Глазами горбуна

      Уже давно наступила ночь, однако я не мог и помыслить о сне. Я сидел в звоннице среди своих единственных друзей-колоколов и думал о девушке. Я вообще был не способен думать о чем-либо другом в данный момент. Интересно, что она сейчас делает? Все ли с нею в порядке? Не плачет ли больше? Покушала ли? Смогла ли заснуть? Не потревожу ли я ее? О, я прекрасно помнил, как она вздрогнула, впервые взглянув на своего спасителя. Такое не забудешь. Но делать было нечего, так или иначе нужно было побороть свою робость и проведать спасенную цыганку. Я же не мог просто принести ее в келью и бросить там одну. Я по старой привычке встретился взглядом с Тео.       — Как думаешь, пойти сейчас? — спросил я. Горгулья молчала. Как и всегда. Я тяжело вздохнул и направился к заветной комнатке.       Дверь была слегка приоткрыта. Набравшись смелости, я осторожно заглянул в келью, и у меня перехватило дыхание. Мне казалось, что никогда в жизни я не видел более завораживающего зрелища, чем ангел, мирно спавший на моем старом тюфяке. Я мысленно поблагодарил Бога за полную луну и ясное небо, позволявшие мне беспрепятственно любоваться спящей. Не отводя от нее взгляда, боясь вздохнуть лишний раз, я опустился на пол прямо у порога кельи.       Когда первое очарование прошло, я стал замечать то, на что на эмоциях не обратил должного внимания, когда спас ее: нездоровую худобу девушки, бледность, особо выделявшуюся в лунном свете, черные круги под ее глазами, следы от слез на ее щеках. Я ведь имел возможность видеть ее пляшущей на площади, радостной, веселой, беззаботной. Ветерок играл ее чудесными волосами… Она была рождена, чтобы быть свободной. Чтобы лететь, куда вздумается. Не такой, как я. А теперь неизвестно, сможет ли она когда-нибудь покинуть собор, который станет ей огромной каменной тюрьмой. Острое чувство сожаления, прежде незнакомое мне, буквально затопило. Второй раз за минувшие сутки. А вместе с ним возросла ненависть ко всем тем людям, которые посмели причинить ей такую боль. Ненависть, которую я уже мимолетно ощутил, когда только спас ее. Я давно привык к насмешкам, издевательствам и даже побоям, которые в детстве мне не раз приходилось сносить от «добрых» парижан, но она…насколько же бессердечными надо быть, чтобы сотворить с нею такое, а затем прийти полюбоваться на ее смерть. Я боялся подумать, через что пришлось пройти девушке прежде, чем я смог ее спасти. И что стало бы с ней, если бы я так вовремя не взглянул на площадь и не заметил, кого сегодня отправляли на смерть. Я скрипнул зубами от бессильной злости. Если бы я только знал! Уничтожил бы всех ее обидчиков, не позволил бы пальцем ее тронуть никому. Так нет же, до последнего тешил себя мыслью, что она покинула Париж… Немного успокаивало только, что видимых повреждений на ее теле я, вроде, не заметил.       И вместе с тем я чувствовал как никогда, что существую не зря. Я пригодился ей, я вырвал ее из рук палача, могу теперь беречь и охранять ее… Я нужен ей. Для одного этого стоило жить! И пускай для этого момента нужно было пройти все круги ада в моей трижды распроклятой жизни, все это было не напрасно. Эта мысль наполняла каким-то странным чувством значимости и силы, почти как тогда, когда толпа приветствовала меня, стоящего под сводом главного портала, держащего только что спасенную цыганку. Ради этой девушки я бы совершил невозможное. Да мне казалось, что я до сих пор чувствую ее легкий вес на своих руках, тепло ее тела.       