — Че-е-е-е? — у меня изо рта выпала сигарета. — Че там с бельчонком? — прорычал Матиас. — Мораль, — надо было заканчивать. — Нельзя спать с лосихами. Матиас медленно перекрестился двумя пальцами. — То есть, — я замахал руками. — Надо думать головой. А не как бельчонок. — А чем думал бельчонок? — Хуйчонком. Понял? Матиас протяжно вздохнул и сжал мою руку. — Я верю, Ал. Верю, что однажды найдут лекарство, и тебя вылечат. Я почти взвыл — хоть бы уважение проявил, засранец, я эту притчу всю ночь сочинял. Матиас поймав бладжер прямо над головами пригнувшихся первокурсников, сжал его пальцами и поднялся с холодного сидения. — Ладно, я пошел. И направился по ступенькам вниз, продолжать тренировку. — Профессор, — окликнул робкий голос снизу. Я опустил взгляд на первокурсников. — А что потом было с бельчонком? — Молодые еще, — прикрикнул я. — Бегом в замок, сидят они, уши развесили… ничего с ним не было, он умер в сугробе, никто нихрена не слушает нормально… Несмотря на полный провал воспитательной работы, я не оставил попытки достучаться до сына. — Мне понравилась притча, — сказал Матиас вечером, когда мы сидели на крыше и глядели на то, как северный ветер ломает виднеющуюся вдали корабельную мачту. — А почему ты мне в детстве не рассказывал сказки? Кроме той, конечно, что заберешь меня жить к себе… Я встретил долгий ничего не выражающий взгляд. — Не, серьезно. — Матиас фыркнул. — Почему ты не читал мне сказки? — Мне запретили органы опеки, — признался я. — После того, как ты рассказал одну в детском саду. Не знаю, почему. Выходные в Дурмстранге были унылыми. Что для учителей, корпевших над проверкой домашних заданий, что для учеников — тем вообще делать было нечего, кроме как учиться или плевать в потолок. Ходить некуда, не к кому, непогода и вовсе держала всех в замке. Даже Матиас, прежде не жаловавшийся, долго ныл. — Все накидывают и накидывают этих домашних заданий, даже ты! — Поверь, сыночек, если ты будешь знать на две строчки больше, чем считаешь своим потолком, никому хуже не станет. — Даже Ингар. Он придирается ко мне. — Ингар? — не поверил я. — Да если он всех в твоем классе по именам помнит, я удивлюсь. С чего ему придираться? Матиас закатил глаза. — Типа раз он мне авансом в прошлом году поставил «Удовлетворительно», то в этом году меня надо грузить выше головы. — Ну и в чем он не прав? Малой, никто не будет тебе дарить оценки за красивые глаза, кроме… Матиас ухмыльнулся, и увернулся от подзатыльника. — Так что не ной, — буркнул я. — Ал, ты понял. Я говорю ему: «Тренер, я не могу колдовать, у меня не выходит ничего на этих уроках», то есть я при желании ему ничего не смогу выдать. И он начинает валить меня рефератами. — А как иначе тебя оценивать? Не можешь магией — выдай хоть чем-нибудь. — Ал, семь свитков в неделю! Притом, что домашки и так много. Я по ночам сижу, учебник под свечкой переписываю, а Ингар, уверен, даже ничего не читает. Ох уж это мне детское нытье про зверски немыслимое количество домашних заданий! Добро пожаловать на выпускной курс. — А ты меньше по лесам зажимайся, и на все будет времени хватать, — заверил я. — И на рефераты, и на практиковать магию, и на крепкий здоровый сон в восемь часов. — Да конечно, — протянул Матиас издевательски. — Не с домашкой от Сигрид — эта тетка думает, что я должен отрабатывать свою «Отвратительно». Хорошо, что я не сплю, иначе как это все успеть — хрен знает. — Матиас, это не трагедия. Через то, чтоб напрячь зад на выпускном курсе, проходят все. Есть два варианта: или тратить время на нытье о том, что ничего не успеваешь, или вовремя все делать. Не поспишь ты ночь-другую, хорошо, но