***
Проснулся Слава от голоса Мирона: – Тетя в своем репертуаре, да? Не даст нам умереть с голоду. Рудбой захлопнул дверь, на сидение рядом со Славой поставил пакет: – Это же оладушки! – Ванька протянул это с такой умильной жалобной интонацией, что и Мирон рассмеялся, и Слава не удержался от улыбки – пристрастие Рудбоя к оладушкам, наверное, знают даже на спутниках Юпитера. Слава огляделся по сторонам – похоже на Питер, но не Питер точно. Видимо, уже Пушкин, и Рудбой заехал к тетке за ключами от дачи. Тронулись дальше. Мирон оглядывался по сторонам, спросил в какой-то момент, уже почти на выезде из города: – К своим не заглянешь? – и через паузу. – Что, опять разосрался? Хочешь, вместе поедем – помирю. Рудбой нетерпеливо дернул шеей, отвечал неохотно, не отрывая взгляда от дороги: – Я сам потом смотаюсь, не сегодня… В Федоровское сразу заедем или после обеда? – Да как хочешь… Слава встрепенулся: – Куда-куда?! – В Федоровское, – повторил Мирон, – насчет продуктов договориться. Тот фермер, о котором я тебе говорил, в Федоровском живет. Слава оскалился: – Блядь, а я уже подумал, что Оксимирон целыми деревнями землю скупать начал. С крепостными крестьянами вместе. Сколько там душ в Федоровском проживает? – Долбоеб, – хмыкнул Рудбой. – А что, – улыбнулся Мирон, – удобно было бы, даже переименовывать не надо. Рудбой хмыкнул снова: – Два долбоеба. – Тогда уже три, – осклабился Слава. – Согласен, ты один не меньше, чем на два долбоеба тянешь, – тут же подхватил Рудбой. – Слабенько, Евстигнеев, никак не четыре-один… – продолжал лыбиться Слава. – Что? – не понял Ванька, зыркая на Славу через зеркало. – Ничего… Черт, оно-то не 4:1, но Славе надо прикусить язык, потому что посвящать Рудбоя в свою игру Слава не собирался. Не время еще. Блядь, чуть не попалился же! Славка реальный долбоеб, тут Евстигнеев не ошибся. На удивление. Мирон улыбался молча – то ли подозревал что-то, то ли просто был доволен жизнью, хрен разберешь. Слава решил это пока не выяснять. Поерзав жопой по сидению, сполз ниже, насколько позволяло стиснутое пространство за креслом Рудбоя, и снова закрыл глаза, но молчать не мог: – Я вижу, экскурсии по городу тоже не будет. Ну, типа, это мой детский сад, там я научился пользоваться горшком и курить. А это моя школа, в ней меня пиздили за розовые волосы. А за этими гаражами я потерял девственность… Ванька процедил сквозь зубы: – Бля-я-адь… Слава почти уже зафиксировал 3:2, но тут же услышал рудбоевское, произнесенное тоном Славы и даже с совершенно теми же интонациями (бэк-МС он и есть бэк-МС!): – …а тех, кто много пиздел, мы отвозили на дачу – тоже на экскурсию. Когда приедем, я покажу тебе дерево, под которым они похоронены… – А-а-агх, слабенько, Ванек, – зевнул Слава. Мирон по обыкновению промолчал. Такое себе, реально слабенько, снова Ванька до 4:1 не дотянул, но и 3:2 испортил. Сраный Йобдур! Ладно, не страшно, еще не вечер, да и Слава еще не окончательно проснулся. Вот проснется, активизирует мозг и тогда уже… короче, потом оторвется по полной. А-а-агх…***