Волей неволей я возвращался мыслями в тот день, когда жизнь моя круто переменилась, когда был выставлен на позорище у проклятого столба. Вспомнились эти ненавистные лица людей, окружившие меня, получающие удовольствие от моих страданий, удары камнями и собственное бешенство от боли, обиды и беспомощности. Особенно к ней, ведь мне казалось, она тоже пришла поиздеваться, но ей мало! Даже не поленилась подняться ко мне по ступенькам, чтобы как следует ударить. Как же я, несчастный, ненавидел ее тогда! И как она перевернула мой мир одним простым поступком… Как я мог презирать ее… Как я мог вообще равнять ее с тем сбродом, что издевался надо мной… А теперь эти люди были готовы уничтожить ее, ведь она не такая, как все они. Она…другая. Растоптать самое нежное, чудесное, драгоценное, что было среди них. Что было у меня в жизни…       Поток моих мыслей был прерван, когда девушка пошевелилась во сне, подтянув колени к груди и таким образом сжавшись в комочек. «Замерзла» — промелькнуло в моей голове. И правда, ночь была прохладной, а покрывало лежало рядом с постелью, видимо, цыганка заснула без него или сбросила во сне. Проснется или не проснется? До утра еще далеко… Она совсем вымоталась, значит, должна спать крепко. Я понятия не имею, откуда во мне взялось столько смелости, когда я, молясь всем святым, чтобы не разбудить ее, я поднял белое покрывало и с величайшей осторожностью накрыл им девушку. Она снова завозилась, закутываясь поплотнее. На мгновение я замер и даже перестал дышать, но она продолжала спокойно спать, и от сердца у меня отлегло. Невольно засмотревшись на цыганку, находящуюся сейчас так близко от меня, что я мог рассмотреть каждую черточку измученного, но такого прекрасного лица, я усилием воли заставил себя отойти назад к двери.       Когда я снова занял свой пост, я задумался о том, что девушка когда-нибудь все же проснется, и что тогда? Как она отреагирует на свое заточение в соборе? Как вести себя с нею? А вдруг я не смогу понимать ее, как понимаю своего господина? А вдруг она оттолкнет меня, не пожелает более видеть? Проклятая глухота! Я даже имени ее не узнаю. Конечно же, она всегда сможет рассчитывать на мою защиту, но все же… Я, как ни пытался, не мог погасить зародившуюся в душе надежду на снисхождение ко мне спасенной девушки. Так или иначе, у меня было утешение, ведь я всегда смогу смотреть на ее сон, ей не помешает мое отвратительное уродство, когда ее глаза закрыты, верно?       Тут я вспомнил про свисток. Ну конечно! Надо дать ей тот свисток, который был слышен мне, так же, как и колокола. Он был одним из самых бережно хранимых моих сокровищ, ведь когда-то мой господин подарил мне его. Я тогда только оглох, не желал никого видеть, не желал говорить, дни и ночи проводя на колокольне. Я звонил и звонил, чтобы снова услышать хоть что-нибудь. Тогда он и дал мне какой-то особый свисток, видимо, чтобы в неуставное время я оставил колокола в покое. Я невесело усмехнулся. Даже если сначала она с испугу прогонит меня прочь, может быть потом, немного успокоившись, все же пожелает увидеть меня… Я достал свисток из кармана, где всегда носил столь драгоценный для меня предмет, заставлявший вновь работать мой слух. Возможно, в этом маленьком кусочке металла была моя надежда. Затем вновь поднял глаза на нее.       Девушка опять пошевелилась во сне, прядь черных волос скользнула ей на лицо. Сморщив носик, цыганка вдруг слегка улыбнулась. И я снова пытался вспомнить, как дышать, все мысли разом пропали из головы. Неожиданно поймал себя на мысли, что и сам улыбаюсь. Пытаясь не думать о том, как со стороны должно быть выглядит моя улыбка, я смотрел на девушку с такой нежностью, что если бы цыганка открыла глаза прямо сейчас, мой взгляд, наверное, стал бы первым, что ее поразило в моем облике. «Господи, я так люблю ее» — невольно промелькнуло у меня в голове. Мысль эта вызвала даже какое-то болезненное удивление. Слово «любовь» возникло в тот момент впервые. Я никогда не задумывался о характере своих чувств. Я только знал, что любил господина. Мне кажется, я родился с этой любовью к нему, это было естественно, как дышать. Любил колокола и не раз говорил им об этом. И все. Мне еще не приходилось задумываться о своих ощущениях к другому человеку. Это всегда были либо ненависть, либо пустое безразличие. И думать не о чем. Но к ней… Я глубоко вдохнул, пытаясь прислушаться к себе. Я знал, что существует любовь между мужчиной и женщиной. Собственно, на этом все. Что мне делать? Чтобы я? С ней? Это звучало до того нелепо, что я не смог подавить усмешку. Затем тряхнул головой, будто отгоняя навязчивые мысли.       