Игры в богов

Темный лес вспыхнул так ярко, будто вдоль ухабистой дорожки зажглись фонари. Фонарей в лесу, конечно же, не было — это загорались, как спички, деревья вокруг. И уж тем более не было в лесу дорожки — была протоптанная в снегу тропа, ведущая вверх по холму к замку. Ящер над головой издавал противные скрипучие звуки, то ли пугая, то ли норовя оттяпать голову, плевался огнем вслед. Огонь вспыхивал то здесь, то там, в спину бил жар, снег топился, и под ногами хлюпала грязь. По месиву из мокрой земли и гнилых листьев ноги скользили, увязали подошвой кроссовок и то и дело спотыкались. Но я, подгоняемый скрипучим рыком позади и огромной тенью, что стремительно нависала, бежал к воротам Дурмстранга и даже не задумывался о том, что не добегу. Не разбирая дороги и не глядя толком вперед, я бежал скорей за Матиасом, чем целенаправленно к замку. Боясь потерять его из виду, я то и дело толкал его в спину и торопил. Но Матиас, если и замедлялся, чтоб метнуть в ящера искры из посоха, ну и поорать для запугивания лесной нечисти, хотя бы понимал, что надо бежать. Потому что второй спутник моих ночных проблем, легендарный, но не очень умный викинг Бальдр Красный Щит, бежать не хотел. Он хотел разобраться, кто на острове главный, исключительно с помощью топора. — Да бегом, дед!!! — орал я, таща за руку бренное тело учителя боевой магии, которое неспокойный дух предка занял, чтоб лишний раз помахать топором. — У тебя че, правнуков дофига, что ты этим не дорожишь?! Красный Щит бежать вообще не собирался. Он то и дело разворачивался, замахивался топором, испускал клич не менее угрожающий, чем рев ящера, рвался в бой и, кажется, не думал о том, что люди бывают очень даже смертны, тела их хрупки, а наследников на острове — не так-то и много. Я просто тащил его за собой, раз за разом вопя. А тащить непросто! Ингар был высоким и здоровым, куда мощнее меня, а уж с дурью деда и тяжеленым топором в руке внутри этого жеребца вообще удержать на месте было сложно. — Ал! — услышал я у стен. Матиас, добежав первым, уже толкнул ворота. Я как раз пытался оттянуть Ингара, который в очередной десятый раз начал чудить: намертво встрял в сугробе на подъеме, замахивался своим топором, махал им так, что чуть не попадал по мне, и короче делал все для того, чтоб приманить ящера прямо на нас. Вдруг яркая голубая вспышка прогромыхала, как раскат молнии, и сдавленно рыкнувшего ящера отбросило назад. Он кубарем скатился с холма обратно в сторону полыхающего леса. Посох Матиаса дымился, сам Матиас тоже немного дымился, дуя на руку, а я, толкнув Ингара за стену, поспешил следом. Матиас толкнул лязгнувшие ворота. Мысль бежать в сторону замка была единственной и по-своему здравой. Величественная мрачная цитадель с ее острыми, пронзающими небо башнями и высокими стенами, огораживающими от ледяных ветров из ущелий, казалась действительно надежным убежищем. Я всерьез думал, что стоит нам скрыться в замке, как ящер остановится на подлете, развернется обратно и улетит. Но, как это часто бывает в жизни, ожидание вдребезги разбилось о жестокую реальность. — Тихо, — одними губами прошептал я. На высокую стену, как на жердь, вскарабкался и уселся тяжело дышащий ящер. Я крепко сжал предплечье Матиаса, не дав пристукнуть посохом о заледенелую землю, и тут же едва успел заткнуть рот бравого конунга рукой. — Ни звука, — прошептал я ему в самое ухо. Красный Щит замер, тяжело дыша, с топором в руке. Его свирепый взгляд скользнул в сторону Матиаса — они по дороге в замок часто перегаркивались и даже вроде на чем-то сошлись, умудрившись диалог построить. Матиас встретил взгляд Красного Щита, медленно прижал палец к собственному веку и так же медленно указал им в сторону ящера на стене. Не знаю, понимал ли дух Матиаса, но Матиас понимал меня — причем без слов, углядел, громовержец глазастый, то, что заметил и я. Огонь в каменных чашах у ворот ярко вспыхивал, освещая обзор. Глаза ящера, всхрапывающего огнем на стене, были застланы белесой пеленой и гноились. Мы втроем застыли прямо напротив, в паре шагов от ступеней в замок, а тварь щурилась и безуспешно нас высматривала. Я, стараясь не скрипеть снегом под ногами, медленно попятился к ступеням. И не сводил с твари на стене взгляд. Глупо сказать, что оказался разочарован, но… убегая в горящем лесу от этого преследующего чудовища, я был уверен, что оно куда крупнее. Огнедышащую тварь, что гнала нас по лесу, охраняла свое капище и жаждала похрустеть костями тех, кто потревожил каменных истуканов, язык не повернулся назвать драконом. Я никогда прежде не видел драконов, но, начитавшись книг и наслушавшись в детстве дядюшку Чарли, был уверен, что те размером с дом. И даже был близок к истине в своих наивных предположениях — та громадина, что наступила на поместье Малфоев и раздавила его половину, была, судя по комментариям очевидцев, была примерно такого размера. А то, что восседало впереди и щурило гноистые глаза… ящерица. Гигантская, когтистая и горбатая ящерица вскарабкалась на стену и водила треугольной головой. Кожистые крылья медленно расправлялись, а короткие кривые лапы царапали острыми когтями зубцы стен. Она была страшной, уродливой и, несомненно, опасной, но я невольно задумался о том, что топором Ингара вполне возможно перерубить длинную шею с двух ударов. И вдруг ящер издал свой громкий скрипучий рев и бросился вперед на протяжный звук, с которым отворились главные двери. Под растопыренной лапой треснула телега с сеном, длинный хвост взметнулся и повалил каменные чаши, уродливая морда приближалась. Я затолкал в теплый коридор бросившегося в бой Ингара, когда снова вспыхнуло яркое, резкое, холодное. Ящера снова отшвырнуло, и прямо в стену, а я на миг восхитился –, вон как малой заклинаниями сыплет, когда отчислением запахло. Взыграли, наконец, гены дедушки-великого волшебника… — Щас как спущусь и уебу палкой! У-у-у, сука… Но гены второго дедушки все же брали верх, а потому пришлось повозиться, чтоб затолкать замахивающегося посохом Матиаса в замок до того, как на клыки отряхнувшегося и вновь бросившегося в атаку ящера клацнули совсем близко. В холле было так тепло, что аж голова закружилась. Я сделал глубокий вдох и, согнулся, уперев руки в колени. — А че это было? — я слышал, как Матиас допытывал Ингара (который был где-то очень глубоко за чертогами собственного разума). — Ты зачем стал рубить идола, он же… — Чей? — я повернул голову. — Чье это капище, Матиас? Матиас мотнул головой — лохматые черные кудри взметнулись. — Да какая разница, чье. Нельзя его рубить, это неуважение к древним… — А ебаться на нем — прям почтение? — Ал, ну ты вспомнил! — Да лучше бы ты вспомнил! О здравом смысле, когда ходил туда со своей сифозной бабкой, — прорычал я. — Что, разбудили, когда бегали на капище по ночам! — А ты не бегал?! — рявкнул Матиас. — Что ты сам делал на капище столько раз? — Да уж точно лесную поеботу булочками не подкармливал! — взвыл я. — Знаешь, что? — Что? — Я не буду ждать твоего отчисления, ты отправляешься домой завтра же! — Это кто сказал? — Это я сказал. — Ты кто такой вообще? — Твой отец, малолетняя ты сволочь, и ты будешь делать то, что я сказал, пока тебя за твои ебли с бубнами на капище не закрыли в Нурменгарде вместе с Радой! — Хорошо, Ал, будь по-твоему. Если я не пойду на второй семестр здесь, я пойду на вебкам там. — Ты не посмеешь. — Я щас иду ловить интернет и создавать аккаунт в порнушной. — Ты этого не сделаешь. — Я уже пошел. — Не смей меня провоцировать, Матиас! — А в описании под видео оставлю ссылку на продажу грибов. — Ты не доживешь до каникул, сучок! — Или темная магия, или порно, я тебя еще два года назад предупреждал!!! — Меня предупреждать не надо, ты деда предупреди о своих карьерных решениях. А то станешь не порнушником, а космонавтом — от дедовых пиздюлей вмиг до Плутона и обратно слетаешь! В порыве вскипевшей ярости и бурлящего адреналина мы с Матиасом друг друга поубивали бы на месте — я был в шаге от того, чтоб за кудряхи тянуть его в Детройт. Мы нависли друг над другом и орали, пока взгляд не скользнул в сторону. — Так, — выдохнул я и выпрямился. С лестницы выглядывали разбуженные грохотом снаружи ученики. На лицах некоторых был ужас, на лицах многих — легкое недоумение. Дурмстранг. Мы не боимся драконов, языческих богов и лесных пожаров, мы боимся не проснуться на первый урок. Я как раз почти выдавил из себя, что ничего страшного не произошло, и надо разойтись по общежитиям, как замок вдруг загрохотал. С высокого потолка посыпались струйки каменной пыли. Так и представляя, как сверху ползает огнедышащий ящер и колотит шипастым хвостом по крыше, я выпалил лишь? — Все в