Не за Пушкиным дом был, как ему говорили, а еще дальше: Павловск они минули, потом еще по каким-то дачам петляли. Наконец, добрались. Рудбой загнал тачку во двор, закрыл ворота. Слава боком выбрался из машины, озирался по сторонам, с удовольствием разминая порядком затекшие ноги. Двухэтажный дом, не слишком большой, и несколько соток земли, окруженных забором в полроста среднего человека – короче, Славе будет по пояс, а Мирону в подмышки. Чувствовалось, что когда-то дом был хороший, но постепенно пришел в запустение. Не совсем развалина, но хозяева живут в нем, видимо, редко, вот и не спешат приводить постройку в порядок. Краска на стенах облупилась, на козырьке над входом преет еще прошлогодняя бурая листва. К дверям дома ведет широкая лестница с красивыми резными перилами, но крайняя стойка с настолько глубокой и рассохшейся трещиной, что проще укоротить перила с помощью пилы, чем пробовать починить. На пороге – огромный вазон с виноградной лозой, плетущейся по крытой террасе и еще выше, по стенкам, на самую крышу, но вазон тоже треснутый и корень винограда давно пророс сквозь прореху и уходил в почву прямо сквозь дырявый пол. Вдоль террасы тянется клумба с острыми кольями, торчащими как попало, и без цветов – если цветы когда-то и были, то от них давно уже не осталось даже сухих стеблей, но убрать уродливые палки, по которым нечему плестись, ни у кого и в мыслях нет. Хотя, да, откуда у Евстигнеевых мысли? Чтобы мысли были, нужен мозг, а отсутствие мозгов у них – это, похоже, семейное. На самом участке тоже запустение – в хаотичном порядке разбросано несколько неухоженных деревьев, между ними торчат неопрятные кусты, лужайка с нестриженной с прошлого года травой, пара хозяйственных строений с грязными окнами – одно из них покосившееся. И все. Такое себе, если честно, даже не три звезды. Рудбой открыл ржавый замок, распахнул скрипучую дверь и торжественно произнес: – Выгружаемся! Раскомандовался, блядь! Но спорить сейчас было не время, надо выгружаться – слуг в этом «отеле» нет. Слава открыл багажник, взял сумку и с улыбкой протянул ее Мирону: – Принимай! Но Ванька снова, как и при погрузке, его опередил – материализовался прямо из воздуха и буквально вырвал сумку из рук Славы, повесил ее к себе на плечо, взял из багажника еще одну, а самую тяжелую всучил Славе. Посмотрел осуждающе, снова склонив башку к плечу (дежавю какое-то!) с таким выражением морды, что захотелось его тут же по этой самой морде съездить. – Ему тяжелое нельзя поднимать, – процедил Рудбой сквозь зубы. И поковылял в дом. Мирон ничего не сказал, взял пакет с оладушками и понес его вслед за Ванькой. А Слава внезапно вспомнил: да-да, было что-то такое, у Мирона проблемы какие-то то ли со спиной были, то ли еще с чем... Ах, так вот что означает этот Ванькин взгляд! В нем ясно читалось «ты реально не ебешь или тебе просто похуй?», а Слава не сообразил с первого раза. Бля-а-адь, как неудобно получилось – перед Мироном, конечно... К слову, можно же было нормально сказать, если что. Ртом сказать, словами, а не пантомимы устраивать. Ну не может Слава всего знать, к тому же эти окситаборцы – они же как партизаны ебаные, хрен что из них вытянешь, блядь, даже под пытками! Что касается Яныча, сплошные тайны за семью печатями, как будто Слава какой-то враг! А, ну да, Слава КПСС. Тот, который диссит Оксимирона… постоянно. Который если не враг, то точно ему не друг. Хейтер скорей… Блядь! – Можно было бы и сказать! – крикнул Слава в спину Рудбою. Не удержался, само с языка слетело. А что, он не прав? Рудбой даже ухом не повел, скрылся в доме. Слава, нахмурившись, поплелся следом. М-да, облом. Слава же правда не знал, а получилось так, будто… будто стало 4:1. Если не прямо вот сейчас, то за утро точно насобиралось. Ну не блядь же!***