так ведь будет не всегда, надо учиться управлять своим временем. Сказал Альбус Северус Поттер, который без календарика не знал, какой сейчас год. — Ночь-другую? Да я вообще не сплю. — Вот и научись все успевать так, чтоб засыпать вовремя. — Ал, — Матиас цокнул языком. — Я не сплю с прошлой весны. Я сначала не понял, и, с трудом оторвав взгляд от развевающихся на ветру парусов, медленно повернул голову. — В смысле? Должно быть, это была фигура речи. Мол, влюбившись, как ослина, в преподавательницу защиты от темных искусств, Матиас потерял не только мозг, но и сон. Однако, какая к чертям фигура речи у парня, который между словами «аллергия» и «аллегория» разницы не видел в упор? — В смысле? А что ты ночью делаешь? Матиас пожал плечами. — Валяюсь, ем. Летом в телефон залипал. Я смотрел в его лицо, не имеющее ни малейших признаков недосыпа, и до последнего думал, что надо мной смеются. Матиас смотрел на меня недоуменно в ответ. — А ты что, спишь? — прозвучал идиотский вопрос. — А что ты думаешь, я по ночам делаю? — Плачешь? Я внимательно смотрел на Матиаса, невесть что в темноте позднего вечера пытаясь углядеть в его лице. Хоть бы глаза припухшие, синяки под ними или просто дрогнувшая на губах усмешка, как доказательство того, что надо мной прикалываются. — Матиас, а в какой момент жизни я должен был узнать о том, что ты почти полгода не спишь? Тебе в голову не приходило, что это ненормально? Матиас пожал плечами. — Я хорошо себя чувствую. И выглядел тоже хорошо, что, впрочем, не помешало с крыши потащить его в больничное крыло. Старый и похожий на сморщенную редьку целитель был явно разбужен. Рассеянно перебирая хлам в шкафчиках, он поднял голову и в ответ на весь, так сказать, анамнез, произнес: — Так, что резать будем? — До свидания, — попрощался я и выволок Матиаса прочь. В панике, ужасе и прямо сейчас и на месте уложить Матиаса спать, я выпросил у травницы пару пробирок с Умиротворяющим бальзамом. — Только очень маленький глоток, — предостерегла Сусана. — У меня бальзам очень… — Да-да, крохотный, спасибо! — пообещал я, мысленно уже вливая Матиасу в рот ведро этого зелья. То, что Матиас не шутил и не пытался меня разыгрывать в качестве мести за притчу о бельчонке, я понял уже вскоре. — Ну как? — с замиранием сердца наблюдая за тем, как Матиас сделал глоток из пробирки, я даже не моргнул. Матиас нахмурился. — Да… никак. — Пей еще. Неспроста Сусана, всякий раз делясь Умиротворяющим бальзамом собственного приготовления, не уставала повторять: «Маленький глоток!». Делала она бальзам очень и очень сильнодействующим. Выпей чуть больше, чем с наперсток, и впади в кому — продавай она свое зелье, рекламный ход был бы таким. Но Матиас осушил сначала одну пробирку, потом другую, и следующие десять минут смотрел в ответ на мой ужас с недоумением. Половины пробирки бальзама, разведенного в воде, хватило для того, чтоб унять буйных исполинских лошадей, что тянули повозки до замка. — Ничего-ничего. — Но я не терял надежды. — Пей. И сунул Матиасу большую кружку, доверху наполненную тем, что сваливало с ног пьяницу Ласло на все выходные. Матиас принюхался. — Это что за зелье? — «Егермейстер» с горячим вином. Пей. — А я не умру? — Матиас с опаской глянул в стакан. — Бельчонок тоже задавал этот вопрос. Перед смертью. Пей, хуже не будет. Подумал я, наивно веря в то, что Матиас уснет, как ребенок. По факту же окончательно убедился в том, что кто-то подменил моего сына на какое-то неизвестное науке чудовище. — Поттер, что вы делаете? — спросила проходившая мимо Сигрид. — Социальный эксперимент. Давай, малой, пол — это лава. В освещенном факелами коридоре Матиас