***
Пожрали? Ну и хорошо, теперь пиздуйте нахуй! Теперь Слава вымоет посуду после завтрака и будет возиться с несчастным, без его участия убиенным, куренком. И хорошо, что парни заняты — они что-то чинят на втором этаже, в той комнате, где никто не живет. Крыша там потекла, что ли… у Рудбоя, наверное — впрочем, Слава давно знал, что у Рудбоя чердак течет, ничего нового. И ему на Рудбоя и его дырявый чердак похуй! Ладно, Славе реально не до них, он дежурный и ему надо сначала сварить картоху, потому что потом плитка будет занята курицей. Чистим, моем, ставим. Всего час и — вуа-ля! Вода на хуевой плитке — о, чудо! — закипела! Теперь варим картошку. Хорошенько варим, чтобы почти развариваться начала. Сливаем и мнем. Дальше добавляем теплое молоко, немного отвара — того, что слили с картошки, и свежего сливочного масла. И аккуратно взбиваем, чтобы пюре вышло однородным, пушистым, нежным. Постепенно добавляем в него по мере надобности еще молока, чтобы… Так, что там за шум? А, это Рудбой на крышу полез. Звуки такие, будто не человек на крышу лезет, а пару танков, да еще и с разболтанными траками. Или как минимум один взрослый носорог… Блядь, точно Рудбой полез? Не Мирон? А то Слава даже от плитки отошел, босиком вышел на веранду и заглядывал с нее за стену дома. Волновался: у Рудбоя же хватит тупости Мирона попросить лезть, как самого легкого, а тот может и послушаться, типа, другу помочь — умные тоже иногда безбожно тупят. Нет, слава богу, точно не Мирон — Мирон внизу стоит, лестницу держит (ага, нашли Геракла, блядь!), а Рудбой наверху молотком стучит. Хоть бы он ебнулся оттуда, что ли! Может, не убьется, так хоть покалечится — второй этаж все-таки. Хоть ебальник разобьет, и то будет хорошо. Если совсем повезет, то повыбивает свои кучерявые зубы, пока будет с лестницы лететь. Лишь бы не на Мирона упал, а то раздавит нахуй своей костлявой тушей… Так, не отвлекаться. Пюре благополучно дозревает, завернутое вместе с кастрюлей в одеяло (в Рудбоевское одеяло, конечно, чтобы не охолонуло), чайник уже закипел (потом можно будет его немного подогреть), можно его отставить пока в сторону. И пора браться за цыпу. Нож, слава богу, острый (у Рудбоя там, кажется, остались еще пальцы, да?). Пару движений вдоль грудины и позвоночника, и готово. Можно трупик руками дожать, чтобы он стал более плоский. Ребрышки хрустят противно. Но только потому противно, что это не ребрышки Рудбоя, а ребрышки несчастной птицы — ребрышками Рудбоя Слава бы с преогромным удовольствием похрустел, такой хруст звучал бы для его слуха как наиприятнейшая музыка! Так, новое препятствие? А когда это Слава так быстро сдавался? Отбить мясо нечем, потому что нет молоточка? Похуй — есть обух от топора или, в крайнем случае, чистое поленце — его всегда можно принести из дровяного сарая. Можно было бы Ванькиной рожей отбить, но Ванька на улице, да и Мирон Янович будет против. А жаль. Мангал не разжигали, ну и похуй, Слава цыпу и на сковороде приготовит — аж бегом! Хоть на утюге, блядь, если нет ничего другого. Он сможет, слава КПСС, антихайп! Придавить нечем? Вообще хуйня — есть еще одна кастрюля. Положил в нее кирпич или наполнил водой — и готовый гнет. Теперь только следить нужно, чтобы румянилось, а не подгорало. Последнее с этой плиткой маловероятно, конечно, но лучше не расслабляться. Когда блюдо будет почти готово, можно будет куренка чесноком натереть и еще раз… — Кхе-кхе, — мясо, конечно, пахнет умопомрачительно, но в связке с дымом и чесноком уже как-то не очень… Ага, вот и рабочий класс потянулся на запахи — вначале Рудбой свой крысиный шнобель в дом засунул, шумно потянул воздух левой ноздрей: — Че тут, как? Слава вытер внезапно заслезившиеся глаза: — Чадит твоя печка… кхе-кхе! И не греет почти. Печка — говно, вся в хозяина, короче… — Я про обед? — Ванька просунулся сквозь проем двери почти весь, нюхал