***
Девушка любила иногда выйти на выложенную плиткой кровлю перед ее кельей, чтобы посмотреть на площадь. Я в такие минуты старался всегда быть рядом с ней, мне не нравилось, что она подходила к краю крыши. Так было и в тот раз. Я молча стоял позади нее, чтобы не мозолить ей глаза, однако сам неотрывно глядел на цыганку. Она снова казалась мне красивой, воздушной бабочкой, только уже не яркой, а белой, как мотылек. Я представлял, что она сейчас вспорхнет, и будет свободна. Как прежде. Вдруг она вздрогнула. Я мгновенно напрягся. Она опустилась на колени на краю крыши, протянула к площади руки. Этот жест, эта поза… Она словно взывала к кому-то. Точно потерянный странник к проплывающему мимо кораблю. Я незаметно взглянул на площадь и увидел всадника на красивой белой лошади. Он был одет в блестящие на солнце доспехи, а в руках держал украшенную султаном шляпу, которой приветствовал какую-то девушку на балконе богатого дома. Я все понял. Сомнений быть не могло. Испугавшись своей реакции, я поспешно отвернулся. Я никак не мог сделать вдох. Мне казалось, что кто-то медленно выворачивает мне ребра, так было больно. Чувствуя, что я сейчас зарыдаю, я вскинул кулаки над головой, вцепляясь себе в волосы, изо всех сил сжал зубы. Слава Богу, девушка была слишком увлечена, чтобы заметить. — Проклятье! Так вот каким надо быть. Красивым снаружи! — прошептал я. Девушка была прекрасна, и офицер был прекрасен. Я любил ее, но ей не нужно мое сердце, она никогда не заметит моих чувств. А если и заметит, испугается только. Уроду не дано познать ее ласкового взгляда. Я снова посмотрел на нее. Я не давал течь слезам. Какое для нее имела значение адская боль, рвущая все внутри? Это только моя боль, а я все вынесу, не впервой. Но я не хотел, чтобы и она страдала вместе со мной. Все эти дни я пугал ее, а теперь у меня был шанс сделать что-то, что вызовет ее улыбку. И я осторожно потянул рукав белого платья. Она обернулась. Я поймал взгляд черных глаз и медленно проговорил: — Хотите, я схожу за ним? Она обхватила мои колени. Второй раз за все свое пребывание в соборе прикоснулась ко мне. Наверное, говорила что-то, но и этого жеста было достаточно. — Я приведу его, — еле выдавил я, осторожно освободился из ее рук и поспешил скрыться с ее глаз. Я снова пытался подавить рыдания и желательно до того, как выйду на площадь. Плачущего меня народ Парижа еще не видал. Капитана уже не было, он зашел в дом. Я мог судить по его лошади, привязанной у крыльца. Я поднял глаза на цыганку. Она стояла там же, где я оставил ее. Она ждет. Я должен. И я прислонился к тумбе у того самого богатого дома, решив ждать, сколько будет нужно. Я стоял на своем посту целый день. Прохожие косились на меня, но благоразумно предпочитали обходить стороной. Да я и не смотрел на них. Боясь пропустить ее офицера, я не отрывал взгляда от подъезда дома, лишь иногда поглядывая на девушку. Она не двигалась с места. Смеркалось. Вскоре я совсем перестал различать ее силуэт. Одна, на крыше, в темноте… Я в нетерпении передернул плечами. В дом успело пройти много богато одетых господ, но ни один из них так оттуда и не вышел. Вскоре во всех окнах, которые я мог видеть, погас свет. Город спал. Не спали лишь в этом доме. Я отлично видел силуэты людей, не было сомнений, они танцевали. Я нахмурился. Странно все это. Если этот молодой человек любит ее, почему он до сих пор к ней не пришел. Как он может участвовать в этом празднике, когда она здесь, рядом. Не знал, что она спаслась? Где же он был, когда она шла на смерть? Я не мог этого понять. Задумавшись, я поднял глаза вверх. Небо было усыпано звездами. Но громадные темные облака портили всю картину. В этот миг мне казалось, что я один в целом мире. Как никогда остро ощутил свое одиночество. Внезапный свет откуда-то сверху заставил меня вновь собраться. Балконная дверь прямо у меня над головой распахнулась, пропустив двоих людей, и тут же вновь