подвал. Наверное, пришлось бы повторять дважды и трижды, да еще и перекрикивать шум, но от следующего удара содрогнулась главная лестница. А со стен четвертого этажа попадали вниз прибитые щиты. И ученики, как были в пижамах и теплых мантиях поверх, все как один бросились по ступеням в подвал. — В подвал, — бросил я, подталкивая Матиаса в спешившую вниз толпу. — И тренера с собой забери, он неадекватный. Дед Красный Щит, казалось, только-только успокоился в теплом холле, и снова начал рваться в неравную схватку с лесным чудищем. Насилу забрав у него топор, я доверил его смышленому третьекурснику. И снова и внятно напомнил запротестовавшему Матиасу маршрут до подвала (а зная Матиаса, напоминать надо было с подробными иллюстрациями и угрозами, чтоб дошло). — Только без меня дракона не бить! — орал Матиас, которого вслед за собой тащили вниз за руки четверо второкурсников. Я толкнул двери, ведущие к мосту-переходу. Виднеющаяся впереди восточная башня походила на маяк — на верхнем ее этаже виднелся сквозь метель горящий в бойницах свет. «Ну наконец-то! Проснулись коллеги, когда от острова осталось две елки и лужа у ворот!» — подумал я облегченно. Хотя искренне не понимал, как никто в замке не проснулся раньше, когда цитадель, казалось, выпрыгнула из своего фундамента в подземном толчке. Длинный мост заледенел, был мокрым и скользким. Казалось, его качал над пропастью ветер. Я спешил вперед, к башне одновременно и быстро, чтоб успеть, и медленно, чтоб удержаться на скользоте и не рухнуть вниз. Запахивая куртку, то и дело хватался за замерзшее ограждение, но озябшая ладонь липла ко льду. Лицо колола метель, и восточная башня впереди рябила, я жмурился и отворачивался, но на середине скользкого пути по мосту вытаращил глаза и застыл на месте. Скрипучий рык оглушил пропасть, звучал эхом в каждом уголке ущелья. Упали каменные чаши, а вместе с ними в пропасть сорвалась и тяжелая наледь с ограждения. Расправились с хрустом кожистые крылья, а я медленно обернулся на звук, не предвещающий ничего хорошего. Я слышал, как под весом крылатого ящера трещит мост. Ящер тянул длинную шею и втягивал ноздрями холодный воздух. Подслеповатые глаза щурились. Я задержал дыхание и медленно шагнул назад, не сводя настороженного взгляда с уродливой морды, что тянулась навстречу. Тяжелая лапа, впиваясь когтями мост, передвинулась ближе, и тут я услышал этот звук. Громкое и жесткое «хрусь». — Блядь, — выругался я, не сдержавшись, когда по ледяной корке, покрывающей мост, пробежала глубокая трещина. Ящер взревел и бросился вперед, раскрывая пасть, а мост, не выдержав, раскололся под ним, будто хрустальный. Лесное чудище рухнуло, испустив высокий протяжный звук, а я даже не успел тому возрадоваться. Когтистая лапа, вынырнувшая из пропасти, вцепилась в уцелевшую часть моста. Ящер упорно подтягивался, мотылял хвостом и рычал, а я медленно съезжал вниз, ему навстречу, по накренившемуся мосту, как по ледяной горке! Вцепившись в ограждение, я пытался бежать назад, но ноги скользили. Мост бугрился и трещал, его покатый склон, что тянуло чудовище своим весом, становился все круче. Вниз катились каменные чаши и масляные фонари, подошва многострадальных кроссовок, пережившая и лабиринт Мохаве, и тонущий «Октавиус», сложила полномочия, ноги подкашивались и я скользил вниз, сжимая замерзшими до боли руками заледенелую ограду моста. Было очень страшно и обидно умирать вот так вот — не получив зарплату за ноябрь, но я смирился, вздохнул и уже прикидывал траекторию, с которой буду лететь вниз так, чтоб ногой выбить ящеру гнойный глаз, когда позади раскинувшего крылья чудовища разразилась такой силы вспышка, что главный корпус Дурмстранга пропал из виду. Яркая пелена на миг скрыла все вокруг, а ящер, взревев, разжал на обломке моста лапы — будто огромное яркое копье пронзило его спину, заставив беспомощно скатиться в пропасть. Широко расставив ноги и с трудом балансируя на ледяном камне в что-то около двадцати сантиметров от пропасти, я сжал ограждение рядом (полувисевшее уже) и поднял взгляд. По ту сторону пропасти толпились у обломков моста со стороны замка эти суровые дурмстрангские старшеклассники, похожие на тридцатилетних умудренных жизнью людей. Дымились посохи, а три десятка лучей света из волшебных палочек, нацеленных вперед, осветили им синее от напряжения лицо учителя истории. — Я сказал, в подвалы! — гаркнул я. — Бегом! Мои пижамные спасители нехотя двинули обратно в замок, а я, в ужасе гадая, как бы так повернуться, чтоб не соскользнула нога, медленно передвинулся с места. — Ничего, — шептал себе под нос, вцепившись в ограждение двумя руками. Это был самый сложный поворот в моей жизни: позади — пропасть, впереди — ветер, под ногами — ледяной камень. — Ничего-ничего… я со всех вас еще на пять таких мостов денег соберу… Не знаю, сколько я на краю так вертелся, но сквозь ветер услышав оклик, вдруг так резко обернулся, будто не на краю пропасти стоял. Кусок моста впереди бы наклонен, как горка. Я скорей подтягивался по ограждению, чем пытался шагать по его заледенелым камням, бурчал под нос знаменитую песню о преодолении себя и становлении маленького человека нерушимой скалой — «Лашате микантаре», чтоб моими попытками вскарабкаться на ровную поверхность руководил не инстинкт самосохранения, а стройный ритм. И карабкался, медленно, но уверенно, бормотал несвязные звуки, когда вдруг внизу послышался этот высокий рев подбитого птеродактиля. — Да ладно тебе! — взвыл я скорей будто надо мной издевались, нежели пугали. Краем глаза я видел, как взмыл вверх разъяренный ящер. А когда длинный шипастый хвост тяжело задел мост, не увидел больше ничего — успел крепко зажмуриться, когда под ногами рассыпалась каменная дорога и мы вместе с ее обломками рухнули вниз. Умирать оказалось так уныло, что я это дело делать передумал. Вот я летел в черную пропасть, и в этот миг коротко падения ни света в конце тоннеля не зажглось, ни жизнь перед глазами не пролетела. Я крепко жмурился и ожидал, что сейчас падение закончится, ведь бездонная пропасть все же имеет дно, как вдруг меня резко дернуло вверх. Я закачался над пропастью, а нечто тонкое и крепкое, что обвило мою ногу, удерживало меня висящим вниз головой. Лицо обдувал холодный ветер, он же меня и колыхал, висящего, как качельку над бездной, и я широко раскрыл глаза. И сделал такой глубокий вдох, будто сам Господь меня из воды бездыханного вытащил. Глядя в пропасть, на дне которой бушевало и дымило пламя, я качался, подвешенный за ногу, тяжело дышал и думал о том… да ни о чем я не думал, я висел вниз головой над горящей пропастью! Пламя из пропасти подбиралось все выше, будто скалы чертов ящер предварительно залил бензином. И я начал было раскачиваться на этой веревке, чтоб дотянуться до свисающего с обрывка моста ограждения. Я не был храбрым, я был дурным и хотел жить, и начал было раскачиваться и тянуть руки к ограждению, державшемуся, казалось, на ледышке, как-то, что удерживало меня повисшим, вдруг резко потянуло вверх. Плотный канат, обвив ногу крепче, затянул меня обратно на мост, и я, больно ударившись об обломки его камней всем, чем только можно, пополз вперед, цепляя пальцами ледяные трещины. Сжимающий ногу канат ослаб и рассыпался мелким пеплом, а я поднял взгляд, и увидел, чью-то фигуру, спешившую ко мне. Мост сыпался, а я, глядя на меленько шагающую к краю травницу, в ужасе мотал головой. — Уйди отсюда, — прошептал я, так и видя, как покатый край моста трещит по шву и без того глубокой трещины. Сусана вытянула дрожащую руку, гремящую под рукавом шубы браслетами. И я, видя, как падают куски ограждения вниз, сжал подрагивающие пальцы и, не знаю как перепрыгнув треснувший подо мной кусок моста, бросился вперед. — Не смотри туда! — кричал я, таща за собой травницу. И бежал вперед, в упор к восточной башне, скользя на льду и слушая, как позади рушится мост. Проскользнув прямо к башне и толкнув Сусану вперед, я обернулся. Мост-переход крошился, опадая каменными глыбами вниз. От него осталась лишь вытянутая, как доска на пиратском корабле, часть около дверей, ведущих в главный замок, и кусочек, шагов на десять, возле башни. И стояла восточная башня, далекая и одинокая, точно как маяк. Позади — море, впереди — пропасть. — …оно охраняло капище. Мы спешно поднимались вверх. В башне было очень тепло, но зубы стучали. Из сбивчивого тарахтения Сусаны я понял, что проснулись коллеги что-то около «только-только». Ни подземного толчка, ни завываний метели, ни запаха горелого леса не почуял той ночью никто, кроме меня. — Серджу разбудил нас, когда увидел огонь из окна. Встал себе человек, как обычно, таблетку запить, и вот