ровным ходом ступал по начерченной на полу мелом линии, и даже не покачивался. Я, стоя в конце у развилки, хмурился. — Пиздец, в нем почти литр «Егермейстера», а он — ни в одном глазу… Ой. Я скосил робкий взгляд на опешившую Сигрид. Та, смиренно прикрыв глаза, зашагала прочь, шелестя перьями на мантии. — Малой, а ну скажи слово «параллелепипед». — Ал, скажи слово «психиатр»! Ты забрал меня из общежития, заставил выпить бутылку «Егермейстера», потом повел играть в «классики», и сейчас тебе нужен параллелепипед? Я не понимаю, че ты хочешь от меня? — А я не понимаю, почему ты до сих пор не вырубился! Более того, он был абсолютно трезв. Ни взгляд не окосел, ни речь не путалась, движения уверенные, реакция быстрая — невозможно. Поистине великий дар, пить и не пьянеть, но как тогда убегать от реальности? Бедный мой мальчик, неужели ему всегда придется смотреть на жизнь во всех ее оттенках дерьма? Последняя пришедшая мне в голову идея по мгновенному усыплению Матиаса, была классикой жанра. — На. — Вернувшись в свою комнату, я протянул Матиасу библиотечную книгу. — Читай. Матиас вытер слой пыли с обложки. — «Двадцать девять стежков. Вышей себе скатерть», — Матиас глянул на меня, как на умалишенного. — Это читать? Я кивнул. Пришлось выслушать от Серджу кучу гадостей, за то, что посмел вломиться в библиотеку мало того, что в субботу, так еще и поздно вечером. Под недовольное шипение невротика я долго ходил меж книжных полок и выискивал самое скучное, что только могло существовать. И нашел. Лишь полистав книгу, которую судя по пыли и паутине на страницах, в руки не брали со времен основания Дурмстранга, я ощутил такую сонливость, что не стал сомневаться в правильности подбора литературы. — Ал, — Матиас скривился. — Я не хочу шить скатерти. — А придется, если аттестат не получишь. Читай, вникай. — И засыпай, самое главное. Закрыв Матиаса в своей комнате (на всякий случай на ключ), я засел у камина за горой домашних заданий. То и дело поглядывая на часы, я сам уже почти засыпал, но листал бесчисленные листы пергамента, исписанные разночитабельным детским почерком. Не проверил и половины сочинений третьего курса, когда не вытерпел и решил проверить, как там обстоят дела со сном у моей доморощенной швеи. Как восьмидесятикилограммовая Белоснежка с татуировкой на лице, Матиас безмятежно спал. Черные кудри рассыпались по подушке, лицо застыло в спокойствии, грудь размеренно вздымалась — ни дать ни взять, ангел. Я склонился над кроватью и застыл, сверля лоб Матиаса тяжелым взглядом. — Ты притворяешься! — И пнул кровать. Матиас распахнул глаза. — Чтоб ты отстал от меня наконец! — Тьфу, блядь. Иди в общежитие! — буркнул я. — Только в общежитие! Помни про бельчонка! Раздраженно скинув тонкое одеяло, Матиас вскочил на ноги. — Дай сюда книжку! — Держи, раз по ночам не спишь, то сшей папе скатерть. — Бельчонок тебе сошьет, — прошипел Матиас. И, выхватив у меня библиотечное издание, зашагал прочь. Надо ли говорить, что еще одна ночь выдалась практически бессонной? Снова думал и сразу о худшем, ворочался и мерз, а наутро проснулся в таком состоянии, будто это я с весны не спал, а не Матиас. И несмотря на то, что я не смог не восхититься стойкостью, с которой Матиас принимал все то, чем отличается от окружающих его людей, мне такой стойкостью не похвастаться. А потому решено было искать ответы. — Да что ходишь сюда! Ничего я не знаю! — Но повариха Магда погнала меня с кухни. И швырнула в меня гнилую луковицу. То ли врала старая карга, то ли действительно прежде никогда не встречала таких детей. Я бы еще поныл под дверями кухни, может выпросил бы или совет, или