Внутри дом выглядел лучше, чем снаружи, и это радовало. Слава хоть и простой парень, но жить в будке не привык… как некоторые псы. Можно будет, кстати, и этот момент как-то обыграть. Потом. Рудбой продолжал командовать: все двери и окна открыть, матрасы и подушки на улицу вынести и просушить, одеяла вытряхнуть, паутину везде снять и протереть полы. Слава пока подчинялся, хер с ним, надо так надо – в конце концов, не в сраче же жить, если уж они сюда приперлись. Да и император всея русского рэпа с ними, ему в злыднях жить нельзя. Не царское это дело-то, пыль и грязь выметать и чемоданы носить. Ладно уж, можно и убраться в этом гадюшнике, если попросят хорошо. – А где «пожалуйста»? – Слава улыбался. Рудбой тут же снова вырос рядом, в реверансе шаркнул кроссовком по доскам, поклонился, сердито поджав губы: – Пожалуйста… откройте окна, ваше высочество, и закройте ваш рот. Если вам не трудно, конечно. И протрите полы – ведро и швабра на кухне, а вода в кране… если вас не затруднит. Так нормально? – Мне нравится, – лыбился Слава. – Тогда пиздуй работать. Быстрее все сделаем, быстрее пожрем. Мне еще в Федоровское ехать, блядь. Или, может, ваше высочество вместо меня пешком сходят? А я пинком под зад им направление задам, чтобы их высочество в полях не заплутали… Мирон несильно толкнул Ваньку в спину: – Хватит, Вань! Скажи лучше, в каком сарае мангал, не найду что-то… В прошлый раз мы его, вроде, оставили там, где инструменты. – Нет, он не там, я на зиму все ценное перепрятал. Сейчас принесу… – Ванька, звякнув связкой ключей, умчался, только ветер с пылью за собой поднял. А Слава с улыбкой пошел набирать воду. На Мирона не смотрел – боялся заржать. Не, ну весело же, а что?***
В дом – из дома, в дом – из дома, Рудбой только и шнырял туда-сюда. – Ну куда по помытому! – кричал Слава. Молчать он не мог, да и реально, какого хера? Что, настолько трудно перед дверью говнодавы снять? На пороге места дохуя, нахуя грязь в дом носить? Фигаро тут, Фигаро там… Рудбоя было очень много – пока Слава с тряпкой и шваброй управлялся, Рудбой уже и мангал на улицу вынес, и кресло-качалку вытянул из дома, чтобы оно не занимало проход, и какие-то стулья из покосившегося сарая принес, посуду распаковал. Мирон в это время сидел за столом, который Ванька тоже вынес из сарая – на лужайку, на солнце, и нарезал овощи, которые тот же самый Рудбой притащил из кухни, где тоже Рудбой вывалил на пол сумки из машины, которую разгрузил почти полностью опять же Рудбой. Слава развешивал по забору одеяла и краем глаза наблюдал: Ванька разгрузил машину, тягал по участку мебель и уже успел переодеться в старое, а Слава с Мироном как два еблана все еще были в том, в чем приехали. Тьфу ты! И как он все успевает, да еще и на такой скорости? Обычно у маленьких шило в жопе – хоть у людей, хоть у собак. А тут у долговязого лося не шило в заднице, а целая упаковка шил – так и мелькает везде одновременно, так и носится по участку. Сраный электровеник! Или, скорее, паровоз, потому что сигарету он изо рта почти не вынимает, пыхтит так же, да еще и металлом лязгает. Для пущей схожести остается только паровозный свисток ему вставить – желательно в зад. Ванька в очередной раз пролетал мимо, оставляя за собой в воздухе клубящийся инверсионный след. Свои пиздатые малиновые кроссы он снял и обулся в старые, раздолбанные, поменял футболку и