***
Я достал из сундука книгу. Ту самую. Почувствовал угрызения совести от того, что так и не отдал ее господину. А теперь вот уже не мог. Долго смотрел на нее. В этой книге были стихи. Господин давно еще говорил, что Шартье — один из лучших поэтов Франции. Его изящный слог не знает равных. Я честно читал книгу. Почти до конца. Я помнил, о чем она. Милосердие, надежда, вера… То, что олицетворяла для меня девушка. Но теперь мне было интересно другое. Я раскрыл книгу. Читая стихи, я никогда не задумывался, как они создаются, как поэт сплетает строчки между собой. Теперь же мне было нужно понять это. Я сочиню для нее стихотворение, оно поможет мне донести до нее, объяснить… У меня не было иного способа поговорить с ней, я его просто не представлял. Она поймет, что ошиблась, что нельзя любить лишь за красоту. И когда она все узнает про своего капитана, ей уже не будет больно. А еще… во мне была какая-то сумасшедшая надежда, что когда она поймет, она, может быть… Может так статься… Она посмотрит на меня чуть другими глазами. Заметит во мне не только безобразного горбуна, но и человека. Сможет узнать о моей любви и при этом не отвернется от меня в ужасе. Я не мог перестать надеяться и верить где-то в глубине души. Совсем как учит эта книга. Правда, с той ночи я перестал подходить к ее келье. А зачем? Она еще ничего не знала. Ее сердце принадлежало капитану, красивому офицеру в роскошном мундире. Человеку с пустой душой, в нем не было любви к ней. А я…я был для нее лишь уродом, заставлявшим ее вздрагивать от ужаса. Пока я не расскажу ей все, не нужно мне ее беспокоить. Ей так лучше. И я видел, не мог не видеть, как она постепенно успокаивается. Ласкает свою козочку, крошит ласточкам хлеб, иногда вроде даже поет. Ей не приходится вздрагивать от моего появления, не приходится более переживать из-за моего лица. Понимание этого неизменно отзывалось ноющей болью, но я всегда мог успокоить себя. Ведь свое свободное время я проводил с книгой Шартье, внимательно вчитываясь, пытаясь понять, как сложить что-то, похожее на стихотворение. Мне было не на чем писать, да и нечем, я сочинял исключительно в своей голове, что еще усложняло задачу. Я мог подолгу сидеть на колокольне или подле Тео, откуда так великолепно было видно Париж, и перебирать в голове различные варианты фраз, сравнений, пытаясь сложить все это воедино. Первые строки пришли сами собой: «Не гляди на лицо, девушка, а заглядывай в сердце…» Все это время я не показывался перед ее кельей, но иногда, правда, перехватывал ее взгляд, стоя на той самой башне, с которой видно ее убежище, но тут же спешил скрыться от нее. Мне было неприятно от мысли, что меня застают подсматривающим. И только по ночам я позволял себе подойти к ней. Она спала, не могла видеть меня. Так что у меня была возможность принести ей корзину с едой. Обычно я приносил свой ужин, откладывая ей еще яблоки и сыр из обеденной порции. И старался оставить побольше свежей воды. Так было и в этот раз. Осторожно поставив корзинку к ней в келью, я невольно засмотрелся на девушку. С тех пор, как я спас ее, она заметно оправилась, не было уже той худобы, бледности, усталости. Цыганка стала еще прекраснее, если это только возможно. Ее губы были слегка приотворены во сне, и я невольно вспомнил, как капитан пытался поцеловать ту девушку на балконе. А что если… Я не хотел думать об этом, но образ пришел сам собой. Как я касаюсь этих губ, ощущаю их тепло. Совсем близко. Мысль об этом вызвала сильнейший внутренний трепет, как уже бывало когда-то. В такие минуты я боялся сам себя, боялся того, что приходит мне в голову. Я не понимал, что со мной происходит. Мне понадобилось некоторое время, чтобы слегка оправиться от наваждения. Едва придя в себя, я быстро пошел прочь от ее кельи, и только уже почти дойдя до своей каморки, понял, что все это время держал в руке клетку с птицами. Это было для нее. Может, хоть они смогут немного развеять ее скуку. Хотел оставить ей на окне, но взглянул на девушку и позабыл все на свете. Я не смог сдержать усмешку от нелепости этой ситуации. Вернувшись к заветной комнате, я осторожно поставил клетку ей на окно. Почему-то не мог побороть волнения, скручивающего все внутри. Это было похоже на…подарок. Ей от меня. Затем, бросив на нее прощальный взгляд, я оставил ее одну. А наутро незаметно смотрел, как она играет с птицами. Цыганка радостно улыбалась, просовывая пальчик сквозь прутья клетки. Кажется, она разговаривала с ними. Эта картина вызывала и у меня невольную улыбку. Только девушка могла еще заставить на миг позабыть тоску, грызущую меня днями и ночами. Что