затворилась. Я затаился. Это был тот самый офицер. И он обнимал за талию красивую девушку. Ту самую, которую приветствовал нынче днем. Молодой человек ненавязчиво пытался коснуться ее губ, но девушка мягко отворачивалась. Не смея оторвать глаз от этой трогательной сцены, я закусил губу от чувства огромной горечи. Никогда. Никогда мне не узнать того, что переживает в данный момент этот красивый юноша. Никогда я не почувствую ласки, нежности, тепла. Никогда не привлеку к себе девушку, не трону ее губы поцелуем. Никогда никто мне не скажет, что любит меня. Мой удел — лишь таиться и подглядывать. Но она… Я поднял глаза на собор. Как ей было бы больно, стань она свидетельницей этой сцены… Как можно променять ее? Как может человек, которого она любит, обнимать другую девушку? Наверняка, он не знает… Конечно, не знает. Я скажу ему, что она ждет, и он, несомненно, будет счастлив узнать. И она будет счастлива. Обязательно будет. А это останется тайной. Она, конечно же, не может видеть того, что вижу я. Слишком темно. Тут на балкон вышла пожилая дама, прервав приятную беседу капитана и девушки. Офицер выглядел раздосадованным. Все трое вернулись в дом. Буквально через несколько минут он верхом на своем великолепном коне проскакал мимо меня. Вот сейчас он завернет за угол, так что нас не увидят из окон дома… — Эй, капитан! — бросился я вслед за ним. Он остановил коня, которого я поспешил схватить под уздцы. — Пойдемте со мной, капитан, тут неподалеку есть кто-то, кому надо с Вами поговорить, — я не осмелился сразу сказать ему про девушку, после того, что видел на балконе. Но офицер колебался. Лишившись источника света в виде окон богатого дома, я не мог видеть выражение на его лице. — Вы не желаете узнать, кто хочет с Вами поговорить? — продолжал я, пытаясь повернуть коня в нужную сторону. Мне казалось, капитан пытается вырвать у меня поводья. — Да послушайте, — воскликнул я, теряя терпение, — Вас зовет женщина. Женщина, которая Вас любит, — я не верю, что я смог произнести это вслух. Не помогло. По какой-то непонятной мне причине, капитан продолжал упорствовать. Как?! Он не понял, о ком я? Неужели кроме цыганки и этой девушки у него еще…? Чтобы произнести следующую фразу, мне пришлось сделать над собой просто колоссальное усилие. — Пойдемте со мной, господин. Вас зовет цыганка, которую Вы знаете! — я не верил, что кто-то, даже этот человек, может не откликнуться на ее просьбу прийти. Его сапог вдруг с силой ударил мне в грудь. Почти неконтролируемая ярость, охватившая меня тогда, чуть было не привела к непоправимому. Но передо мной встали большие, черные, затуманенные слезами глаза, с любовью взирающие на офицера. Именно ее любовь спасла капитана этой ночью. Иначе, поверьте, даже шпага не помогла бы ему. Я швырнул ему поводья. Если он сейчас же не уберется с глаз моих, я могу и передумать. — Ваше счастье, что КТО-ТО Вас любит. Ступайте прочь. Капитану хватило ума не спорить и выполнить мою «просьбу». Скорость, с которой он это сделал, была поистине впечатляющей. Я смотрел ему вслед. Он одним пинком отшвырнул ее любовь, как что-то недостойное внимания. Этот, с позволения сказать, человек имел возможность обнять ее тонкую фигурку, провести по ней рукой, зарыться лицом в густые волнистые пряди и в ответ поймать ее исполненный нежности взгляд. Сделать ее счастливой. Я прикрыл глаза, пытаясь взять себя в руки. — Отказаться от этого. О… — это было выше моего понимания. Но сильнее всего была боль за девушку. Едва оправившаяся от потрясений цыганка не должна была больше страдать. Для нее это будет слишком сильный удар. Я покачал головой, принимая решение. Вот за что ей все это?Часть 7
15 августа 2019 г. в 22:10
В последующие недели я испытал больше эмоций, чем за всю свою жизнь. Если бы мне кто сказал, что я могу чувствовать столько всего сразу, я рассмеялся бы ему в лицо. Человеческое сердце вообще не способно вместить так много.