надел одни из своих старых концертных штанов до колен – весьма узнаваемые. Слава заулыбался, провожая Рудбоя взглядом: – Так вот где заканчивают жизнь знаменитые шмотки, – это Слава сказал Мирону. – А как же насчет сберечь их для будущего музея имени Оксимирона Яновича? Шорты с белой лапой и маску Охры со стадионного тура, бутылочку с остатками воды Окси с историческихуевого баттла… Мирон улыбнулся, на этот раз он даже на бутылочку не рассердился. Мирон поднял глаза на бегущего мимо них Рудбоя, тоже проводил его взглядом, пока тот не скрылся в сарае. Красивый… в смысле, Мирон. Он очень красивый, когда улыбается вот так, мягко и расслабленно. И когда его длиннющие ресницы серебрятся на солнце. Глаз не оторвать. Слава отвернулся, он не хотел любоваться Мироном, пока это мог заметить Ванька. Налюбуется еще – потом. А сейчас Слава нахмурился: – А там что? – он кивнул Мирону на дым, который начал подниматься из трубы одной из построек. – А это и есть тот сюрприз, о котором мы говорили, – загадочно прищурился Мирон. До Славы начало доходить, он скривился: – Это… баня, что ли? – Баня, – Мирон произнес это слово нежно. – Сейчас Ваня пауков в предбаннике погоняет, печку протопит и… Вань, может, я обогреватель из дома принесу, чтобы быстрее прогрелось? Ванька вылетел из бани и уже мчался в дом, смешно взбрыкивая длинными ногами: – Я сам! Фокстерьер, блядь! Смешно, но Славе было не до смеха: – Бля-а-а-адь… Слава уже готов был ехать назад, даже не распаковав вещи. Вот прямо сразу. Автобусом, электричкой, пешком пойти, если надо будет. Баня, блядь! Какая, блядь, баня? Они что, охуели оба?***
Пока Слава искал, во что переодеться, Мирон уже успел нанизать мясо на шампуры, Рудбоя от продуктов он отгонял: – Отойди от стола, я сам справлюсь. Не гони, Вано, что тут помогать, на пять минут работы. Иди-иди со своим пальцем отсюда, пусть затянется хоть немного... Слав, да где ты там застрял, в конце концов? – Здесь я, – Слава как раз вышел из дома, чуть не навернувшись через сложную систему удлиннителей и проводов, смотанных синей изолентой, которые протянул от дома до бани Рудбой. – Может, не надо? Я, когда болел, потел все время, а все равно кашляю. Хуйня это бесполезная. – Значит, потел неправильно, – Ванька уже материализовался за спиной Славы. Положил ладонь на его плечо, поднес губы к уху, сказал максимально тихо и злобно: – Вот там мы их и закопали – под баней. Пойдем – покажу… Слава покосился на татуированную руку на своем плече, его невольно передернуло. Ответить не успел, Мирон его опередил: – Вано, не дури! Идите, я сейчас, только накрою все. Где у тебя полотенца, Вань? – Сейчас принесу, – Ванька напоследок больно сжал пальцами славино плечо и исчез в доме. Славе показалось, что за его спиной в течение нескольких секунд в воздухе все еще висела серая тень, которая медленно втянулась в дом вслед за Ванькой. Или за Охрой? Блядь! Слава еще раз вздрогнул, стряхивая наваждение, поднял глаза и успел заметить, как Мирон улыбается. Ну бля-а-адь…***