воздух. Жаль, хвоста у него в жопе нет, сейчас бы точно уже вилял. Вот же псина, так и хотелось его пнуть, чтобы слетел с порога нахуй. — Да почти готов твой обед, блядь! Цыпленка дожариваю и жалею, что не козла замочил… Ванька лыбится, сука! Ладно, пускай лыбится: враг, опьяненный триумфом — слабый враг. Сильно дразнить его Слава пока не будет, подождет, когда тот хорошенько расслабится, вот тогда и ударит. Следом за Рудбоем Мирон засунул голову в проем двери, вытянул шею, чтобы возвыситься над Ванькиным плечом: — Ммм, как вкусно пахнет. — Еще бы! — теперь уже Слава поймал себя на том, что сам начал лыбиться до треска в щеках. — Мойте руки, сейчас только чай подогрею и… — Чай нахуй! — Рудбой в пару шагов преодолел пространство и достал откуда-то из шкафчика бутылку вина. Не того, которое Слава хотел для маринада использовать, другую какую-то бутылку. Хорошее вино, марочное, в этой хуйне Рудбой, сука, разбирается, вот тут Слава даже спорить не будет. Классное вино. — Ё-ба! — сначала обрадовался Слава, а потом вдруг как заорет: — Куда в говнилах приперся, блядь! Я дежурный, а не горничная — пол сам будешь мыть! Разуваться на пороге мамка не учила? Рудбой тут же исчез в двери, едва не утаскивая за собой и Мирона, и вынося на улицу вместе с собой свои говнодавищи, перепачканные землей. Вот же пес паршивый, даже ничего не тявкнул, чтобы возразить! А Слава так надеялся…***
Слава не сильно задумывался о причинах, но, возможно, он затеял этот баттл с Рудом не только от скуки, а еще и потому, чтобы отвлекаться? Хуй знает, вполне возможно. Это на самом деле трудно: вот он стоит, ссутулившись возле умывальника, повернувшись к Славе вполоборота — Мирон-ясно солнышко-Федоров. Близко совсем стоит, только руку протяни. Красивый. А трогать его нельзя, потому что в любую секунду может ввалиться Рудбой, кряхтящий на пороге в тщетной попытке скинуть кроссы без помощи рук, как понял Слава. Мирон такой красивый и даже немного раскрасневшийся с мороза, что Слава почти физически слюнки пускал, так хотелось его приласкать. Руки моет, чуть выпятив от усердия губы и прикрыв глаза длиннющими ресницами. Охуенный. Но блядь же, не будет же Слава сейчас к Мирону с обнимашками лезть! Стремно потому что. Славе хочется, чтобы Мирон ответил, а отвечать лаской на ласку Мирон сейчас не будет — по той же причине, почему Слава не будет его обнимать. Можно, конечно, попробовать проигнорить Рудбоя, потому что, в конце концов, Ванька тоже должен был понимать, куда и с кем вместе он едет. Не слишком приятно быть третьим, да еще и лишним, да, Вань? Можно Ваньку проигнорить, но вот только Славе хотелось не просто обнять Мирона, а схватить в охапку и повалить здесь же, рядышком со столом, на Рудбоевский диван. Но вот такое при Рудбое точно как-то не комильфо проделывать, Славе не хочется смущать Мирона — Славка все же не дикарь какой-то, понимает, когда нужно «охладить свой пыл». Да и по ебалу получить вместо ответной ласки тоже не слишком хочется, если честно. Да, а что? Вот так, взять и повалить. И целовать его раскрасневшиеся с мороза щеки и влажные губы, потому что… Потому что Слава как-то соскучился по Мирону за полдня, что ли. ХЗ! Но — надо терпеть. Причем терпеть придется, наверное, до самого вечера, потому что действительно одни они бывают с Мироном только в спальне, только туда Рудбой не сует пока свой длинный нос. А терпеть трудно, и Славе надо чем-то себя занять, чтобы отвлечься от мыслей о Мироне. Так как-то, наверное. Так что Рудбой сам виноват, хотя он об этом и не знает — сам виноват, что Слава к нему цепляется. Но Славе и на это тоже похуй — не посвящать же Ваньку в свои извращенные мысли? Типа, Вань, давай сцепимся в баттле, потому что если я часто буду думать о Мироне, то заебусь стояк в штанах поправлять? Вот это Рудбой бы охуел, конечно! Вот это Славка поржал бы!***