тебе, пожалуйста… Все, что нужно знать о безопасности Дурмстранга. Нас всех спасла необходимость библиотекаря-невротика просыпаться по ночам, чтоб в определенное время пить свои пилюли! Когда мы поднялись на самый верх, я увидел госпожу Сигрид. Непривычно было видеть ее в теплом халате поверх пижамы, но строго она выглядела даже в самом домашнем. У открытого окна, из которого в башню дуло холодом и снегом, она глядела то в виднеющиеся вдали столбы дыма из лесной чащи, то в карту на подоконнике. И над картой склонялась так низко, будто пыталась разглядеть в ней мелкие трещинки на пергаменте. Горбатый нос едва не касался расчерченных узоров, совершенно не понятного назначения. А большой синий кристалл, паря над картой, чуть жужжал и рвано поблескивал: то ярче, то тусклее. — Что там случилось? — Сигрид повернулась и спросила это с неприкрытым ужасом. Я даже не знал, как это коротко описать. И врать не стал: начал быстро и будто сам себя перебивая говорить, как проснулся от ощущения, что замок подпрыгнул, как попытался разбудить соседа-Ласло, но тот храпел беспробудно, как вышел в главный замок и увидел одержимого предком Ингара, который пошел в горящий лес с топором. Сигрид глядела то в карту, то на меня, будто на развернутом исчерченном пергаменте было написано врет этот Поттер или нет. Библиотекарь Серджу, вот уж герой этого вечера, сидел в кресле у камина, горстями пил свои пилюльки и выглядел так спокойно и невозмутимо, будто с первого своего рабочего дня ждал этой ночной катастрофы. — А где Ингар? — спохватилась Сусана. — В главном корпусе, — бросил я. — Должен спускаться с учениками в подвал. — О Боже! — ахнула Сигрид. — Он с учениками сейчас? Смысл в ее беспокойстве был и немалый — я о нем, когда бежал в восточную башню, не подумал. Ингар был не в себе, а его дух-предок, рвущийся в бой, мог снова раздобыть топор или любое другое старинное оружие, коего в Дурмстранге было завались. И хоть директор Харфанг говорил, что Красный Щит безобидный и на детей никогда не бросался, веры в это не было. Триста паникующих детей в подвале, а главным за порядок назначен единственный взрослый — квиддичный тренер, тело которого занял его неупокоенный злобный прадед. И хоть Сигрид верила не в духов, а в психические расстройства, тут все с ней во мнении сошлись — ученики в опасности. Конечно, из взрослых в замке была еще и старая неповоротливая Магда. Но еще поспорить надо, кого дети, а особенно те, что помладше и уже впитали страшные сказки старшекурсников, боятся больше: дикого викинга в теле квиддичного тренера или поварихи-людоедки. Мы дружно оббежали башню и замерли у окошка-бойницы, ведущего прямо на отрезанный от нас главный корпус замка. — Голяк, — ответил я очевидное. — А второй мост? Ледяной? Ледяным мостом называлась хлипкая подвесная конструкция, что соединяла западную и восточные башни и растягивалась меж их самыми верхними точками — двумя площадками, где в любую погоду и невесть кем разжигаемый, горел в каменных чашах огонь. — Да Бог с тобой, — ужаснулся Ласло. — Этот мост на бантики привязан. Он даже ворон не удерживает. Я в принципе не понимал практического назначения этого подвесного моста — в ветреную погоду он раскачивался, как скакалка. И в тот момент, когда мы толпились у окна и высматривали в темных окнах главного корпуса хоть намек на то, что все там в порядке, позади послышался мученический полувдох-полустон. Скрипнула, отворившись, дверь комнаты и в узкий коридор вышел из своей комнаты вышел сонный и разбуженный профессор Волсторм. Без очков его было не узнать, да и с выражением лица таким я прежде его не видел. — Ну что за дикий шум? — простонал он, потирая лоб. — Совершенно невозможно выспаться. Здравствуйте. Мы обернулись на профессора трансфигурации. И хоть мы все были разными людьми, разных национальностей и культур, статуса и возраста, выражения лиц в тот момент было у всех одно на всех. Серое — библиотекаря, вытянутое от ужаса — травницы, отекшее и красное — Ласло, узкое и горбоносое — госпожи Сигрид и моя обветренная рожа глядели на профессора Волсторма так, будто тот решил начать негодование анекдотом. И вообще шутил, потому что… в смысле «выспаться»? Можно было списать толчок острова на мои галлюцинации, но как можно не услышать было, что рухнул в пропасть каменный мост?! Как это вообще? Услышал профессор грохот, крики и рык ящера, занавеску на окне дернул плотнее, накрылся с головой одеялом и снова уснул? Что за снотворное у этого парня, мне тоже такое надо. — Там это… — Я выдохнул рассеянно, даже не зная, с чего бы начать. — Лес горит. — Кто горит? — профессор Волсторм зевнул. Жопа моя горит, профессор, потому что как вообще… Можно глянуть в одно окно, чтоб увидеть огненные узоры в темном полотне леса и унюхать запах гигантского кострища. А можно глянуть в другое окно, и увидеть, что нет больше моста-перехода к главному корпусу. — А кто поджег? — Волсторм вертел головой, просыпаясь. — А что здесь вообще происходит? — Дракон, — коротко сказал Ласло, указав рукой в окно. — Развалил мост. — И поджег лес. — Тертиус на восьмерке, — резко ответила Сигрид. — И его волны не от капища, а откуда-то совсем близко. Волсторм тяжело вздохнул. — Ну какой дракон, ну о чем вы говорите. — Он устало потер переносицу. — Драконов на воле не существует, они все вымерли, вам ли это не знать, господа-учителя… — Иди спать, — отмахнулся я, обернувшись на гул от синего кристалла у расстеленной карты. Гул стал заметно резче и звучал так противно и дребезжаще, что хотелось накрыть кристалл ведром или выбросить в окно. — Так и скажите, что у Поттера опять случилась бессонница и он со своим сынком отправился искать приключения. И все это вот «дракон», «капище», «темные силы» — не более чем попытка умолчать, где они с этим паршивцем шастали в неположенное время и что наделали. Я так резко обернулся, что тяжелая куртка скрипнула. — Ты че несешь? — Поттер, перестаньте устраивать цирк, а то мы не знаем, что вы всех здесь настроили покрывать вашего сына, который, как известно, большой любитель шляться по ночам, — сказал Волсторм. — И никаких драконов… Башню вдруг дернуло так, будто кто-то попытался ее сломать, как связку сухих веток. Люстра из оленьих рогов покачивалась, а я, вжавшись в стену, прошептал свозь стиснутые зубы: — Заткнись. Тихо все. Сигрид, поймав мой взгляд, взмахнула палочкой, и синий кристалл, обездвижено зависнув, перестал жужжать. Я слышал, как в стенах сыплется песочек. Что-то огромное и тяжелое ползло вверх, как по канату, вонзая пальцы в каменные блоки восточной башни. Выше, громче, ближе: длинный шипастый хвост, будто обвивая башню, мелькал в окнах, скрежетали острые когти. И когда в бойницу заглянул белесый глаз, сочившийся зеленоватым гноем, вдруг послышался рядышком глухой стук. Это профессор Волсторм упал без чувств на пол. Я охренел настолько, что забыл и про ящера, и про тишину. — Может, он не мракоборец? Может, он пиздит? То ли я произнес это тихо, то ли так и не произнес, а лишь громко подумал, но ящер не ринулся на шум, ломать еще и башню. Он, утробно рыча, пополз еще выше — его острый хвост мелькнул в окне, а когти вскоре зацарапали крышу. А я опустил взгляд на Волсторма. И поймал себя на том, что этот активный живой человечек был мракоборцем. По сути, единственный, кто точно знал, как надо себя вести в таких опасных ситуациях, и кто должен был по праву взять на себя ответственность, не заметил землетрясение, проспал пожар и плюхнулся в обморок, лишь увидев еще не нападающего ящера. С потолка сыпалось. Трещали балки, а сверху доносился отчетливый звук, с которым ящер карабкался на самый верх — к горящей чаше и канатам Ледяного моста. С секунду прислушиваясь, мы снова повернулись к окну и уставились на главный замок. — Я могу туда слетать, — глухо сказала Сигрид. — И проверить учеников. Взгляды встретились на ней. Седая ведьма была решительна, но напугана, и тому была причина. — Да оно же тебя собьет. Просто представить, как темное небо рассекает мелкая точка серебристой совы, и как в один миг ее расплющит лапа ящера, который стражем восседает вверху и уже ждет. — Оно слепо, — сказала Сигрид. Тоже видела морду, что виднелась из окон башни. И белесые глаза. — Слепо, но не очень, — вразумила Сусана. — Как-то же видит, куда лезть… — А за сколько ты долетишь? — спросил я резко. Сигрид повернула голову. — Быстро. — Я прикрою. Сигрид скривилась. — Чем ты меня прикроешь, Поттер? — спросила она, усмехнувшись так, будто ее смешила лишь мысль о том, что я могу быть полезен, если в руках будет волшебная палочка. В чем-то Сигрид была права, а потому, спорить не став, я ответил честно: — У меня есть ствол. В комнате, под