Девушка… Она вызывала во мне неизменную нежность, сострадание, стремление окружить ее заботой, укрыть ее от зла и жестокости. Сердце мое таяло, стоило мне лишь увидеть ее, подумать о ней. Чувства, переполнявшие меня, когда я смотрел на нее, спящую по моей охраной… Это невозможно описать. В такие минуты она казалась мне особенно трогательной, такой уязвимой… Казалось, любовь к цыганке стала неотъемлемой частью моего существа. И я терялся, меня охватывал самый настоящий страх. Я не знал ласковых слов, точнее не привык их произносить, не знал, как подойти к ней, как вести себя, как говорить. Девушка не была химерой, не была привычным мне куском камня. Я был слишком груб, слишком безобразен. Особенно рядом с ней.
И вместе с тем связанные с ней боль, отчаяние стали моими постоянными спутниками. Каждый раз, как я приближался к ее келейке, я замечал лежащий на полу свисток. Она не посчитала нужным поднять его. Значит, она не допускала даже мысли, чтобы позвать меня однажды. Я видел страх, мелькавший в ее глазах, видел, как она напрягается, вздрагивает подобно испуганной лани, стоит ей заметить меня. Боже мой, что мне делать?! Я искренне желал ей лишь добра. Все, что она не захотела бы. И не мог даже на глаза ей показаться, не испугав. Мысль об этом приводила меня в такое исступление, что я бежал к своим колоколам или к Тео. Там я позволял себе выплеснуть накопившуюся тоску. Я не плакал, я в принципе не умел плакать, даже при своих лучших друзьях. Но мне нужно было кому-то высказать то, что с каждым днем все сильнее давило на сердце.
Меня терзало и чувство вины. Я не желал доставлять ей неудобства тем, что я такой. Не желал пугать. Она должна улыбаться, должна радоваться, как когда-то. Я хотел, чтобы так было. Я весьма смутно представлял, ЧТО она видела каждый раз при взгляде на меня, я никогда не видел своего отражения. Лишь помню, как много лет назад, когда я еще не был глух, я пытался рассмотреть что-то в мутной воде Сены. Бесполезное занятие, вскоре я забросил его.
Но я никогда, никогда! не позволял ей увидеть мое состояние. Не нужны ей мои душевные терзания. Ни к чему ей это. Она слишком светлая для подобного. Лишь один раз прорвалось наружу. Я тогда занес ей корзину с едой и увидел, что она пела. Губы ее двигались, а на лице было написано такое одухотворенное, просветленное выражение… Чудесные глаза ее блестели. Она выглядела такой спокойной, оправившейся от несчастий. Я не мог не залюбоваться ею. И тут она заметила меня, вздрогнула. Безмятежное выражение в ее глазах сменилось страхом. Из-за меня. Накативший приступ отчаяния тогда просто бросил меня перед ней на колени.
— Прошу Вас. Продолжайте, не гоните меня, — мне было так важно, чтобы она продолжала петь, несмотря на мое присутствие. Чтобы смогла отдаться своей мелодии, даже когда я рядом с ней. Чтобы не боялась. И она снова запела. На лице ее постепенно стало появляться то самое выражение полного спокойствия, она забылась, ушла с головой в свою песню. А я видел лишь ее глаза. Они выражали какую-то ностальгию, словно девушка погрузилась в свои воспоминания. Радостные воспоминания. Я весь обратился в слух, затаил дыхание, боясь помешать ей, спугнуть ее неосторожным движением. Словно птицу, присевшую на ветку. Это стало, наверное, одним из прекраснейших мгновений моей жизни.
А перед этим я зашел к ней, когда она ласкала свою козочку. Я был рад, что животное спаслось, она хоть как-то скрашивала однообразные дни затворницы. Но все же… Меня мучила одна и та же мысль: коза была животным, и девушка любила ее. Я же…я застрял где-то посередине. Она не могла любить меня, ни как человека, ни как зверя. Я не являлся ни тем, ни другим. Глядя, как ее нежные руки ласково проводят по белой шерстке, я не мог перестать представлять, как эти же теплые маленькие ладони проводят по моему лицу, волосам, или просто касаются плеча. Сама мысль об этом вызывала во мне какой-то необъяснимый трепет. Чувство настолько сильное, что мне приходилось просто гнать от себя картины того, как я глажу длинные черные волосы, позволяю себе прикасаться к ней, чувствую ее тепло. Нет. Я должен уйти. Но еще немножко…
— Все мое несчастье в том, что я еще слишком похож на человека. Лучше бы мне родиться животным, вот как Ваша козочка, — задумчиво проговорил я, обращаясь скорей сам к себе, нежели к ней. Она непонимающе взглянула на меня. Ей и в голову бы подобная мысль не пришла. И слава Богу.