Рудбой снова зашел — уже в белых носках и без грязных говнодавов, нахально оттеснил Мирона возле умывальника плечом. Слава, все еще улыбающийся своим мыслям, не удержался от замечания: — Хорошенько лапы мой, а то проверю сейчас. — Славе младшие классы сразу вспомнились, когда учительница перед столовой проверяла, у всех ли детей вымыты руки, и если находила грязнулю, отправляла перемывать. Рудбой повернулся к Славе, молча протянул обе свои грабли, одну из них с грязноватым уже набалдашником бинта, а потом соорудил из средних пальцев каждой грабли смачные «факи». Так и протиснул задницу за стол — вместе с «факами». Мирон улыбнулся, присел к столу тоже, а Слава ему на тарелку бац! — обе половинки куриной грудки и румяную ножку. Пусть Мирону достанется лучшее, а Ванька пускай лопает что останется — будет с него! — Э-э-э, а мне что, кости обсасывать? — Ванька аж ручищами развел в стороны — чуть полстола на пол при этом не сбросил! — А хоть бы и кости, — пожал плечами Слава, — пес и костям должен быть рад. Можешь еще шкурку от петуха пососать… — А ты мою шкурку пососи, — огрызнулся Рудбой тут же, — может, понравится. Мирон с улыбкой переложил на тарелку Рудбоя половину своей грудки, да еще и вторую ножку от куренка отрезал и тоже подбросил Рудбою. Альтруист хренов. Рудбой молча показал Славе язык и начал жрать. Явно с аппетитом. Гад! На Рудбоя Славе по-прежнему насрать, а вот то, с каким удовольствием ел его стряпню Мирон, радовало. Вот правда в этот момент Славе похуй стало, что приходится Руда терпеть — главное, что Мирон рядом, и что Мирон улыбается, и что все хорошо. А пообнимаются и нацелуются они позже — успеют еще. Вот прямо захотелось еще что-то приятное ему сделать, еще чем-то порадовать, чтобы Мирон улыбался. Не обязательно же человека обнимать и целовать, чтобы показать свою привязанность, так? А на Рудбоя похуй — в жопу Рудбоя! Надо почаще себе напоминать, что Слава здесь не ради Ваньки и даже не ради того, чтобы долечить последствия своей простуды. А ради Мирона. Слава подвинул стул ближе к Мирону, и тоже начал улыбаться: — Не пересолено? — это Слава про мясо, он его даже не попробовал, на глаз все делал. А сам Слава ел пюрешку с остатками вчерашних овощей-гриль и салатом из огурцов с зеленью — ему и этого достаточно. — Нет, очень вкусно, — Мирон улыбнулся шире и приобнял Славу за плечи. — Эй, — возмутился Рудбой, пережевывая куски дымящегося мяса и облизывая цветные пальцы, — снимите уже номер на двоих!.. А, ну да… О-о-о, снова тупые шутейки, блядь, подъехали? Тьфу ты, блядь! Слава только собрался снова разозлиться, как Мирон его опередил — со смехом замахнулся на Ваньку ложкой, намереваясь врезать того по лбу. Промахнулся, конечно, Ванька легко увернулся от его руки и заржал. Ладно, хуй с ним, с Рудбоем, правда еще не вечер, пусть пока порадуется… Козел!***
А вот и вечер подкрался — за хлопотами по уборке-готовке Слава и не заметил, как Рудбой снова растопил баню. — Может, не надо? Можно же разок и пропустить, — Слава все еще продолжал надеяться на чудо. В конце концов, он сегодня дежурный, а ужин готов только наполовину. Это что, недостаточная отмазка, что ли? — Надо, Федя, надо! — Рудбой насильно всучил Славе в руки полотенце и мочалку. — Иди, Слав, салаты я дорежу — это херня все, тебе лечиться надо, мы же здесь за этим, так? В основном, — поддержал Ваньку Мирон. В основном, да, именно за этим, вы правы, Мирон Янович. Пусть все думают, что за этим, хуй с вами. Слава со вздохом поплелся в баню.***