матрасом. И все вдруг так удивились, будто это было чем-то ненормальным! — Ты привез в школу оружие? — ахнула Сусана. — А ты — консервацию, тридцать банок, я тебе хоть слово сказал? — А ты стрелять-то умеешь? — спросил библиотекарь таким голосом, будто он самолично по выходным любит выходить в город и наводить на его грешных улицах суету. — Ну такое, — признался я. — Только в упор и в голову… А-а-а! Сигрид так лихо перемахнула через подоконник в окно, что я лишь успел получить по лицу поясом ее халата. Высунувшись в окно, я перегнулся вниз, а серебристая сова, расправив крылья, уже летела над рухнувшим мостом. Жадно наблюдая за ней, мы на миг замерли, но я первым почувствовал, что на макушку что-то сыплется. Высунувшись в окно едва не наполовину, я, щурясь от мелкого снега, повернулся и глянул вверх. Под острыми когтями крошился старый камень. Шипастый хвост свисал так близко, что, вытянув руку, я мог за него дернуть. Ящер слепо глядел вперед. Стараясь не скрипеть ни ставнями, ни подоконником, ни собственной шеей, я сунулся обратно в коридор, чтоб обернуться и шепнуть: — Очень тихо. Мы слушали, как ящер спускается. Как геккон по стеклянным стенкам террариума, эта тварь спускалась вниз по восточной башне. Медленно, царапая камень когтями, она ползла все ниже. Хвост ударился о стену совсем рядом с окном, и сбил деревянную ставню. Треугольная голова резко дернулась на стук, и вдруг ящер, оттолкнувшись от башни, взмыл в небо и стремглав бросился за мелкой точкой серебристой совы. — Экспекто Патронум! — оглушительно проорал кто-то в окно, и, не сразу сообразив, что это моя рука сжимает чью-то волшебную палочку, это, оказалось, крикнул я. Ящер дернулся в сторону и, спикировал вслед за ускользающей призрачно-серебристой птицей, что вырвалась из кончика моей палочки. Крупная птица с длинным хвостом, от которого тянулся шлейф света, описала глубокую дугу у восточной башни, заманивая ящера так опасно близко, что шипастый хвост оставил на каменной стене глубокие борозды. Краем глаза я увидел, как за добравшейся на ту сторону Сигрид грюкнули тяжелые двери в главный замок. А значит, план сработал, план был хорошо, с одним лишь крохотным «но». Что делать дальше, когда ящер отвлечен и приманен совсем близко, я не имел ни малейшего понятия. — А-ну-ка ближе его, — закусив обветренные губы, прошептал Ласло, протиснувшись рядом к окну. Из-за пояса он дрожащей рукой вытянул свою волшебную палочку. — Ближе? Да куда ближе! — ахнула травница, склонившись над бесполезным и бездыханным Волстормом с мешочком мелко-толченных крупиц чего-то. Я с сомнением скосил взгляд на Ласло. Пахло от него прям несколькодневным перегаром, да и глазки бегали на одутловатом краснощеком лице. Ласло был бы и здесь, на острове, и там, за морем одним из сильнейших магов, будь он, по словам Харфанга, трезв чаще, чем изредка. Но лучше пьяный гений, чем рукожопый я, насилу вспомнивший заклинание, а потому, не споря, повел палочкой влево. Моя серебристая птица изменила направление и пронеслась прямо за окном, а за ней, нагоняя, летел и распахнувший пасть ящер. И лишь треугольная голова мелькнула в узкой бойнице, как Ласло, отпихнув меня, сделал выпад палочкой и пробасил незнакомые мне чары: — Специалис ревелио! Вспыхнул яркий белый луч. Ящера за окном вмиг обездвижило. Гноистые глаза моргнули, а чешуя вдруг забугрилась, кожа под ней алела, как лава. Крылья рассыпались пеплом, и вдруг эта тварь рухнула вниз. Отбив хвостом собой последний остаток от моста-перехода у восточной башни, она скрылась в темной пропасти, со дна которой валил густой дым. На подкошенных ногах я опустился на пол и, зажмурившись, прижался к стене. Не менее минуты никто рта не раскрывал — не знаю, один ли я слушал тишину, боясь, что сейчас прозвучит этот скрипучий рык и ящер выкарабкается снова. Тишину же прервал звук не менее противный, а перепугавший еще больше — это профессор Волсторм пришел в себя, да так, будто не в обморок плюхнулся, а из воды вынырнул. — Это… — профессор был бледен, как мел. — Это все ваше капище! Он вопил и тыкал дрожащей рукой в окно. — Доигрались? Доигрались, я вас спрашиваю?! — Иди спать, — глухо сказал я, и более на эту вопящую моль внимания не обращал. Странно сказать, но я вообще той ночью уже внимания ни на что не обращал. Все происходящее было каким-то творящимся параллельно от реальности моего существования. Так я помню, что вернулась совой обратно Сигрид. — Ну что там дети? — спросила ее Сусана. — Спокойны, целы. — А конунг? Мы ожидали худшего, но Сигрид только сказала: — Ингар вернулся. В башне было очень тепло. Казалось, Ласло разжег каминные печи во всех комнатах, пока бегал за запасами своей настойки. Помню, что мы все выпили торопливо, залпом, будто нас кто-то мог застукать (хотя Волсторм из виду пропал). Я долго сидел в кресле с пахнущим остатками крепкого пойла стаканом и пытался сосредоточиться. Но не получалось. Спать то ночью никто уже и не собирался, а потому в тесной восточной башне, казалось, что кипела деятельность. Кто-то порывался тушить лесной пожар, но был остановлен Сигрид. — Пусть само выгорит, — сказала она беспрекословно. — Нечего там делать. Синий кристалл не жужжал, но неприятно вибрировал и покручивался на расцарапанном подоконнике. Я не представлял, на что надеялась седая ведьма, но, о чудо, пожар действительно затих сам — и вот уже на темном горизонте не мелькали огненные узоры, лишь гарью пахло и высокие столбы дыма тянулись из леса. Я не знал, кто тушил пожар, и не представлял, что осталось от густого леса. Ласло рядом что-то говорил про мост, причем, наверное, говорил мне. Я слышал его голос, как через толщу воды и разбирал запоздало отдельные слова: «плиты», «камень», «вон туда вот». Я наблюдал рассеяно за Сусаной, которая сидела в кресле напротив и принюхивалась к чайнику. Наш закопченный медный чайник, который грел прямо в камине воду на чай и лапшу быстрого приготовления выглядел обычно, и черт знает, почему Сусана хмурилась и вдруг, встав с места, ушла в свою комнату. Гремели шкафы и шуршали пакеты, и вот травница вернулась с коробком, из которого достала кривоватый камень, похожий на крохотную подгнившую картофелину. Она опустила камень в чайник, и вода в нем, взбурлив, как от кипения, вмиг окрасилась в размыто-лимонный цвет. — Безоар, — пояснила Сусана, поймав мой взгляд. Я что-то точно слышал про безоары — знакомое очень слово. И даже сплел мысль, но позади хмыкнула Сигрид. — М-да. Какао перед сном. И снова теплая башня погрузилась в молчание. Завывала за окном метель, трещал в очаге огонь, отхлебывалась настойка из стаканов. Вернулся Ингар. Такой, как надо: тормознутый, но вменяемый, без топора и черной размазанной поволоки у глаз. Зато весь в снегу и со своей тренерской «Молнией» — как его в такую метель с метлы не сдуло, да еще и с посохом за спиной, неизвестно. — Спят? — повернулась Сигрид. — Там порядок? Ингар коротко кивнул и, отряхнувшись от снега, прислонил метлу к стене. «Ага, спят, конечно», — подумал я. — «Школу дракон чуть не разнес, лес выгорел… да там, в общежитии, щас такой мозговой штурм теорий и заговоров происходит, что международная конфедерация иззавидуется таким кипящим страстям». Хотя, это же дурмстрангские ученики. Драконы, древние боги, стихийные бедствия, а всем все равно завтра вставать на первый урок. В башне было тихо. И молчание это, такое вот, когда все понятно, но все молчат, прервал я. — Мы… будем делать вид, будто не замечаем, что Рады среди нас нет? Я опустил стакан на стол. — Давайте обсудим. Не десять отличий, которые мы все здесь не смогли найти между той Радой, которая осталась здесь на лето, и той, которая объявилась осенью. А просто подумаем, че теперь со всем этим делать. Клацнула крышечка — это Серджу защелкнул пузырек своих очередных таблеток. Звякнули грозди оберегов и талисманов, которые на пышной груди нервно перебирала травница. Скрипнул устланный овечьей шкурой стул, когда госпожа Сигрид, запахнув халат, села на его край и закинула ногу на ногу. Ингар повернулся и, тихо пристукнув посохом, упер в него руки. Расплескалась по стаканам мерзкая пряная настойка — Ласло знал, что иначе в Дурмстранге важное не обсуждают. А я поднялся с кресла и зашагал в коридор, где постучал в единственную закрытую дверь. Судя по шуму за ней, кто-то или мебель двигал, или спешно собирал вещи. Что именно там происходило, я не разглядел, потому как в узкую щелку на меня глянуло серое и раздраженное лицо профессора Волсторма. — Что вам? — Идем, — сказал я. То раннее утро было едва не хуже той поздней ночи. Все же поспав пару часов, я проснулся от холода — как оказалось, в оконном стекле у моей