хотя бы пирожок какой-нибудь, но и без того опаздывал на совещание в учительской. Харфанг объявил о нем рано утром, что не помешало мне вспомнить о необходимости поприсутствовать лишь когда моя собственная тень вытянулась струной и настойчиво потянула прочь из подвала. Я опаздывал. — А ну, куряги, дорогу учителю истории! — спеша по коридору, я не упустил возможности гаркнуть на старшекурсников. Пол был мокрым и скользким, под ногами хлюпала вода — где-то снова прорвало трубу. В учительскую я влетел, мокрый, как собака, а джинсы ниже колен можно было просто выкручивать. Будто не по коридору прошелся, а из моря вылез. — Нихуя эти объявления не работают, — провозгласил я, захлопнув за собой дверь учительской. — Над каждым унитазом повесили бумажку «Смывать что-либо, кроме отходов жизнедеятельности, запрещено!», и что? Опять потоп, снова кто-то что-то смыл, Серджу, ты? Библиотекарь на вздохе подавился негодованием. Харфанг, уничтожающе глядя на меня, кашлянул в кулак. — Теперь, когда все в сборе, — директор сказал торжественно, но безрадостно. — Прошу приветствовать новую штатную единицу. Я не сразу понял, куда смотреть и на кого. Учительская казалась привычной и никакое новое лицо в глаза не бросилось. Харфангу пришлось указать рукой, и только тогда я увидел того, кто сидел за столом. Он обернулся, приветствуя коллег. Рассеянное удивление сползло с моего лица вместе с улыбкой стоявшей рядом травницы. Стоявшая у камина Рада, уже заставшая новенького, так и замерла, вкинув широкие брови. Глубоко и хрипло выдохнул Ласло, выпустив изо рта перегар. Сигрид, морща горбатый нос, выдавила лишь короткую полуулыбку. Выражение лица Ингара оставалось стабильно никаким. Мы могли показаться очень неприветливым коллективом, но приветливости в типе, который глядел на всех и сразу сквозь стекла очков, было и так в достатке. Я узнал его не по лицу — оно было улыбающимся и больше никаким. Узнал по маленькой джинсовой бабочке, торчавшей из-под острого воротничка рубашки. Я впился в эту бабочку взглядом, моля, чтоб она сейчас ожила, взлетела и задушила профессора Волсторма прежде, чем ему выдадут расписание уроков. — С-с-сука! — мой вопль заглушило завывание ветра. Иначе бы это эхо обрушилось на остров, сделав его еще более зловещим. — Сука, сука! — от досады я пинал ни в чем не повинный флюгер. Вниз посыпались кусочки черепицы. Я принялся топтать крышу, чтоб она упала на голову тому, кто находился под ней (с минимальным шансом, что им окажется именно Волсторм). Но когда оказалось, что такой способ контроля агрессии, как тупо поорать в ночь, не работает, я глубоко вздохнул и обернулся. — Коллеги, че делать? И будто время вернулось назад, в сентябрь двухлетней давности, когда мы всей учительской так и прятались от министерского засланца Волсторма на крыше. Ответил лишь Ласло, недоуменно пожав плечами: — Я не знаю. — Вы же сказали, что он тронулся, — шептал я Харфангу. — С лестницы упал и… головой об ступеньку, сотряс, инвалидность, все дела… Харфанг глянул на меня с вызовом. — А я, думаешь, знал, что он вычухается? Вообще, не должен был. — Да? — Да, — прогнусавила Рада. — Потому что мы с Ингаром, пока ты втыкал, оттащили Волсторма к капищу. Ингар коротко кивнул. — А я сняла с капища щиты, — буркнула Сигрид, из-под глубокого мокрого капюшона мантии. — А я чертиков прогнала и лестницу подмела, — Сусана опустила взгляд. — А я тебя напоил, и ты быстро уснул, — пожал плечами Ласло. — А наутро Серджу мракоборцам сказал, что никто восточную башню не покидал. Он на скамье подсудимых единственный не был, ему ли не верить. — Вот именно, — кивнул библиотекарь. — Где бы все