— О, я-то знаю, почему, — отозвался я и поспешил оставить ее одну. Ноги сами принесли меня к Тео. Обхватив руками статую, я уткнулся разгоряченным лбом в шершавый камень. Теперь, когда она не могла видеть меня, я мог дать волю эмоциям. Меня трясло. Я и раньше испытывал нечто подобное, глядя на девушку, мне это казалось неотъемлемой частью моей любви к ней. Но теперь сила пережитых чувств напугала меня.
— Почему я не каменный, как ты, — только и смог пробормотать я.
Я долго решался. Девушка затронула мою душу настолько, что у меня появилась мысль рассказать ей. Можно смеяться надо мной сколько угодно, но я, кажется, уже признался в любви каждой горгулье и каждому колоколу в соборе, пытаясь представить ее на их месте.
— Я люблю Вас… Нет, не так. Мое сердце принадлежит Вам… Нет. Чепуха какая-то. Я умру за Вас… Она и так знает. Что мне делать? — я устало смотрел на химеру. Это был не Тео, ему я, кажется, уже надоел. Эту горгулью я звал Ноэль. Казалось, химера смотрела на меня слегка насмешливо. Я только покачал головой, грустно улыбнувшись своим мыслям. Будь что будет. Я пойду и скажу. Просто подойду к ней и скажу. И все. Просто? Просто.
Она сидела на тюфяке и заплетала косы. Солнце запутывалась в ее густых черных волосах. Красиво… При моем появлении она привычно поежилась, а я поборол желание тотчас же сбежать.
— Послушайте, — начал я, — мне надо Вам кое-что сказать.
Девушка кивнула. Я видел в ее глазах, она не понимала, зачем я пришел. Я взял всю свою волю в кулак, набрал в легкие воздуха…и не смог. Я живо представил, как в черных, как ночь, глазах появляется ужас, отвращение, а хуже того — насмешка. Я тут же покачал головой, закрыл лицо руками и быстро вышел из кельи, жалея, что вообще все это затеял. Она не знала, что ее любит чудовище. И пусть так оно и будет. После этого я добрый час сидел подле Марии, прижимаясь щекой к медной поверхности колокола. Это утешало меня. Я чувствовал, как постепенно успокаивается дикий стук моего сердца.
Помимо всего прочего меня волновал и мой господин. Я не забыл о нем, я никогда не смог бы позабыть. Он вообще перестал попадаться мне на глаза. Но я знал, где он. Он закрылся в своей монастырской келье. Я стал невольным свидетелем того, как Жеан колотил к нему в дверь, кричал… Но господин не вышел. Не открыл даже брату. Это обеспокоило меня донельзя. Ему ведь всегда было все позволено, в детстве я смотрел, как господин балует его, обнимает, играет с ним. Я завидовал ему по-страшному, хоть это и грех. По мере того, как мы взрослели, он все сильнее и сильнее насмехался надо мной. Не раз и не два местная детвора, подначиваемая Жеаном, загоняла меня в угол… Но я тогда был уже достаточно взрослым, уже не прятался у ног господина. Тогда я уже умел давать сдачи. Один раз я даже не выдержал и здорово заехал Жеану по лицу. Лет одиннадцать мне было. Тот упал, а затем побежал к господину и расплакался. Господин тогда сильно кричал на меня, даже побил. До сих пор помню, как обидно было. Но все уже в прошлом… А теперь он не открывает родному брату, который никогда не знал от него отказа. Это не похоже на него, значит, что-то точно случилось. Но шансов узнать у меня не было. Я мог лишь теряться в догадках и терзать себя неведением и чувством вины, что отец Клод немного отошел на второй план. Так не должно было случиться. Мучимый виной, я периодически подходил к его келье, но все реже и реже…
А пару дней спустя произошло то, что, мне казалось, окончательно выбило почву у меня из-под ног.