кровати зияла дыра от когтя ящера. Кутаясь в куртку и во все, что было под рукой, я ковылял и хрипел, потому что тем утром у меня болело абсолютно все. Руки, ноги, спина, желудок, горло, забитый нос, и даже веки, которыми я моргал, чтоб картина мира четче перед глазами выглядела. Нет, это не сглазили лесные чернокнижницы. Это мне было плохо после двух стаканов самодельной настойки учителя практической магии. Боже, какое это было омерзительное пойло! Пока я спускался вниз, то думал, что расплескаю содержимое желудка прямо на ступеньках. Мне от одного запаха этой настойки было плохо, и это пойло было куда суровей знаменитой флэтчеровской браги. Ведь отведав флэтчеровской браги из закромов его засранного подвала, можно было умереть и не мучиться, а то, что варил Ласло смерти не подразумевало, ведь утром нужно вставать на работу. Поэтому просто мучиться. Меня знобило, меня трясло, а потом я долго слушал крик чаек и сам кричал гастритом в скалы, пока желудок не стал чист так же, как и помыслы. И когда, кутаясь в куртку и теплую шаль травницы, я стоял на краю пропасти, пританцовывал от холода и курил, то понял сразу две вещи. Первое — ничего тем утром не напоминало о пожаре в лесу. В ясное небо не дымили его огарки, и гарью совсем не пахло. А второе, пришло в голову, когда я топтался на краю пропасти там, где раньше был мост переход. Рада Илич, приняв, должно быть, человеческое обличье, лежит сейчас там, где упал ящер — на дне ущелья. — М-да, — протянул я. И, сжав сигарету зубами, принялся оглядываться, где можно было накопать земли, чтоб бросить в пропасть и похоронить бренное тело лесной демоницы. — Эй, — крикнул я в пропасть, чтоб Рада отозвалась, и дала понять, что ее надо точно закопать. «Эй» — послышалось из пропасти. — Нихуя, — удивился я. — Кто там? «Там-там»… — Да там, там, а кто? — закивал я, пока не спохватился. — А, это эхо. Эхо и я еще долго бы говорили по душам о жизни, но вдруг из пропасти, седлая метлу, вылетел Ингар. Крайне странно он выглядел на метле, честно говоря, необычно. Не удивлюсь, если Харфанг ему квиддич вверил лишь потому, что Ласло в пьяном угаре на метлу не залезет, а Сусану бюст к земле тянет. Ингар имел удивительное свойство на льду не поскальзываться, видимо, вообще. Он спустился с метлы у края пропасти, там, где еще остались торчащие куски моста, и не ошатнувшись на изморози, кивнул мне. — Она там? — спросил я. Даже не зная, на какой ответ надеясь. Ингар покачал головой. А я глянул в ущелье. Дно было видно, но больше — ничего. Камни, лед, остатки моста, припорошенные снегом. — Не сама же она вылезла. Я пожал плечами. Черт знает, может Рада Илич была не только дьяволицей, но и скалолазкой. То утро подкинуло еще один сюрприз. Оказалось, профессор Волсторм с рассветом собрал вещи и покинул Дурмстранг. — Сбежал, — заключил Ласло, указав рукой на распахнутую дверь его комнаты. — Как есть сбежал. Как сбежать с этого острова, если трансгрессия невозможна? Ни защитные чары, ни отсутствие понимания своего географического местоположения не позволяли просто взять и по щелчку испариться. Порталы мог создавать лишь Харфанг, да и то не на всякую просьбу. — Не на метле же он зад морозил до материка, — протянул я, задумчиво глядя в пустую перевернутую вверх дном комнату. — Его бы сдуло. Нашли себе, короче говоря, проблему. Будто других не было. — Может у берега поискать? — заволновалась травница. — А ну как его сдуло ветром, а течение обратно отнесло. Контракт с островом, и черт его знает, как именно работает… — Думаешь, убило? — А может и убило. Харфанг говорил, что замок не любит дураков и воров. — Тогда непонятно, что здесь делает Поттер, — хмыкнула Сигрид. — Так, блядь! — возмутился я. — Вы мне эти три брусочка мела будете до самого закрытия школы вспоминать? — Подождите, — прозвучал робкий голос только принявшего утреннее успокоительное библиотекаря. Мы обернулись. — А нам ли не похер, что Волсторм пропал? Ничего более разумного из уст этого человека не слышали ни я, ни мои добросердечные коллеги. — В целом, да, — кивнул Ласло. — Абсолютно, — добавила Сигрид. — Давно пора, если честно, — вздохнула Сусана. — Ебись он конями, лишь бы на глаза не попадался, — признался я честно. — Да. — Ингар был красноречив, как всегда. Волсторм действительно был меньшим из наших зол. Несмотря на крайне оптимистичные предположения Ласло о том, что мост, в принципе, можно восстановить, если поднять со дна ущелья его остатки, упражняться мы не стали. В главный корпус замка мы перебрались с помощью камина в восточной башне и мешочка летучего пороха. Защита Дурмстранга снова стала тем, что жизнь лишь усложнило — мы едва не сожгли восточную башню в первых попытках переместиться каминной сетью, пока кто-то не догадался о защите камина в учительской. Так, после того как вновь смотавшаяся совой в замок Сигрид сняла с камина в учительской блок, мы смогли использовать такую будничную для магов вещь, как летучий порох. — Это еще повезло, что форма анимага — птица, — шепнул мне Ласло. — А будь она кролём каким-нибудь… — Или хомяком, — хмыкнул я. — Прикинь, была бы хомяком? Там дух викинга с детьми в подвалах ругается, дракон башню рушит, а она такая: «Похуй, я в колесо, бегать»… К горлу вдруг снова подступил ком тошноты, как утром, а от рези в желудке я аж, чувствую, позеленел. Ласло вдруг ойкнул и зачесался под своей овчинной жилеткой. Сигрид, виду не подав, коротко скосила на нас недобрый глаз и зашагала вперед. И, несмотря на мои ожидания, что оставшиеся на ночь без присмотра и в официальных условиях хаоса дети развалят замок, нарушением дисциплины и не пахло. Когда мы вошли в теплый обедний зал, ученики, облаченные в кроваво-алые мантии, разом встали из-за длинных столов и повернули головы. Это Дурмстранг. Драконы, разруха, Апокалипсис, но все ждут первый урок и кашу на завтрак. Я поймал взгляд Матиаса. Тот, удерживал руку первокурсника, так и норовившего ковырять пряжку на мантии, и проводил меня тревожным взглядом. — Что им говорить? — склонившись над учительским столом за завтраком, прошептал я всем и сразу. — Не дурные же, все сами видят. А знаете, что они видели? Что за длинным учительским столом, за котором некогда едва умещалось два десятка стульев, сидит уже не девятеро, и даже не восьмеро, как вчера, а шестеро. Харфанг совсем плох в больнице, профессор Волсторм сбежал, собрав чемоданы, а Рада Илич… ни единой мысли, где могла быть. Делая вид, что просто завтракаем и все под контролем, мы шептались, на ходу решая, что делать с таким уже катастрофическим дефицитом взрослых. Два учителя выбыло сходу. Вроде так мало, всего двое, а как много на самом деле! — Студентов с трансфигурации могу забрать к себе на артефакторику, — проговорила Сигрид. — Но только не к выпускникам. Без расписания перед глазами мы просто пальцем в небо тыкали. — А с защиты от темных сил Ингар может забрать на боевую магию, там программы похожи плюс-минус. — Травница повернулась. — Ингар, сможешь? Ингар спокойно кивнул. — Ну вот, живем. «Если Красный Щит снова не вздумает нарушить договор», — в ужасе думал я. — Может, сегодня выходной объявим? — подумал я. — Пусть сидят по комнатам и не шляются, а мы день выиграем. — Для чего? — Да хоть над расписанием подумать. Так-то, конечно, складно получается, но щас мы тут сходу такого нахимичим, что сами запутаемся. Сигрид с сомнением нахмурилась. — Да нормально все будет, — вразумил я. — Ну кого мы пытаемся обмануть, они же лучше нас все понимают. — И Харфангу надо бы написать, — сказала Сусана, перемешивая ложкой кашу. Я вскинул бровь. — А надо? Что с ним будет, если таких ужасов начитается? — Ты лучше спроси, что с нами будет, когда он вернется и узнает, что мы ему ничего не сообщили. — Аргумент, да. Половину дня мы действительно мучили расписание. Шесть учителей на десять курсов не делились никак. Дурмстранг блистал все новыми гранями своей унылости. И, когда, казалось бы, хуже уже ничего не может быть, в учительскую вернулся замерзший краснощекий Ласло в сопровождении нескольких старшекурсников. И принес этот похмельный гонец дурную весть: — Мосту — жопа. Вспомнив, что позади ученики, которые чудом не фыркнули в голос, он обернулся. — Бегом греться в обедний. Когда двери учительской закрылись, Ласло, растирая ладони, сел у камина. — Мы его-то со дна по частям подняли. Повозились, конечно, но обратно в мост с двух сторон собрали. Только ж он не держится. Вниз падает, на еще большие куски крошится. Как финальная черта приговора. — То есть, только новый строить? — спросил я. — Да кто там его будет строить, — буркнула Сусана. — На какие деньги? Мы в том году с трубами это уже проходили. Пришли из