У Мирона свежая татуировка, Мирону в парилку нельзя. Мирон сказал, что вымоется, немного посидит и пойдет готовить обед, пока они будут париться. Значит, Слава с Ванькой останутся в бане одни. Лишь бы не с Охрой и его зубастой пастью, блядь! Слава бы не удивился, если бы в полутьме вдруг блеснули острые клыки. – А чего темно-то так? – не удержался Слава. Неуютно ему было. Темно, да еще пар этот, и хвоей с травой воняет так, что невозможно вздохнуть полной грудью. Мрак! – Проводка за зиму сгнила, – ответил Рудбой, щелчком выбрасывая бычок в приоткрытую дверь, – потом починю. Ты заходи, жар выпускаешь же, заходи – не бойся... А выходи – не плачь… – добавил Ванька тихо, ни на кого не глядя. И оскалился при этом похабно. А сам перчатки натягивает – демонстративно так, чтобы Слава видел. Даже оттянул край одной перчатки и отпустил, громко щелкнув латексом по руке. Очередная маньячья шутейка, да? Ладно. Главное, что все-таки запомнил фразу Славы про «без перчаток не прикасался бы». Помнит – значит, уважает. – Кхе-кхе, а я думал, что это ты тут так накурил, – не удержался Слава от замечания. Впрочем, кашлял он искренне – от травяной вони действительно дыхание перехватывало. И добавил: – Причем, курил явно не табак. Дешевая дурь, Евстигнеев, срочно меняй дилера, кха-кхе, пока он тебя не отравил нахуй! Рудбой не отреагировал, зато ответил Мирон: – Это можжевеловое масло, березовый веник, и еще Ваня какие-то травы заваривал. Шалфей, эвкалипт… что там еще, Вань? Рудбой промолчал, продолжая поправлять перчатки. Особенно на забинтованном пальце – натягивал латекс на марлевый набалдашник, осторожно расправляя каждую складку. Что, болит пальчик? Болит – это хорошо! Сука! Не медицинские у него перчатки, не аптечные. И не цветные, не хозяйственные, какие продают в супермаркетах, нет. Черные, как у татуировщиков – блестящие, обтягивающие кисть, будто вторая кожа. Страшные какие-то, мерзкие. Интересно, Рудбой специально делает все, чтобы его руки Славе в кошмарах снились? Не татухи, блядь, так черные перчатки, и еще не известно, что выглядело страшнее. Славу снова слегка передернуло: – Где перчатки взял? У Музыченко спиздил? – В морге попросил… – тут же парировал Рудбой. Мирон скривился: – Хватит уже… Слав, раздевайся, правда уже жрать охота. Я обогреватель приберу, а то коротнет еще. – Я сам, – Ванька выключил обогреватель, выставил его за порог, провода тоже из бани убрал. – Будешь выходить, не ебнись. Это он Мирону сказал? Скорее всего, Мирону, потому что если бы ебнулся Слава, Ванька бы только радовался. – Я шлепанцы не взял, – скривился Слава. Больше из вредности. Ему и полотенце уже выдали, и шапку войлочную, банную, и мыла-мочалки всякие. Если надо будет, и тапки найдут. Короче, отмазаться от парилки ему не удастся – это Слава уже понял. Но повыебываться же надо! Рудбой уже стянул футболку, обнажая свои башни, рыцарей и прочую хуету на груди, тоже скривился: – Это не общественная баня, у меня грибка нет. Раздевайся. – А может, не надо? – Слава все еще медлил. – Надо, Федя, – Ванька еще раз поправил перчатки, натянул их до противного арбузного скрежета. Ну или если влажным пальцем по воздушному шарику поелозить, тоже звук похожий получится. Осклабился хищно, – надо! – и взял в руки веник. – Снимай уже штаны, блядь, заебал!***