бы еще для нее сделать? Я напряженно думал. Вспомнил, что ее пугало изваяние над ее кельей в виде звериной морды. Цыганка не раз показывала на нее, ежилась, отворачивалась. Идея пришла сама собой. Оставалось дождаться ночи. Стоя на галерее, я некоторое время обозревал ночной Париж. Она должна уже заснуть. Я привычным движением перескочил через балюстраду и, цепляясь за выступы, легко балансируя над пропастью, полез наверх. Давно я уже не проделывал подобного. С тех самых пор, как спас ее. Во мне не было страха, я наслаждался чувством свободы, ощущая, как ночной прохладный ветерок ласково овевает мое лицо. Я в считанные минуты добрался до скульптуры. Шея у статуи была тонкая, отбить ей голову не должно было быть очень трудно. Я достал тесак с крепким широким лезвием. Когда-то давно нож забыл один из мастеров, работавших на крыше собора. Я подобрал его, но почти им не пользовался. Теперь вот вспомнил. Несколько сильных ударов, и пошли заметные трещины. Вскоре я смог отколоть кусок камня. Вот и все. Больше уже точно ничего не будет бояться. Я впервые в жизни осмелился поднять руку на собор. Раньше я не посмел бы и подумать о том, чтобы сломать одно из каменных чудищ, населявших его. И сердце укололо чувство сожаления. Забавно. Страдания людей, исключая девушку и господина, никогда не трогали меня так, как гибель каменной скульптуры. Но для нее…оно того стоило. А спустя три дня, стих был готов. Я прокручивал получившееся в голове, пытаясь вообразить, как это звучит. Да и мой голос…каким он стал за эти шесть лет? Я хотел поговорить с девушкой, а не еще сильнее испугать. Но отступать было поздно. И когда над Парижем в очередной раз сгустились сумерки, я пришел на колокольню, долгое время просто сидел неподвижно, шевеля губами, в последний раз пересказывая себе получившееся. Я знал, отсюда она должна была услышать. Здесь мне было спокойнее. Чтобы не дать себе время передумать, я глубоко вдохнул и начал: Не гляди на лицо, девушка, А заглядывай в сердце Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливо Нет сердца, где любовь не живет Девушка! Сосна не красива, Не так хороша, как тополь Но сосна и зимой зеленеет Увы! Зачем тебе петь про это? То, что уродливо, пусть погибает; Красота к красоте лишь влечется, И апрель не глядит на январь. Красота совершенна, Красота всемогуща, Полной жизнью живет одна красота. Ворон только днем летает, Летают ночью лишь совы, Лебедь летает и днем и ночью Как ни странно, говорить с ней, не видя при этом ее лица, оказалось проще. Я даже не просто читал, я старался слегка напевать. Как песню. Я представлял себе девушку. Как она сидит сейчас в своей келье и слушает меня. Представлял себе черты ее лица, освещенные заходящим солнцем, длинные черные как смоль волосы, окутавшие ее изящный силуэт, большие выразительные глаза в обрамлении длинных темных ресниц… Я пел для нее, вкладывая душу в каждое слово. Когда я закончил, на сердце стало как-то легче, от того, что я смог ей сказать. Может, теперь я услышу заветный звук призывающего меня свистка? Еще не единожды я приходил на колокольню, чтобы спеть ей. Каждый раз я старался донести до нее, надеясь, что девушка прислушается. После каждого такого вечера я шел на башню, смотрел на цыганку, пытаясь определить, что она теперь думает. Но девушка продолжала вести себя как обычно. Я не замечал разницы. Чувство беспокойства донимало меня все сильнее. Как бы спросить ее? Подойти я не мог. И меня мучило неведение, я просто места себе не находил. Все эти дни я жил надеждой, а теперь чувствовал, что она утекает, как песок сквозь пальцы. Однажды ответ пришел в голову сам собой. Я издали смотрел за службой в соборе. Прихожанам я старался лишний раз на глаза не попадаться, но в этот раз, стоя чуть поодаль, наблюдал, как священник читал проповедь. Почему-то мне захотелось. Господин всегда говорил мне о необходимости молиться, как подобает доброму христианину, но в последнее время я почти совсем забыл о Боге. Я внимательно присматривался к лицу священника, но так и не мог разобрать, что именно он сейчас произносит. Когда губы его шевельнулись в последний раз, и собравшиеся в храме люди принялись креститься, я тоже осенил себя крестом и собрался было уходить, но меня привлекло какое-то движение. Женщина. Она подбежала к священнику, принялась о чем-то его просить. Она плакала. Что ей могло быть нужно? Умирает у нее кто? Она попыталась отдать священнику что-то завернутое в кусок ткани. Но тот лишь покачал головой, положил руку женщине на плечо, и они пошли к выходу из храма. Видимо, я оказался прав, кто-то, к кому она так хотела привести