были, если бы не мое честное имя. — Комар носа не подточит, — заверил Харфанг. — Тут или с концами Богу душу отдавать… — На капище, Богу, ага, — фыркнула Рада. — … или на всю жизнь душевнобольным остаться. Кто знал! Я слушал и не верил. То есть, понимаете, да? Когда мне, в мои первые недели в Дурмстранге упорно казалось, что учителя в Дурмстранге состоят в каком-то заговоре, мне не казалось! — Пиздец, — прошептал я, оглядывая их. — Да вы мафия. Вот вам и извечное соперничество викингов и цыган. Не сразу я вспомнил, что так сработал, незаконно, нечестно и даже гнусно, коллектив Дурмстранга, чтоб прикрыть тогда меня — едва им знакомого чужака. То есть, пока мы с моей шизофренией вычисляли заговор и подозревали каждого в воровстве мыслей, эти люди не просто меня сходу приняли, как своего, но и пошли на абсолютнейшее безумство, чтоб защитить. Старый повстанец, уволенная училка, пьяница, одержимый викинг, цыганка, неврастеник и демоница… — Вы — лучшие коллеги в моей жизни, — прошептал я благоговейно. Поэтому я спасу эту школу, даже если меня на этом острове похоронят! — Слушайте, — Сусана нервно потирала руки. — Еще ничего не произошло, а мы уже думаем, где прятать тело. — Где-где, в лесу, — вразумила Рада. — Ага, прям щас, чтоб зверье по всему лесу кишки растащило, — протянула Сигрид надменно. Девочки из учительской, обожаю. — Так, серьезней, — прикрикнул Харфанг, стуча зубами. — Скрывать нам нечего… — Простите, пожалуйста, но мы всем Дурмстрангом пытались убить Волсторма. — Поттер, спокойней. Он ни черта не помнит. Спохватился не только я. Головы коллег повернулись синхронно, и только невозмутимый тормоз Ингар глядел вдаль. — Не помнит, — тише и спокойней сказал Харфанг. — Отшибло. От падения ли, от капища — не знаю. Не помнит. А наше дело сейчас, чтоб не вспомнил. — А может? Как работает вообще забвение? — А на ком как, — сказал Ласло. — Может быть такое, что человек до самого последнего дня не вспомнит. А бывает, что само в памяти всплывает. — Может, он уже по лестнице в комнату поднялся, и у него озарение всплыло. — Библиотекарь, как обычно, нагнетал. — Может такое быть? — Да легко. — Спокойно. — Харфанг снова повысил голос. — Не вспомнит, мы до того его отсюда вытравим. Рада снова снисходительно фыркнула. Бледные рубцы на ее лице натянулись. — Ага, вытравишь ты эту блоху. Этот уродец пока на ворота замок не повесит, не уедет отсюда по своей воле. — А может и уедет. Я чиркнул зажигалкой и крепко задумался. Мысль лезла, но медленно — я был находчивым, спору нет, но стратегом не был никогда. — Смотрите, что выходит. — Я обвел сигаретой притихший коллектив. — Волсторм из какого министерства? Содружества? — Да, — кивнула Сигрид. — Он швед. — Во-о-от. А народу в том министерстве — как на кассе в Черную Пятницу. Заместитель заместителя, помощник помощника… ну вы поняли, да? — И к чему это? — А к тому, — кивнул я Харфангу. — Что Волсторм здесь потусил чуть больше года, ничего не добился, кроме амнезии. И ему в замену никого не прислали. А надо бы — в том году «Октавиус» затонул и проклятье жрицы нас чуть не потопило следом. И никого надзорным не прислали в Дурмстранг. Почему? Харфанг поглаживал бороду. — Продолжай. — Да вы вдумайтесь. Обеспокоенное Содружество, которое каждую салфетку здесь проверяет, год никого не внедряет, ждет, пока оклемается чувак с амнезией, чтоб вернуть его обратно. Что не так с этим Волстормом? Что-то ведь не так, раз его тогда заслали в Дурмстранг, и сейчас снова заслали. Сказать бы «больше некого»? Пиздеж, нас троих с Сусаной и Ласло толпа мракоборцев конвоировала. — Ты хочешь сказать, — Ласло нахмурился. — Дело в