Если бы антропологи начали изучать их тела, они наверняка решили бы, что Мирон и Рудбой из одного племени, а Слава из совершенно другого. Те оба лысые, оба клювастые, оба татуированные от ушей и до хвоста. А Слава весь лохматый и чистый, гладенький, белый, так что среди этих размалеванных даже неуютно как-то. Нет, если честно, то Ванька не такой уж и клювастый. Да и не лысый уже почти – шапку он все же снял, когда голову мыл, обнажил, наконец, свою тыкву. Слава покосился на Рудбоя – отрастают перья у этого журавля долговязого, уже в палец длиной или даже больше. Не черные, не розовые и не голубые, серые какие-то. Серый журавль-то. Цветного у Рудбоя теперь немного осталось, только татухи, но зато этого добра хоть отбавляй! Толком рассмотреть их в полутьме не удается, но зеленые и оранжевые пятна в тумане мелькают явно. Фазан, блядь! И бабочка эта еще на жопе... А, так вот зачем им татуировок столько! Слава улыбался: это чтобы при плохом освещении их друг от друга отличать. Руки-ноги у них разные – по рисункам четко можно отличить, грудь рудбоевскую тоже ни с чьей не спутать – детская раскраска, блядь, в натуре! Раскраска для недоразвитых девочек примерно от трех годиков до сорока семи… Но даже если бы не этот шаблон для детского творчества, в анфас их не спутать: во-первых, Ванька капитально выше Мирона, во-вторых, всегда на рожи глянуть можно, а, в-третьих, у Яныча грудь волосатая, а у Рудбоя лысая, как у пятнадцатилетнего шкета. Короче, ни с боков, ни спереди их не спутать и так, даже без рисунков. Зато если бы не татухи, со стороны жопы можно было бы и обознаться, булки-то у всех парней почти одинаковые. А так нет, не перепутаешь: если жопа белая, как сдобный каравай в разрезе, то это Мирон, а если с бабочкой, то это Йобдур… А что, возможно, в этих контурных рисунках и есть какой-то смысл. В таком виде они не насточертеют – то в такой цвет их можно раскрасить, то в другой. Татуировки уже никогда не смыть, зато маркер или фломастеры смываются легко, очень удобно… Блядь, что-то Славу уже изрядно поплющило от жары и пара, такая хуета странная в голову лезет! – Все, я пойду, – Мирон вытер ладонью лицо, поднялся со скамейки, – и дрова, наверное, уже прогорели. – Иди-иди, – Ванька на секунду перестал трясти над Славой веником, – углей добавь для жара. – Знаю. Ну вот, теперь они в бане останутся одни – только Слава, Рудбой и бабочка.***
Вот разве мог Слава предположить, что когда-нибудь в его жизни может случиться такое, что он окажется один-на-один с голым Рудбоем, да еще и в замкнутом пространстве (хоть бы не с Охрой, господи, хоть бы не с Охрой)? Да никогда в жизни! Даже в режиме бреда он себе такое представить не мог. Вообще ни с кем из окситаборцев, а тут вдруг такое – сразу особа, максимально приближенная к императору. Рудбой – это же как… придворный шут, не меньше. Вот жизнь иногда поворачивается, да? Охуеть можно! Полутемная баня, от пара и запаха трав кружится голова, а тут еще этот петрушка шастает с татухами и голым членом наперевес. Машет веником, и плещет на жаровню кипятком с вонючими травами. – Кхе-кхе! – от этой влажной вони у Славы перехватывало дыхание. – Долго еще? – Пока шашлыки не прожарятся. – Бля-а-адь… Кхе-кхе! Ладно, он обещал Мирону терпеть, пусть уже Ванька покуражится от души. Хуй с ним, с Ванькой! – Выкашливай, – Рудбой тряс возле лица Славы веником, – не держи в себе… – Тоже мне, Порфирий Иванов, кхе-кхе! А это вообще реально в себе сдержать? Ты сам-то пробовал? Кхе-кхе!.. Хватит уже, дышать нечем! – Блядь, как дитя малое! – Рудбой хлестнул его по спине веником – не больно, но довольно ощутимо. – Терпи, ты же мужик! Яйца я, по крайней мере, у тебя точно видел… – Долбоеб! А вообще смешно, конечно. Надо же, яйца он увидел. У Рудбоя зато и разглядывать не надо – ходит, вон, прямо на уровне славиного носа хозяйством размахивает. Даже если не смотреть, все равно