У Славы в парилке кашель усиливался, конечно, так что иногда казалось — еще немного, и легкие на полку выплюнешь нахуй! Зато после нее вроде бы ничего, легчало, так что можно и потерпеть ради результата, так? И в теле такая приятная тяжесть образовывалась, руки-ноги будто студень, но в легких легче и свободнее становилось — на время, но все же. И к хвойно-травяной вони привыкнуть можно, вонь — тоже хуйня. Что Слава, неженка какая-то, травой немного не подышит, что ли? Подышит, потерпит. И распаренная кожа, и пот в глаза, и слипшиеся волосы — все хуйня, это потом вымыть можно. Так что баня — это даже хорошо, пусть баня будет. В бане одна только проблема — Рудбой. У Рудбоя все большое — ладони, ступни, нос… Нос — понятно, нос у Ваньки и правда большой, а вот руки-ноги если и не были больше, чему у Славы, то по какой-то не понятной ему причине таковыми казались. Или это потому что Ванька все же немножечко ниже Славы — немножечко, но ниже, поэтому такие же по размеру руки и ноги, как у Славы, но по сравнению с меньшим ростом визуально… Блядь, тьфу ты! Сразу в голову полезло вот это девчачье: если у парня нос большой, то и член тоже большой. А еще как пальцы — с той же хуевой бабской логикой. Нет, Слава знает, что это собачий бред, что одно с другим генетически никак не связано, но сейчас невольно это вспомнилось и застряло в голове. Гм, собачий? А что, если у Рудбоя и правда член больше, чем у Славы? А что, если и Мирон об этом знает? В смысле, член Славы Мирон видел, а вот член Рудбоя… Блядь, вообще бред! Конечно, видел! В бане вчера. И сегодня тоже — они же в бане голые, блядь! Слава, правда, не заметил, что член Рудбоя по размеру хоть как-то отличается от его, Славы, члена. Но в состоянии эрекции же может быть и по-другому, так? Нет, Слава не хочет видеть член Рудбоя в состоянии эрекции. Не от зависти, а потому что… Блядь, вот реально не хочет! Больше он там или нет, но Славе эта инфа нахуй не въебалась. Славе, если что, вообще насрать, больше у Ваньки член, чем у него, или меньше. Какая ему нахуй разница? Если Мирона в Славе все устраивает, то и Славу устраивает тоже. Если, конечно, Мирона устраивает… Тьфу ты, блядь, что за хуета? Тоже, блядь, нашел из-за чего переживать. Еще приревнуй Мирона к Ванькиному члену, блядь! И вообще, не похуй ли? Если бы Мирон выбирал себе любовника по размеру члена, трахался бы, сука, с конем! Фу-у-ух, что-то разморило Славу от пара и запахов, голова кругом. Хуйня снова в башку лезет несусветная какая-то… И вообще, что-то слишком много времени Слава снова уделяет мыслям о Ваньке, надо с этим завязывать, как параноик уже, честное слово! Слава здесь не ради Рудбоя, Рудбоя на хуй…***
А как о нем, блядь, не думать? Рудбоя же слишком много и это еще мягко сказано! Поужинали они как-то без особых происшествий, а после ужина по плану что? Правильно — уже становящиеся традицией семейные посиделки, только теперь в доме, потому что на улице заморозки — еще лучше, блядь! В четырех стенах — как в тюремной камере, блядь! Рудбой сегодня в наушниках, но все так же воткнутый в ноут, Мирон по-прежнему читает какую-то умную книжку. Два зануды, да еще и в замкнутом пространстве. Скука смертная! Хоть ложись и подыхай. Этим-то двоим хорошо, им комфортно, а вот Славке снова неймется, причем не только от скуки, все его мысли так или иначе оттягивал на себя… да, снова Рудбой. Ну вот как о нем не думать? Это же аномалия какая-то! Обычно энергия выплескивается через край у маленьких — это закон природы. Мелкие птички энергичнее крупных птиц, маленькие породы собак более живые и подвижные, чем большие, мелкие хищники вроде горностаев вообще на месте усидеть не могут больше трех секунд. И это нормально. Только у БЧС все не так, как у всех. Самый мелкий у них — Мирон, тогда почему шило в жопе у рослого Рудбоя? Да что там в жопе — во всем его длинном организме! Конечно, у Мирона свои загоны, Мирон любит попиздеть, причем если ему позволить, будет пиздеть часами — этого у него не отнять. Если Мирону дать волю, у него вообще хлеборезка закрываться не будет, замучает рассказами, цитатами, фактами, о чем бы он не распространялся. А от обилия цифр и дат, которые он при этом извлечет из своей необъятной памяти, у собеседника уже через полчаса непременно начинается легкое