комиссии, описали все, головами покачали и «всех вам благ, на рассмотрении». — Слушайте, вариант, — протянул я. — Вскрываем комнату Рады, ищем по шкафам документы. Оформляем ее как частного предпринимателя, берем кредиты на развитие бизнеса, на них чиним мост и окна, и ковер мне в комнату за идею покупаем, персидский. А Рада пусть платит, пусть ее банки ищут на дне ущелья. Че как идея? На мне задержались взгляды. — Ну не так нет, тоже мне, честные и нищие, — я цокнул языком и более в кризисный менеджмент не лез. Дурмстранг был по самые башни в дерьме. И надо бы уже писать резюме и искать новую работу (опять), но прежде, чем унывать окончательно, надо было вспомнить, какие люди в этом захолустье работали. Так Ласло за ужином, после четырех стаканов горячего вина еле разговаривал, но внятно произнес, что, в принципе, может починить мост за два-три дня. — Молодец, — кивнул я, подливая ему еще. — Мужик. А на следующий день, который обещал быть таким же бессмысленным и мрачным, случилось и вовсе чудо, как знак того, что унынию не бывать. Проснулся я от того, что мне на лицо швырнули покрытый изморозью конверт. Не просыпаясь окончательно, я смахнул его на пол, но тут же услышал шелест крыльев и скрип, с которым тяжелая птица вспорхнула на ее спинку. Птица издала противный звук, а затем, не привыкшая ждать, больно клюнула меня в ухо. Когда я проснулся окончательно, потирая ухо и шипя, то повернул голову на тихий хруст за спиной. И увидел, как на спинке кровати восседает большой филин и клюет сжатую в лапе половинку мыши. И я как проснулся! Принявшись искать письмо в одеяле и под ним, я перерыл всю кровать, прежде чем догадался искать на полу. Конверт был слегка влажным, но чернила на нем не расплылись. Хотя если бы и расплылись, я бы безошибочно узнал и этого сучьего почтальона, который сбрасывал письма прямо на лица, и манеру автора клеить на конверт ненужные квадратики магловских почтовых марок. Ерзая от нетерпения, ведь дрожащие пальцы распечатывали конверт непростительно медленно, я забрался в кровать снова. И, наконец вытянув сложенный вдвое листок, углубился было в чтение, но… сейчас попробую объяснить. Если бы в древние времена, когда влюбленные писем ждали годами, чтоб потом с упоением хранить конверт и перечитывать каждое слово, приходили ожидающим такие письма, то они бы ничего не ждали. В этой жизни вообще. Потому что жить, ждать и верить сил не хватит, когда в ответ на распахнутую душу приходит сухое канцелярское послание. «Добрый день, Альбус» — было написано вверху листа. «Оплатите долг за воду», хотелось бы добавить в конце этого приветствия. Ну что за… ну как так вообще можно? Будто не было лета, не было ничего! Хоть бы намек, хоть бы весточка, да хоть бы скобочка в конце предложения, хоть что-то, но, нет, этот престарелый сухарь и виду не подал, что мы с ним знакомы ближе, чем просто прохожие незнакомцы. Именно такой вывод я сделал по приветствию. Потому что это варварство, так нельзя! Я понимаю, куда ушли все эпитеты: шлюхам своим, точно говорю, пишет по двадцать листов и поэмами в стиле «ебал Гамлет Офелию», а мне же… «Добрый день, Альбус». У любви столько языков, а я в них — полиглот, и такое мне писать. В своем уме человек или нет? Из сотни тысяч вариантов выбрать этот — ну почему? Это не то, мне нужна гамма, феерия, страсть и интрига, я ведь на самом деле очень трепетный. И что я имею? «Добрый день, Альбус»! Спасибо хоть не на бланке Вулворт-билдинг, со звездами, орлом и печатью. — Понятно все. Вот ждешь письма, больше, чем зарплаты за три месяца, в совятню по утрам бегаешь раньше, чем в очередь к умывальнику, и в снег, и в дождь, и по сугробам, и без моста. Всех сов на острове переловил, всем под перья в поисках письма заглянул, засыпаю и просыпаюсь, понимаешь ли, в ожидании, чтоб получить спустя два месяца… «Добрый день, Альбус». Да что у тебя, сухарь бюрократный, руки отпадут или бумага сгниет, если напишешь что-то мягкое такое, личное, томное, я бы сказал! Я же не экстрасенс, как мне понять из этого письма, что я не просто домашний вредитель, а как премия в конце года — желанный, далекий и не за просто так получаемый. Чем мне понять свою значимость в твоей жалкой жизни? Жопой? Нет, это само собой, конечно, но мне этого мало, мне всего мало, я монополист на это холодное сердце и прочие органы. Хочешь, чтоб тебе по ночам кричали о страсти — шепчи днем о любви, старый мудак, а не «доброе утро, Альбус». И черта лысого я приеду на каникулы, я поеду к тому, кто действительно меня любит — к тестю. Я что-то так распереживался, что дальше приветствия не дочитал, так это все захлестнуло. А, добравшись наконец до чтения полного текста, даже опоздал на завтрак. Письмо не было длинным, но все же уместило в себе нотку нравоучений — иначе я бы подумал, что это Роквелл не сам писал, а кого-то за угрозу ареста подрядил. «В любом обществе и в любом профессиональном коллективе существуют неприятные люди. Нельзя сбрасывать их в море только за то, что они тебя раздражают. У тебя есть работа, и твоя задача — делать ее хорошо, а не упражняться в интригах и играть в настоящих детективов. Оставь в покое этого профессора трансфигурации, потому что раскрывать рот на проверяющих свыше — это не лучший способ продвижения по карьерной лестнице. На курилке с подругой можете крыть его чем угодно, но не лезь в то, что может тебе навредить. И уж точно я не хочу быть частью этого. Не обижайся, но даже если бы мне было знакомо имя этого мракоборца (с чего ты вообще взял, что я знаю поименно и во всех подробностях биографий каждого мракоборца в мире?), я бы не выложил тебе в письме компромат» Не сказать, что я был разочарован. Несмотря на крайне сухое приветствие, я был рад получить это письмо. Ведь это значило, что его автор получил мое, прочитал и потрудился выделить в своем плотном графике время на ответ. Другое дело, что я, в силу импульсивных порывов что-то делать с этим профессором Волстормом, ожидал совсем другого ответа. Надеялся на то, что прочитав одно из писем, будь то отцовское или из Бостона, я вдруг все пойму и загадочно скажу: «Ага! Так вот оно что!». Я действительно надеялся, что гнусная мордашка деятельного профессора трансфигурации где-то всплывала, причем не в лучшем своем виде. Какая-то грязная история, фееричный провал, скандал, слухи, да что угодно, но чтоб или отец в гостиной, или Роквелл на кухне, читая мое письмо и увидев знакомое в нем имя, единогласно и не сговариваясь воскликнули: «А, этот придурок!». Но они не знали Волсторма. Что, если подумать, было нормально — не так уж и тесен этот мир. Но я так надеялся, так ждал и уже даже придумал, как информацию (любую) можно будет использовать, чтоб и Волсторм покинул школу навсегда, и Матиас получил просто золотой аттестат, и Дурмстрангу все долги списали, и зарплату учителям повысили, и замок починили, что остался разочарован суровой реальностью. В поисках экспертного мнения в вопросах… любых, я отправился на курилку за теплицы. — Я думаю, и Харфанг со мной согласен, — протянула Сусана, дымя трубкой. — Что это чей-то сынок. Я хмыкнул. — Думаешь? — Ну сам смотри. Мракоборец. Его сюда поставили, и что он делает? Да ничего, бумажки наверх пишет, на которые никто толком и не реагирует, иначе б уже давно всех нас разогнали. А когда он с лестницы навернулся, взамен никого не прислали, и это после того, что с кораблем случилось. И я вот как считаю: Волсторм этот — чей-то родственник. Пользы от него в министерстве Содружества мало, а уволить нельзя, вот они его сюда сослали, чтоб и от себя подальше, и чтоб при деле был. Я затушил сигарету о большую компостную бочку. — Так-то складно, конечно. Но такое от него ощущение… муторное. Ага? — Есть такое, — согласилась травница. — Еще и сбежал так нехорошо. Что с контрактом будет — черт знает, я бы на себе проверить не рискнула. — Ты же понимаешь, придурок если на метле сбежал, то если в море упадет и утопнет, кто виноват будет? Дурмстранг. — А кто ж еще. Ой, да ну его, как сбежал, так дышать легче стало, — отмахнулась Сусана. И снова развернула пергамент, на котором я написал во время контрольной работы у седьмого курса ответ на бостонское письмо. — … не осталось в замке ни воды, ни свечей, ни сил пережить разлуку, лишь вспоминая холодными ночами твои руки на мне, и не-руки во мне… мать моя, — Сусана аж раскраснелась и повернулась ко мне, звякнув всеми своими оберегами. — И ты собираешься это отправить? Я кивнул. — А что, думаешь как-то сухо, да? — Да… скорей влажно. — Нормальное письмо, что вы все такие пресные, фу, не могу. Я же тебя не прошу меня после отбоя в бане сфоткать. Хотя… а, все равно здесь телефоны не работают. Сусана