видно все. И не только размахивает, возможно, иногда, ну, случайно… От очередного прикосновения к своему плечу Слава вздрогнул, скосил глаза – нет, не членом, вроде, бедром проехался. В полутьме хер поймешь – чем-то мокрым и волосатым мазанул, но вроде бы все-таки ногой. Фу, и как только здесь псиной не воняет? Мокрой псиной... Слава в очередной раз улыбнулся. Ванька понял его улыбку по-своему, улыбнулся тоже: – Что, уже нравится? А? Распробовал? А? Хорошо же, да? Вечером еще солью тебя прогреем, и за пару дней будешь как новенький! – Солью? – Слава снова нахмурился. – В смысле, солью? – Морской солью. Подушку с горячей солью на спину, подушку на грудь… – Ну бля-а-адь…***
Слава уже думал, что эта хуйня никогда не закончится, как услышал, что их с улицы зовет Мирон. Будто из полусна или тумана донесся голос Мирона – какой же это кайф! Ванька тут же заспешил: – Все, вставай, только не резко. Быстро оботрись полотенцем и одевайся. Шапку не забудь, а то застудишься еще. – У меня капюшон, капюшона хватит... Гм, заботливый какой, надо же… – бурчал Слава, натягивая штаны. – А ты пизди меньше, в одеяло замотайся, а то нахуя париться было, если сразу за порогом замерзнешь? – И правда, нахуя? – Давай уже, вали отсюда, – Рудбой сам завернул Славу в мягкое одеяло и выпихнул его на улицу. Слава вышел из бани, пошатываясь, ноги казались ватными. – Присаживайся сюда, ближе к огню, – Мирон обнял его вместе с одеялом, окутал руками и заботой, усадил между столом и мангалом, от которого все еще веяло жаром. Поправил на его голове капюшон, улыбался. – Эти твои, – Мирон сделал приглашающий жест рукой, показывая на лежащие на огромном блюде шашлыки, – этот из шампиньонов, а этот из баклажанов и помидоров. Я их сильно не перчил, вдруг ты не любишь. Хорошо, что Рудбой к продуктам сегодня так и не прикоснулся, иначе пришлось бы поститься. Мирон сам готовил, пока они с Ванькой парились, у шашлыков из грибов и овощей – стопроцентное алиби. Блядь, не хватало еще! Еда с кровью – это вам не вербальный поцелуй через облизывание бутылки, это похуже будет. Еда с кровью Рудбоя – это уже как братание на крови, а брататься с Рудбоем Слава не собирался. Только не с Рудбоем. Рудбоя нахуй! А вот приготовленное заботливыми руками Мирона Слава есть будет, шашлык из грибов и овощи точно без ванькиной крови, это он может есть, так что голодным не останется. Здорово! Или останется голодным, но по другой причине? Славу тянуло в сон, ну просто вырубало конкретно. Такой расслабон после парилки навалился, ну хоть ложись на траву и подыхай! – Садись! – Мирон сам поправил на нем одеяло, усадил Славу на стул, пододвинул к нему... – Что это? Валенки, что ли? Я не буду! – Это угги, тебе ноги надо в тепле держать, – Мирон улыбался. – Давай-давай, ванины тебе как раз впору будут. Впору? Да как бы в них не утонуть нахуй… Что? В смысле ванькины валенки? Ванькины он обувать не станет! Но бороться сил не было, Слава и не заметил, как руки Мирона уже стянули с него кроссы и облачили его ступни в теплые угги. Мягко так, удобно, приятно… Надо будет, кстати, и с этого тоже постебаться. У Рудбоя есть угги? Охуеть можно! И правда надо меньше пиздеть, а больше слушать, может у Евстигнеева еще какие-то зашквары обнаружатся. Что дальше, махровые трусы? Носки со снеговиками? Толстовка «Антихайп»? Махровые, «мохровые»… Мохра… блядь! Спать хотелось жутко! Слава жевал с трудом