головокружение и тошнота от осознания собственных никчемности и ограниченности. Но Мирону, когда он вот так разглагольствует, почти не нужно пространство, разве что немного для рук, которыми он любит жестикулировать. А еще Мирон умеет спокойно и внимательно слушать, мило наклонив голову набок и почти не двигаясь. Рудбой же, даже пока пиздит Мирон, все равно остается в постоянном движении: качает ступней в огромном раздолбанном тапке, который он выкопал где-то, чтобы не пачкать свои ебаные белые носки о пол, ерзает жопой по дивану, накручивает на палец нитку, вытянутую из края рукава толстовки, а другой рукой пальцами перебирает на запястье пластиковый браслет, медленно его прокручивая. И это все он делает одновременно и только за первую минуту разговора. Блядь, ну бесит же! Если же говорит сам Рудбой — это вообще тихий ужас! Его скрипучий голос и манера растягивать слова и мысль, сказанную этими словами, до бесконечности, при этом часто не доводя ее до логического конца, бесила Славу неимоверно. А при этом Ванька говорит часто сквозь зубы, цедит звуки, особенно если злится, шамкая при этом своим ярким ртом. И не только ртом же! Рудбой говорит всем телом сразу — размахивает ручищами во все стороны так, что подходить опасно. А руки у него забитые, кто успел забыть, яркие, цветные, и они капитально оттягивают на себя внимание. Слава даже если пытался слушать Рудбоя, все равно, в конце концов, приходил к тому, что просто тупо смотрел на этот мелькающий цветастый калейдоскоп из картинок, пропуская звуки мимо ушей. Это как в детстве, когда у тебя скопилось дохрена ярких наклеек, но ты понимаешь, что если снова налепишь их на мебель или на обложку дневника, то снова огребешь от мамы, а лепить их хоть куда-то все-таки очень сильно хочется, и тогда ты несешь их во двор. И там, во дворе, с пацанами, лепишь их куда попало — на руки, на ноги, чтобы добро не пропадало. На лбы разве что только их не клеили! Так вот у Славы Рудбой четко ассоциировался с этими мальчишками, облепленными картинками с ног до головы. У Мирона тоже татух много, и хоть они выебистые, но все со смыслом, он за каждую может пояснить. Зато у Рудбоя на руках как будто те наклейки из детства — что попало рядом с чем попало, лишь бы занять картинками побольше места и при этом оставить поменьше свободной кожи. А если этими картинками еще и беспрестанно размахивать в воздухе, как Рудбой… то это бесит, короче! И пространства Рудбой занимает дохуя, чем бесит тоже. Вот насколько Мирон умеет быть компактным, настолько же Рудбой занимает собой максимум пространства! Если стоит, то возвышается до потолка, и это еще не самый плохой вариант, потому что если Рудбой садится, то обязательно на проходе, даже когда вокруг еще дохрена других вариантов. Вот если хотите в помещении выбрать самое неудачное место, где всем будете мешать, вам не обязательно измерять расстояния и углы, просто запустите туда Рудбоя — он сразу на это место и брякнется. Просто удивительная какая-то способность! Да еще и жопу на кресле или диване спустит как можно ниже, так что сидит в результате уже не на булках и даже не на копчике, и даже не на пояснице, а почти на лопатках, блядь, разметав по полу длиннющие корчи. Вот и получается, что его метровые ноги становятся двухметровыми, а с учетом размаха рук — на три метра к Ваньке подходить не вариант — зашибет, блядь! Слава очень быстро уставал от этого разноцветного мелькания и разметанных на все помещение Рудбоевских тентаклей. Он и рад был бы заняться чем-то своим, тихонько воткнувшись в телефон, но когда в помещении Рудбой, об этом можно было забыть, потому что глаза любого человека, Славы в том числе, автоматически реагируют на движение, а Рудбой не замирает ни на секунду — качается на булках, дергает ногой, сучит пальцами. Руки-грабли то к лицу тянет, то в ухе полезные ископаемые ищет, то теребит бахрому на