Волсторме? — Ну конечно. Что-то в нем есть такое. Сказать бы, что он лучший — ну такое, Магда говорила, что он туповат. Повариха, конечно, такой себе эксперт в области оценки квалификации мракоборцев. Но со мной, внезапно, согласился профессионал. — Я его не застала в университете. Но ему преподавал, как мракоборцу, мой друг — человек, который был мне капитаном на службе, — произнесла Сигрид. — Я и поспрашивала, конечно, что это за чудо к нам свалилось. Не гений он, Волсторм ваш. Гонора много, права свои выучил на зубок, а об обязанностях не слышал. Ничего особенного, выскочка дипломная, а как дело до практики дойдет — в кусты. — То есть, не профессионал? Сигрид фыркнула. — Один раз отвела на капище, щиты чтоб помог наложить. Сбежал на полпути, мы даже до сторожки Саво не дошли. Я крепко задумался. — И его отправляют в Дурмстранг снова. Значит, если он не гений, который и капище успокоить может, и демонов не боится… Я обвел взглядом учителей. — То где-то он налажал нормально, раз его сюда сослали. Снова. — А может нет. — А может и нет, — согласился я. — Но вдруг. Я, конечно, не самый здесь законопослушный, но знаю некоторых очень известных мракоборцев. Один — мой папа. «А второй — папочка», — прозвучало идиотское в голове. — Это неважно, — я резко махнул головой. — Я могу написать им, и спросить, знают ли они такого Волсторма. Может узнаем чего грязного. А там уже дело за красноречием, шантажом и страхом смерти. Я улыбнулся. Директор Харфанг с сомнением хмурился. — Навряд ли все в мире мракоборцы друг с дружкой близко знакомы. — А вдруг. — Погоди, Тодор, а что нам терять? — проговорила Рада. — И что нам вообще делать? Пусть Поттер пишет, кому надо, мы подождем. А вдруг, действительно . — Письмо придется месяц ждать. — А что нам этот месяц, если весь год Волсторма терпеть? Пиши, Поттер. Я кивнул, ликуя в душе. На самом деле мне бы только повод написать: отцу я писать стеснялся, потому что мы очень отдалились, и Роквеллу тоже стеснялся — потому что мы очень сблизились. «Ох, не перепутать бы, кому какое письмо», — думал я утром, сжимая конверты, так, словно у меня их украдут. — «А то будет неловко». Перепутать было, впрочем, сложно. На конверте для Бостона я нарисовал, пока размышлял над текстом, сердечко. Которое потом яростно и долго зачеркивал, отчего осталась на пергаменте жирная, похожая на налипшую грязь, клякса. Да и конверт для Бостона я, уважая анонимность, которой не было, подписал так, чтоб никто не догадался — «Эмили Бухгалтерия». Я долго смотрел, как улетают совы. Они скоро стали похожи на две темные точки, что бороздили алое небо на рассвете. Как они так летели? Рядышком. Англия — она ведь там. А Бостон — вон там вот. Когда совы пропали из виду совсем, я обернулся, и едва не столкнулся на верхней ступени совятни со знакомым мне профессором, которому тоже спозаранку было кому отправлять почту. — Мистер Поттер, — профессор Волсторм опасно качнулся на ступеньке, но устоял, в то время, как я шагнул назад. — Не спится? — Готовлюсь к урокам, — улыбнулся я, глядя на приветливое лицо. — До встречи. И, минуя Волсторма, спешно спустился по лестнице вниз. Стараясь не думать, что было в свитке, который этот человек отправлял куда-то спустя менее суток после того, как вернулся на остров. Может он вспомнил ночью? Пока поднимался в восточную башню — точную копию западной, в которой и рухнул с лестницы. Или отыскал что-то нехорошее, и завтра за кем-то придут из министерства. Я почти растревожился, но, толкнув дверь навстречу холодному морскому ветру, выдохнул. Ведь через месяц, максимум через два, мне придет письмо. Неужели что-то могло быть важнее?