священника, сейчас был на пороге смерти. Женщина выронила сверток, вконец разрыдавшись, но священник поторопил ее. Если все так, как я думаю, промедление в такой ситуации могло дорого обойтись. Когда они удалились, а народ уже почти полностью разошелся, я поднял сверток, намереваясь убрать его, чтобы не валялся. Что-то там внутри блеснуло. Я с удивлением извлек красивую хрустальную вазу. Не сразу заметил, что от падения по стенке пошла трещина. Видимо, женщина пыталась пожертвовать церкви самое дорогое, что нашлось у нее в доме. Красивая ваза была уже не годна для цветов, они завянут в ней. И тут меня осенило. Конечно! Чтобы спросить, необязательно ведь говорить! Можно обойтись и без слов. Я быстро пошел к себе. В каморке у себя взял глиняный горшок, довольно грубой работы. Собственно, другого у меня и не было. Мне нужны были цветы. Дождавшись темноты, я вышел к реке. Здесь можно было нарвать, что мне надо. Ночью цветы были еще нераспустившиеся, они точно спали. Осторожно срывая растения, я думал, что в жизни своей ничем подобным еще не занимался. И не знал, что когда-либо буду. Принеся цветы к себе в каморку, я принялся за осуществление запланированного. В каждый сосуд поставил по букету и осторожно наполнил их водой. Задумчиво смотрел, как вода сочится из трещины в вазе. Почему-то возникло какое-то сожаление за заранее обреченные цветы. Откуда во мне это взялось? Они так быстро завянут… Совсем как он. Такой красивый и блестящий снаружи, но в сердце его нет любви. Он точно засохшие цветы. А я… Крепкий глиняный сосуд со свежими цветами в нем. Справедлив ли я? Я вспомнил свою жизнь до нее. До девушки. Я бывал жесток, ненавидел, презирал… Да я и сейчас такой же. Душа моя будто окаменела. Даже господин…даже он был бессилен здесь. Я предан ему, я люблю его. Для меня всегда было и будет величайшим счастьем его малейшее внимание. Но она…она все же заставила мое сердце биться быстрее. Она вселила в меня надежду. Ее свет проникал туда, до куда не доходило даже влияние отца Клода. Она сама превратила меня в глиняный сосуд с распускающимися в нем бутонами. Завтра я спою для нее еще раз. А затем осмелюсь задать столь мучивший меня вопрос.***
Рассвет только занялся, а я уже дежурил на башне, не отрывая взгляда от заветной кельи. Она проснется и сразу же заметит цветы. Увядшие, но в хрустальной вазе, и свежие в глиняном, грубо сделанном горшке. Я ждал, как узник ожидает своего приговора. По сути ведь, так оно и было. Ее решение должно было стать приговором для меня. Она села на постели, потянулась. К ней подбежала козочка, девушка ласково погладила ее. Вот она заметила цветы. Встала, подошла к окошку, остановилась, слегка склонив голову вбок, глядя на сосуды. Потянулась было к живым цветам, потрогала их. Я видел, как ее рука коснулась раскрывшихся бутонов. В этот момент я дышать перестал, чувствуя только, как дико колотится сердце. Но тут она убрала руку. Я смотрел, как цыганка вытащила засохшие цветы и прижала их к груди. В этот миг у меня просто все упало. Я не мог отвести глаз от девушки, так нежно держащей увядший букет. Так вот каково ее решение. Красота. Она выбрала красоту. Даже видя, что за ней ничего нет. Значит, она поняла меня и дала мне ответ. А, может, она уже знала все о своем капитане? Я отвернулся. Привалился плечом к стене. Вот и все. Я ей не нужен. Абсолютно. Она не желает от меня ничего, и моих чувств в первую очередь. Она отдала свое сердце красоте капитана, который не любит ее. Но это ее выбор. Мне ли ее осуждать? Я сам отдал ей свое сердце без возможности быть хотя бы принятым. Не говоря уже о большем. Да и не ее вина, что она так прочно вошла в мои мечты. Она лишь пожалела беднягу, над которым насмехалась толпа. Я должен оставить девушку в покое. Но с наступлением темноты я все же пришел к ней. Меня неудержимо влекло сюда, я ничего не мог с собой поделать. Да, по сути, мне некуда было идти. Мои колокола…с некоторых пор они окончательно утратили всю свою привлекательность для меня. Мое сердце не желало радоваться, просто не могло. Господин так и не вышел… Я проводил ночи в своей каморке прямо на полу, подложив под голову вязанку хвороста. Так почему бы мне не остаться с ней? Рядом. И я опустился на каменный пол прямо подле ее двери. Да, так было лучше. Я словно бы нашел, наконец, свое место. Я спиной чувствовал, что она спит всего в нескольких шагах от меня. Под моей охраной. Да… Мое сердце настолько тянулось к ней, что я был рад возможности находиться рядом хотя бы так. Она может спать спокойно. Никто не потревожит ее. С этими мыслями я, наконец, и сам провалился в сон.