пожала плечами. — А в чем хитрость, я понять не могу? — А в том, — пояснил я, достав из внутреннего кармана куртки еще один конверт. — Что следом я отправлю это письмо. — И что в нем написано? — «Ой, это не тебе». Сусана присвистнула. — Ну ты стратег. — А ты думала. Я не стратег, я учитель. Пусть учится на ошибках, а не «доброе утро, Альбус». И так здесь минус сорок и солнца не видно, так еще и в письмах холодно. Устал я один нести людям свет и радость. Хоть бы кто гладиолусы подарил, — я сунул в рот очередную сигарету и чиркнул спичкой. — Еще и дрозды с четверга на пятницу снились. Дрозды — птицы разлуки… В тот день, кажется, не один я внимательно следил за почтой. Каждый, кто заходил в учительскую, внимательно и с опаской проверял засыпанный старыми письмами подоконник на предмет появления свежей почты. Все ожидали получить срочную гадость из министерства, оповещающую об исчезновении профессора Волсторма. Или гадость от самого Волсторма, успешно добравшегося за край моря. Сложно было представить, что Дурмстранг не осадят очередной волной разбирательств, после того, что произошло здесь накануне. Я сидел тем вечером в учительской и читал номер «Нью-Йоркского Призрака» двухнедельной давности, невесть как вообще попавший в Дурмстранг. Статья на первой полосе читалась бы интересней, не будь в ней натыкано через каждый три предложения множество отсылок к рекламе детекторов сил. Я не хотел вникать в комментарий эксперта по вопросам безопасности, который заверял о необходимости защитить дом и семью с помощью талисманов и прочего разрекламированного барахла. А потому смотрел сквозь буквы и думал: «Почему ты не сообщил, что культ напомнил о себе? Почему ты написал о том, как мне не стоит вести себя в Волстормом, но ни слова о том, что культ вернулся?» То ли обладая львиной долей критического мышления, то ли всему виной, что я лично знал когда-то верховную жрицу, я не верил газете. С ума можно сойти, если верить, а представить, что Палома может прятаться на любой улице и за любой мусоркой, сверлить слепыми глазами любой дом и вынашивать зловещие планы по уничтожению всего сущего — как это было, на самом деле, глупо. Зачем журналисты это делали? Зачем нужна эта паника, ведь люди, обычные люди, поверят этому. Конечно поверят, ведь они не знали ни того, что происходит на верхних этажах Вулворт-билдинг, ни саму жрицу. Они так боялись, даже имени ее не зная, боялись эту обезличенную темную силу, что жаждет разрушать, чтобы… ничего они не знали, короче говоря. Но сам факт ее существования, да такого громкого, собравшего столько зрителей, покупающих газеты, отзывался для меня непонятно тяжестью внутри. Это было похоже на ком в горле, который никак не получалось протолкнуть. На ощущение, будто желудок сжимает чья-то рука. Это был не страх, и даже уже не гнев. Наверное, это было похоже на ощущение от напоминания чего-то постыдного и неприятного. Не знаю, почему я это чувствовал. Была ли моя вина в том, что взбеленилась бродяжка из рынка Сонора? Нет. Вина была перед Сильвией, перед стариком Диего и перед Роквеллом за то, что я, должно быть, мог понять бродяжку, раз, даже при первой же возможности, прибив на месте, я не мог считать ее злом ради зла. Ее не должно было быть — она должна остаться забавой из синего шатра для туристов на волшебном рынке. И никому не надо знать, что она такое — пускай сидит себе у шатра и гадает по руке. Смотрите, к чему привели ваши эти «а что?», «а как?». Разве виноват таракан, которого никак не прихлопнут тапком, в том, что он таракан? Нет, он просто себе плодит колонию и наводняет вредителями дом, ему плевать на ваши правды-неправды, он так существует, и если не прихлопнули его сразу, то готовьтесь — битва будет сложной. Вот что я думал, когда было затишье, и память почти забыла, как выглядело то белоглазое лицо женщины, которую я сравнил с тараканом. Конечно, надо было себя одергивать и вспоминать, что жрица не исчезла никуда, и ее преступления никогда не будут достойны справедливого суда. Роквелл не написал о ней. Ни совета быть осторожней, ни просьбы еще что-нибудь вспомнить, ничего. Должно быть, значит, это никак меня не касается. И нет ни связи, ни понимания, а значит я, прочитав статью случайно, должен не искать причины и мучиться, а сделать то, что должен — купить Матиасу оберег за галлеон, закрывать на ночь двери и выбросить газету в ближайшую мусорку. Что я и собрался сделать, как, присмотревшись, вдруг понял, что это не первая газета из далекого МАКУСА, которую я видел в учительской за последние дни. И она даже не была новой — на странице внизу кто-то успел оставить круглый отпечаток от чашки со следами чая. Я придирчиво сверлил взглядом дату, а затем опустил взгляд на снимок с первой полосы — а я точно его уже видел. И даже вспомнил, кто принес эту газету в учительскую. И точно помнил, что до появления в Дурмстранге этой газеты Рада Илич была здесь самая счастливая и спокойная. Ходила, наслаждалась своими роскошными волосами, и уж никак не думала, что ей предстоит грохнуться лесной тварью в скалистое ущелье. — Так вот, чего ты так взбрыкнула, — протянул я, задумчиво перечитав заголовок статьи. — Жрица объявилась. Несмотря на убедительную просьбу черствых бостонских сухарей не играть в настоящих детективов, кто я такой, чтоб идти против своей природы? Там, в учительской, я и засел после того, как урок у пятого курса на тему развитие торговых путей волшебных государств плавно перешел в лекцию о важности своевременной сдачи анализов. — … и все, хуяк, умер, вот так-то, а сдал бы кровь из пальца, еще жил и жил бы. Сплошь и рядом, не думайте, что этого не произойдет с вами. Все подохнем, вон че в мире творится, все в сухую землю к червям ляжем. — Дети за партами были синими, и не только от холода, и я, кашлянув, быстро перевел тему. — Так, Османская империя… Но прозвенел звонок, оставив конец параграфа на самостоятельное изучение. Ученики отправились внимать мудрость в общежития, а я вернулся в учительскую, где просидел до самого ужина. — Ну ничего себе, — протянула Сигрид, зашедшая в учительскую с коробом, в котором позвякивали и искрились какие-то непонятные приборы. Короб опустился на стол, а рука ведьмы повернула к себе обложку книги, которую я внимательно читал, позевывая. — Справочник дней и событий, — прочитала ведьма. — Не показывай Ласло, для него это из секции запрещенного. — Почему? — полюбопытствовал я. А зная книги из библиотеки Дурмстранга, особенно, запрещенные — действительно любопытно. От одних томов прыщами можно с ног до головы покрыться, у других страницы, как лезвия, руки режут, а от третьих и скопытиться можно. — Это для тебя — справочник дней и событий. А для Ласло — энциклопедия тостов и поводов, — вразумила Сигрид. — А ну-ка. Она снова повернула к себе книгу. Ее хмурый взгляд изучил сначала открытую страницу, а затем скользнул в сторону меня, отхлебнувшего чаю. — Очень интересно. — Не просто же она именно в эту ночь капище раскочегарила. В прошлый раз такое случилось на летнее солнцестояние. Вот я и подумал, что… — Я тоже думала, — кивнула Сигрид, внезапно не став высмеивать. За здравый смысл она не считала все, что невозможно было подкрепить железными фактами. — Но двадцать шестое ноября — это просто двадцать шестое ноября. Разве что день… Она глянула в книгу. — … Сиреневых «Летучих шипучек», — тонкие губы скривились. — Это ли не повод будить древних богов. — Что? — я поднял взгляд. — Богов? — А ты что думал, Поттер, истуканы — это народное прикладное искусство? На то это и капище. И на то оно опасно: прежде, чем молиться, надо бы понимать кому. Жаль, что следующие поколения этого не поймут, — вздохнула Сигрид. — Пока ритуальная магия под запретом. Она махнула палочкой в сторону короба на столе. Приборы в нем вмиг утихли. — Иди на ужин, — Сигрид снова повернулась. — Я обучала несколько поколений мракоборцев, но даже не могу представить, чего хочет темная сила на этом острове. А я не мог понять, чего хочет темная сила на этом острове конкретно от меня. Потому что я не помнил ни ужин, ни как рухнул в холодную постель и задул огонек свечи. Но помнил, как проснулся. Это была вспышка — нырок в реальность, где я, вдруг все ясно видящий и хорошо слышащий, стоял в темном, как морок, лесу и выдыхал ртом пар. Тело как ужалило вдруг холодом, меня аж скрючило, будто кости мурашками от промозглого северного ветра покрылись. Вокруг не елочки приветливо шелестели пушистыми иголками, нет, вокруг были черные коряги, которые, обдуваемые ветром, крошились. Не лес это уже был — погорелище мертвое. Я не знал, в какой момент проснулся — то ли замерз невыносимо, то ли крик лесной птицы