и даже не слушал, о чем те двое говорят и над чем ржут. Что-то по поводу «белого городского мяса». Хуйня, короче. Еда вкусная, но сил нет никаких, позвоночник будто резиновый, да еще и слабость наваливалась всей тушей, пригибала тяжелую голову к земле. Слава буквально кунял носом в миску с салатом. Наконец и Мирон заметил его состояние, наклонился через стол, спросил тихо: – Слав, все нормально? – Все хорошо, только я вырубаюсь, Мирон. Ничего, если я вздремну, а поем позже? – Иди, конечно, – Мирон поднялся помогать. – Да сиди, я сам, только… где можно прилечь? Ванька тоже кивнул: – Наверху устраивайся, я туда ваши вещи отнес. Вещи уже отнес, гм, Фигаро и здесь успел? Ну ладно. Слава запахнул на себе одеяло, вяло поплелся в дом с одной мыслью – не уснуть прямо на лестнице.***
Его вещей на первом этаже не было, как и вещей Мирона. Тут вообще ничего не было, кроме шмоток Рудбоя, живописно разбросанных на кухне по дивану – видимо, Рудбой решил обосноваться внизу. Слава поплелся на лестницу, рискуя уснуть прямо на ступенях и… Что? Что??? Слава не мог поверить своим глазам. Или он все же уснул на лестнице и видит сон? Да, его сумка и правда обнаружилась на втором этаже. Как и вещи Мирона. В той же комнате. Наверху, между прочим, есть еще одна комната, в которую Слава сунулся сразу. Это просто к слову. Ничего в ней не обнаружив, он толкнул дверь во вторую спальню, где нашел… свои вещи, вещи Мирона и двуспальную кровать. Застеленную на двоих. Одну кровать. Слава тряхнул головой, но наваждение не рассеялось: да, так и есть – чистая белая простыня, большое одеяло и две подушки. И одна на двоих спальня. То есть, вторая комната наверху будет пустовать, а там две кровати, тоже к слову, и ни одна из кроватей не застелена. Зато в этой, где двуспальный траходром… Мирон как раз тоже поднялся наверх, заглянул в комнату из-за плеча Славы. Слава ебучей совой таращился в пространство: – Что это? – Где? – Мирон озирался непонимающе. – Вот! Это! Ванька сам так решил? Или ты ему посоветовал? – Слава указывал пальцем на кровать. – Ты что, Слав, я бы не... – Мирон вдруг захохотал, его ломало от смеха настолько сильно, что он даже за плечо Славы вынужден был взяться: – Ну Ванька, ну сукин сын! – хохотал Мирон, сотрясаясь всем телом. Смешно ему, блядь! Да ну нет! Ну вот за что? Не может быть! Нет, ну понятно, что Ванька догадывался, но одно дело догадываться, а другое дело – вот это! Что, вот так запросто? Вот так запросто взять, и сделать 5:1! Лучший панч за сегодня и вообще без слов? Без единого слова! Так же нечестно… Ну Рудбой, ну пес поганый! Как там Мирон процитировал, «сукин сын»? Вот точнее и не скажешь! – С-сукин сын! – повторил Слава вслух и чуть не сплюнул от досады на им же вымытый пол. Славе снова стало жарко, он мучительно заливался краской – то ли от гнева, то ли все-таки от стыда. Мирон тоже покраснел, но от смеха, он вытирал кулаком слезы: – О-о-о, блядь… Вот и не удивляйся, Слав, за что я его люблю. О-ой, Ванек, Ванек… Ладно, остынь, все нормально, ложись уже, – Мирон мягко подталкивал Славу к постели. Ладно, и правда, отыграться можно потом. Все потом, все успеется. И правда, чего он так разгорячился? Кое-кто, между прочим, проебывал «5:0»,а Слава все-таки «5:1», хотя бы не всухую, да и отыграться еще сможет. Вот выспится, наберется сил, и пиздец будет Рудбою! Вечером. Или завтра... Короче, не сейчас. А сейчас – спать.