Тем временем над городом уже занимался рассвет. Чем светлее становилось в келье, тем больше росло мое волнение. Она могла проснуться теперь в любой момент. Однако я понимал, что необходимо поговорить с девушкой, ведь кроме меня, глухого урода, у нее сейчас больше никого не было. Поэтому так нужно было дождаться ее пробуждения. Только бы не сильно испугалась, только бы не прогнала с глаз долой… На всякий случай я встал, прикрыл дверь в ее келью и подошел к окну. Вот. Так, наверное, будет лучше.       С замирающим сердцем я смотрел, как она перевернулась на спину, потянулась и открыла глаза. Так страшно, как в те секунды мне не было никогда в жизни. Вот она заметила меня…и в ужасе зажмурилась. Мысленно проклиная себя на чем свет стоит, я тут же скрылся из поля ее зрения и только тогда решился заговорить, стараясь придать своему голосу как можно больше нежности:       — Не пугайтесь, я вам друг, — обращался я к противоположной стене, — я только пришел посмотреть, как Вы спите. Вам это не будет неприятно? Что Вам до того, кто здесь находится, когда у Вас глаза закрыты? Не волнуйтесь, я уже спрятался за стеной. Вставайте.       Я не мог даже взглянуть в сторону ее кельи. Я смертельно боялся, боялся прочитать отвращение и презрение в больших черных глазах. От волнения скручивало желудок, и потели ладони. Краем глаза я увидел ее белое платье. Глянул на нее. Губы девушки шевельнулись. Значит, гонит…       Я поднялся и пошел прочь от ее кельи, пытаясь справиться со своим отчаянием. Только бы скрыться с ее глаз, а там… Колоколам и горгульям не привыкать, они и не такое видели и слышали. Проклятье, я даже уйти нормально не мог, я чувствовал свою хромоту как никогда. Господи! За что ты сделал меня таким?       Меня остановило легкое прикосновение к руке. Я не смог побороть дрожь, ощутив своей загрубевшей ладонью касание ее нежной кожи. «Пожалуйста, пожалуйста…» — мысленно обращался я, сам не знаю, к кому. Глубоко вздохнул и поднял глаза на девушку. Она и впрямь удерживала меня. Я не смог побороть прилив радости и нежности, что, наверное, отразилось на моем лице. И она улыбнулась мне в ответ, заставив сердце счастливо забиться. Я покорно шел вслед за ней, просто наслаждаясь тем, что она продолжает держаться за мою ладонь. Но у входа остановился. Ее келья, ее убежище. Только для нее и ни для кого больше. Никому не переступить этого порога. Я лично позабочусь об этом.       — Нет, нет. Филину не место в гнезде жаворонка, — покачал я головой. Она не стала спорить, грациозно опустившись на постель. Теперь у меня появилась возможность, как следует рассмотреть ее уже бодрствующей и при свете дня. Она настолько похудела, что казалась мне просто прозрачной. На всей ее фигуре лежал какой-то отпечаток смертельной усталости. Но даже такая, девушка была красива. Пользуясь возможностью, я изучал каждую ее черточку, пытаясь не упустить ни одной детали, я никак не мог насмотреться. Она словно излучала какой-то мягкий свет, сияние, в котором я позволял себе немного погреться.       — Вы приказали мне вернуться? — спросил я очевидное, не зная, с чего начать разговор. Она кивнула, губы ее сложились в слово «да».       — Увы, — нерешительно продолжил я, — ведь я глухой. — Еще никогда мне не приходилось признаваться в своих недостатках, тем более перед ней. Губы ее опять зашевелились, в глазах промелькнуло сострадание. Я не смог сдержать печальную улыбку. Я понял смысл сказанного, даже не услышав слов. Ее жалость была чем-то из ряда вон, я не привык к подобному. Я не хотел говорить лишнего, но не смог сдержаться:       — Да, я глухой. Такой уж я есть. Вы не находите, что мне только того и недоставало? Горбатый, кривой, хромой, глухой… Это по-настоящему ужасно. А Вы, Вы так прекрасны… Я никогда прежде не понимал, насколько уродлив. Но, когда я сравниваю себя с Вами, мне так жаль себя, несчастного урода. Я ведь кажусь Вам зверем, скажите? А Вы, Вы солнечный луч, капля росы, пение птички. Я же не человек и не животное. Я грубее и безобразнее чем булыжник с парижской мостовой.       И я горько расхохотался. Мой смех был чем-то вроде рыданий, только хуже. Я честно пытался взять себя в руки, но еще никогда я не приоткрывался перед живым человеком. Это было сильнее меня. На лице ее промелькнуло замешательство, что мгновенно отрезвило меня.       — Я глух, но Вы можете говорить со мной жестами. Мой господин всегда так объясняется со мной. Да и потом, я скоро научусь угадывать Ваши желания по движению губ, по взгляду. — У цыганки и впрямь была очень живая мимика. Ее лицо с головой выдавало малейшую ее эмоцию.       Она заговорила со мной. «Зачем…спасли…». Ясно. Осознание того, что я понял, отозвалось какой-то странной гордостью.       — Вы спрашиваете, зачем я Вас спас? А Вы, должно быть, забыли того несчастного, который однажды ночью пытался похитить Вас, того несчастного, которому назавтра Вы же пришли на помощь, когда он стоял за это у гнусного позорного столба. За ту каплю воды, за ту каплю жалости я заплачу своей жизнью. Вы позабыли того беднягу, но он помнит.       Девушка молчала. По глазам видел, она тоже помнит. Кто бы мог подумать, что я буду говорить с НЕЙ о сцене у позорного столба. К своему ужасу я ощутил, как в горле встал ком, не давая дышать. Совсем как тогда. Один раз я уже заплакал при ней, больше такого не повторится. Она не должна видеть моих слез. Ей и собственных достаточно. И все же переполнявшее меня чувство требовало какого-то выхода. Я хотел, чтобы она знала. Знала, что может положиться на меня. У меня был единственный известный мне способ выразить преданность:       — Слушайте. У собора высокие башни. Упав в одной из них, человек умрет раньше, чем коснется мостовой. Когда Вы пожелаете, чтобы я спрыгнул вниз, не произносите этого. Не нужно слов. Достаточно и Вашего взгляда. — Я не лукавил. Так искренне, как в тот момент, я не говорил, наверное, никогда. Пожелай она никогда не видеть моего лица, я бы избавил ее от этой необходимости. Даже таким способом.       Она молчала. Ну все, хватит. Я говорил, что читал по лицу девушки как по открытой книге? Она не могла скрыть страха от моего уродства. Я видел. Достаточно я злоупотреблял ее жалостью. Я поднялся, собираясь уходить:       — Возьмите, — положил я на пол свисток, — когда захотите видеть меня, когда Вам не будет слишком противно от моего уродства, свистните в него. Этот звук я услышу.       Цыганка жестом приказала мне остаться. Я не мог избавиться от охватившего меня теплого чувства, хоть и понимал, это лишь жалость.       — Нет, нет… Мне не по себе, когда Вы смотрите на меня. Я лучше уйду в такое место, откуда мне будет Вас видно, а Вы не будете видеть моего лица. Так будет лучше.       И я покинул ее. Как ни странно, в душе я чувствовал странное удовлетворение от этого разговора. Она попросила не уходить, держала за руку. И я даже смог приоткрыться ей. Понял ее вопрос и ответил на него. Оставил ей свисток.       Прямо из ее кельи я направился в звонницу, к Большой Марии. Я долго стоял рядом с ней, проводил рукой по гладкому блестящему боку колокола. Я не мог разобраться в своих ощущениях, все было слишком ново для меня. Я никак не мог объяснить легкую улыбку, появлявшуюся на губах, стоило мне вернуться воспоминаниями к нашему разговору. Отныне я буду дни и ночи проводить в ожидании заветного свиста.