разбудил. Но первое, что случилось при пробуждении, это мой палец, обводивший скол от удара топором на уродливом истукане. Каменный круг припорошил снег. Следов на нем не было, никто сюда не ходил больше, только мне не спалось. И я, выдыхая пар, одернул руку, чтоб запахнуть куртку, но куртки не было. Что лишь подтвердило — не по своей воле я снова здесь. «А каким вообще образом?» — поразила единственная внятная мысль за последние несколько часов. Как я мог попасть в лес? Моста-то нет. Восточная башня отделена, только разве что камином до учительской, а там уже в лес. Но сколько же сложных действий: найти мешок с летучим порохом, влезть в камин, отчетливо проговорить направление… как спящий, который не додумался надеть куртку, сумел все это сделать? Рано, рано я начал радоваться в ноябре, что ни единого приступа не случилось, все четко и реально, вот она психотерапия какая! И вот я просто ощущал, что отъезжаю по частям вслед за рассудком. Я понимал, что проснулся, но не до конца понимал, реально это или нет. Безуспешно попытался в темноте разглядывать линии на ладонях, затем считал от одного до двадцати и обратно, потом щипал себя под ребра окаменевшими пальцами — ничего не чувствовал, кроме того, что сейчас от холода потеряю сознание. И вдруг, увидев свет совсем рядом, я выдохнул и окликнул неизвестного. В ответ мне громко залаял пес, а грузная фигура, повернувшись, направилась навстречу. Глядя, как приближается огонек, я машинально ощупал карман джинсов. Но ни волшебной палочки, ни даже пистолета из-под матраса там не было. Подбежала собака, но не дала себя погладить — тут же отбежала и, припав к мерзлой земле, заливисто залаяла. Приближающийся огонек оказался масляным фонарем, а держал его и шагал мне навстречу невысокий, но крепкий человек в старой широкой куртке. — Ты что здесь делаешь? — прозвучало скорей удивленно, чем угрожающе. Глядя перед собой, я вдруг понял, что совершенно позабыл о незаметном волшебнике, что жил в сторожке у скал и управлялся с огромными лошадями. «Дядька», — всплыло в памяти. — «Саво Илич». Не знаю, почему я тогда так, до ступора, удивился. Саво Илич не раз меня в том году гонял из леса домой. Его собака и будила меня на рассвете, и я, просыпаясь снова и снова у капища, долго не мог объяснить ни себе, ни дядьке-конюху, что здесь делаю. Это был крепкий, едва тронутый старостью, мужчина с коротким ежиком седых волос и такой же короткой жесткой бородой. Его широкое лицо было не так морщинистым, как обветренным, лоб хмурым, брови — густыми и выступающими над глазами. А взгляд тяжелый, неспокойный, будто я не в лес ночью зашел, а на его участок, под окнами стоять и яблоки воровать. — Почему вы не ходите в обедний зал? — спросил я, стуча зубами. — Или в учительскую, у нас чай вкусный. Саво Илич закрыл калитку. — Я в замок ни ногой, — буркнул он. Очень был неразговорчивым. Даже не таким молчуном, как Ингар был этот хмурый дядька. Старый Саво тяжело ходил и так же тяжело дышал, а потому мне то и дело казалось, что он раздражен. И черт с ним, с фибрами его души, но у него был арбалет, а потому я говорил вежливо. Впереди была его сторожка. Небольшой приземистый дом из деревянного сруба, с мутными окошками и валящим из трубы дымом. Саво указал рукой, приглашая в тепло, и я, не знаю, как волочащий еще ноги, с радостью поднялся на низкое крыльцо. «А дом-то деревянный, старый», — подумал тут же. Дернув дверь на себя, я слышал, как скрипят петли и сыплется из ветхого косяка труха. — «Вспыхнул бы, как спичка» Но лесной пожар выбрал не то направление. В сторожке было очень тепло. На старой печке побулькивало что-то в закопченной кастрюльке, отчего ближайшее окошко очень запотело. Дом походил на сарай — в нем, казалось, было все. И весла с удочками в углу, и развешенные гирлянды сухой рыбы, и мешки с корнеплодами, и сонная мандрагора в горшке, и пустые банки-склянки на полках, и старые пыльные книги на полу стопками. Повесив на крючок тяжелую куртку, старый Саво прислонил арбалет к стене и прошел вперед. Я, неловко присев на стул, оглядывался, и вздрогнул, когда на стол рядом Саво бросил рукавицы. Собака умостилась в углу, в ворохе старых одеял, и принялась грызть кость. — Что ты там делал? — снова спросил Саво Илич, вытянув из шкафчика две большие железные кружки. — В этом году в лес не суется никто, кроме той… Аслауг. — Сигрид. — Да. Она чертей не боится. — А вы не боитесь? — А ты не боишься? Темные глаза Саво блеснули. — Боюсь, — признался я. Саво фыркнул. — Правильно делаешь. — Он захромал к плите и, отодвинув кастрюльку, поставил на ее место чайник. — А что делал в лесу-то? — Охотился, — и глазом не моргнув, соврал я. — Зайца гнал. Не догнал. И улыбнулся, широко растянув рот. Лицо Саво потемнело. — Харфанг знает, — заверил я. — Он разрешает. В счет зарплаты. На шутку дядька даже не улыбнулся. — Разрешает, значит, — проговорил он, и отвернувшись, снял с полки пыльную банку старого варенья. — А что здесь раньше было, на этой земле, знаешь? — Пыточная, знаю. — Да. — Саво зачерпнул ложкой варенье и стряхнул в кружку. Медленно стекало на ее дно густое ягодно-сахарное варево. — Твои прародичи здесь по лесам тоже добычу гоняли. Детей в основном. — Мои прародичи — Поттеры. Сомневаюсь, что у моего отца было такое хобби. Был в свое время слишком занят спасением Европы. — Не обижайся. Да я и не обиделся. Напротив, будто конюха чем-то обидел — так ему прям поплохело у печи. Я отвел взгляд и принялся осматривать захламленный стол, на котором едва ли хватило бы места для двух кружек. Грязная пепельница, проросшие в чашках луковицы, гайки и шурупы, старые желтые газеты, служившие, судя по всему, скатертью, семена какие-то, старые слипшиеся леденцы в мисочке, пыльная бутылочка горького «Костероста», рыболовные снасти и связки перьев. Гостей Саво Илич явно ждал редко когда — нельзя было сказать, что прибирался в своей сторожке он часто. — Вы видели вчерашний пожар? — поинтересовался я, покручивая какую-то белую гнутую штуку, одну из тех, что сушились на подоконнике. — Это кости что ли? — Видел, — он кивнул. Подхватив горячий чайник охапкой кухонных тряпок, он залил кружки с чайными пакетиками и вареньем кипятком. — А Рада? — спросил я, внимательно разглядывая косточку. — Рада тоже видела, — коротко ответил дядька, не оборачиваясь. Разглядывая косточку, я вдруг, повинуясь невесть чему, поднес ее к носу и понюхал. Не знаю, какой запах я ожидал уловить — пахло… ничем. Когда Саво опустил кружки на стол, я вздрогнул и поймал его взгляд. — А чьи кости? — Оленьи. Я вскинул бровь. — На крючки и поплавки, — пояснил Саво. — А-а, я не рыбак. Совет на три тысячи галлеонов: сдайте на рынке, как драконьи. Не отличить. — Много видел в своей жизни драконьих костей? — буркнул дядька-конюха, шумно отпив из кружки. — Работал в «Горбин и Бэркес». Барахолка для темных магов в Лондоне, — протянул я. — Там похожие были, рубленые, с полпальца. Старые, трухлявые, в них еще клопы какие-то завелись, ну я и вынес на помойку мешок. А как узнал, сколько это стоит… все помойки ближайшие перерыл, не нашел. Хорошо еще, что хозяин барахолки помер, а то я бы с ним не расплатился и в следующем веке. Саво молчал. Не зная, что хуже: трещать и не умолкать или молчать в ответ, я поднял горячую кружку. И отпил было из нее, но даже не успел почувствовать ни вкуса, ни тепла — в горле застрял вдруг ком, а губы, чувствуя ягодку из варенья, разжались на кромке кружки. Облизнув губы, я вытянул изо рта сжатую зубами ягодку и глянул на Саво. — Аллергия. И такая тревога во мне разгорелась, так хотелось уйти из сторожки — надуманно, инстинктивно, просто сейчас встать и вернуться в замок. Саво внимательно на меня смотрел. Мы молча сидели и грелись, и я, отсчитав достаточно времени, чтоб хватило на то, чтоб осушить кружку, поднялся на ногу. — Проводить? — проговорил Саво, скосив взгляд ненароком в сторону моей кружки, в которой стыл нетронутый чай. — Да найду дорогу, — отмахнулся я. — А за куртку спасибо. — Не то место ты для охоты выбрал. Морозы здесь лютые, зверь спит. Я готов был поспорить, когда выходил из сторожки, что Саво Илич наклонился не чтоб затянуть шнурки на ботинках, а чтоб поднять прислоненный к стене арбалет. Шагая за калитку и обдуваемый холодным ветром, я чувствовал, как напряженную спину сверлил недобрый взгляд. Что-то мне так здесь не нравилось и так давило необъяснимо, что в горелый лес я мчал стремглав, даже забывая мерзнуть. Настолько не нравилось, что за калиткой я растянул рот и рыкнул на игривого пса, норовившего меня провожать. Пес, поджав уши, бросился обратно в сторожку, а я, не оборачиваясь, зашагал по протоптанной в снегу тропе в замок.