скатерти, другой рукой успевая пошкрябать бороду с противным сухим звуком. Одновременно крутит в пальцах ручку или провод от наушников, шмыгает крысиным носом, ерзает жопой… Короче, бесит! Бесит. Бесит. Бесит! В какой-то момент Слава просто не выдержал: — Блядь, ты заебал! — и швырнул в Рудбоя винную пробку. Тот не смутился нисколечко, он лишь на пару секунд поднял взгляд на Славу, потом спокойно поискал пробку на полу, поднял ее и… начал крутить в пальцах, снова уткнувшись в ноут. — Ну блядь! — Слава сдался. Это же, блядь, немыслимое что-то! Поднялся. И перешел в другой угол комнаты, раздраженно сел на расшатанный табурет и отвернулся к стене, слыша за спиной смех Мирона. Ладно, весело ему! Пусть сами пока там позанимаются… чем они там в Рудбоевском ноуте занимаются, похуй! Сами. Зато Славу теперь не укачивает от постоянного мелькания перед глазами. Чуть тошнить уже не начало. Фу, блядь!***
Фу, развонялись! Знакомый такой запах у мази, въедливый, противный, с… простите, гноем четко ассоциирующийся. Слава хоть и Гнойный, но этого дела он не любит, нет, уж увольте! Пусть Мирон Эскулапович Федоров сам с этой хуйней управляется, без Славы. Слава только пару раз оглянулся, увидел пузыречки и бутыльки, и передернул плечами брезгливо: — Я больше жрать за этот стол не сяду. — Ничего, продезинфицируешь. Я же после тебя жру! — по обыкновению огрызнулся Рудбой и снова шумно втянул воздух носом. Сам себе Ванька перебинтовать палец как положено не может, одной рукой ему неудобно, да и больно, как догадался Слава. А это приятно, кстати — хоть что-то хорошее за весь этот бесконечно нудный день. — Чем дезинфицировать? — осклабился Слава. — Спирта нет, хлорки тоже… — Сожги его… блядь! Шшш, ммм, — тут же закусил губу Рудбой. Мирон продолжал молча прибинтовывать компресс с вонючей мазью к Ванькиному пальцу, очень сосредоточенный и серьезный. Но Слава-то молчать не обязан: — Надо было сразу зализать, когда только порезал, а теперь уже поздно, — продолжал веселиться Слава. — В собачьей слюне, между прочим, мощный антибиотик содержится, а эти ваши перекиси и мази Вишневского — полная хуета! Теперь только к ветеринару разве что… Мирон нахмурился: — Слав, хватит уже! Ого, а вот это переборчик, кажется! Что-то Слава не помнил, чтобы Мирон хоть раз его при Рудбое так явно одергивал. До этого он одного Ваньку только приструнял или обоих сразу каким-нибудь неопределенным «хватит, парни» или чем-то подобным. Сердить Мирона в планы Славы не входит. Или входит? Гм, кажется, у него в сумке был блокнот и ручка.***
Одно в этой затее плохо: Славе пришлось вернуться за стол, потому что писать на коленях не слишком-то удобно, да и настольная лампа у них одна на всех. Но, уткнувшись носом в блокнот, Славе было удобнее отвлечься от Мироновского бу-бу-бу, когда он с Ванькой тихо переговаривался, и от Рудбоевского мелькания-ерзания-почесывания и прочих движений-звуков. А у Ваньки теперь еще и белоснежный, свеженький набалдашник на раненом пальце, сияющий в полутемной комнате ебучим ярко-белым фонарем… Брр-р! Слава склонился над блокнотом еще ниже и по максимуму отвернулся от парней, заслоняя свою писанину плечом. И он правда отвлекся настолько, что не сразу заметил, как в какой-то момент Мирон повернулся к нему и наклонился носом к его писулькам: — Чем занимаешься? Если не секрет. Хотелось сказать, что это у БЧС вечные секреты, а у него секретов нет. Но, взглянув на Мирона, улыбающегося ямочками на щеках, Слава резко передумал хамить и ответил просто: — Дисс пишу. Мирон улыбнулся еще больше: — На кого? Слава пожал плечами: — На Оксимирона. А что? Сказал как есть. Правда дисс на Оксимирона, без балды. — Покажи. Вот чего угодно Слава ожидал, но только не такой ровной и будничной реакции, поэтому тупо уставился Мирону в лицо, пытаясь понять, прикалывается он, издевается или не расслышал ответа. Не расслышать не мог — Слава ему почти в ухо отвечал, настолько Мирон близко подвинулся. Издевки ни в его лице, ни в тоне голоса не было, только спокойное любопытство и искренний интерес. А вот прикалываться ни любопытство, ни интерес не мешают. Как и Славе, впрочем. Или Мирон его испытывает? Нет-нет, Слава сегодня ни на какие провокации больше не поведется, пусть даже не надеются так легко его поймать. Не сегодня уж точно, Славе утреннего прокола с козлятами вполне хватило. Слава только на всякий случай покосился на Ваньку — тот сосредоточенно пялился в свой ноут с ушами, заткнутыми наушниками. Ну что ж, «покажи», так покажи. Он и показать может, как два пальца, блядь! Слава подвинул блокнот ближе к Мирону, прямо под его, Мироновский, любопытствующий клюв. Мирон пробежал глазами по строчкам, покачал клювом: — Слабенько, Слав, меня этим не задеть. — В смысле? — не понял Слава. Ну не нахал ли, а? — Ты еще поучи меня, как диссы писать! Мирон поджал губы нравоучительно, снова сосредотачиваясь на строчках, взял со стола Ванькину ручку, поставил пару галочек в блокноте: — Это было уже, Слав, ты повторяешься. И это тоже. Эх, есть у Славы одна тема, да только касаться ее нельзя — Дима. Вот тут бы такой дисс мог получиться, но… блядь, Слава хотел немного позлить Мирона, совсем чуть-чуть, а не избавиться от него, поэтому Диму ему упоминать нельзя. Снова жаль. И Мирон будто почуял скользкий лед, поднял на Славу свои невозможные глаза, смотрел неотрывно, будто читал Славу, сканировал его мозг. Слава, кажется, даже покраснел, угрюмо уткнулся в блокнот: — Тогда о чем мне писать, чтобы не повторяться? — У меня миллион зашкваров, Слав, — Мирон все еще будто просвещал Славин мозг своим рентгеном. Слава набычился еще больше: — Например? Да еще и так, чтобы никто не понял, что мне эти панчи ты лично подсказал. Чтобы ну… не попалиться, — уточнил Слава на всякий случай. Неловко шо пиздец! — Слава, ты пойми, — Мирон наклонился к Славе совсем близко, почти интимно, — ты еще больше палишься своим этим «я не отвечаю на вопросы со словом «Оксимирон». Шипперы в этот момент воют в экстазе возле экранов своих компов… Это и есть палево, Слав. — Бля, — Слава насупился, — это тогда случайно вырвалось. И че теперь делать? Бля, а реально, это ж Мирон еще не видел его съемку с Ксюшей Собчак, там Слава попалился несколько раз с такой же хуйней, если следовать той же логике. Даже если не все его фразочки про «не буду» и «не отвечаю» останутся при монтаже, все равно Слава там наболтал лишнего. Как всегда, впрочем. Вот это Мирон оборется, конечно! И вся их БЧС-тусня тоже. Обсмакуют, суки поганые, каждый его прокол. Ржать будут, аж по полу кататься. Вот, бля! — Не прятаться и не съезжать с темы, Слав, надо продолжать меня диссить — так же талантливо, как ты умеешь, — улыбнулся на его вопрос Мирон, — а я тебе подскажу что-нибудь пообиднее. И какая кому разница, Слав, откуда ты это узнал, кто будет копаться, разыскивая источник твоих познаний в области тайного меня? Мы в одной тусовке вертимся, инфа откуда угодно может просачиваться, так? — Ладно, — Слава кивнул. — Ебошьте, Мирон Янович. Хуже-то точно не будет, так? Можно же и послушать умного взрослого дядю. А вот следовать его советам или нет, Слава подумает потом.***
— Слав, ты тут в бит не попадешь. — Попаду. Если нормальный бит будет, то попаду. — У тебя нет нормальных битов, Слав. — Иди нахуй, Мирон Порчански-Янович! — А тут рифма дебильная, надо переписать. — Блядь, нормальная рифма, не доебывайся! — Слава начинал сердиться. И как он в это ввязался? Гипноз какой-то! Глянул на него Мирон своими беньками, и Слава поплыл, начал показывать свой черновик, прислушиваться к советам, править. Жидовская магия, честное слово, блядь. А тут еще и с другого конца стола гавкают: — Бля-я-а-а, — несмотря на лишние дырки в ушах, слух у Ваньки отменный: наверное, он даже в наушниках услышал, о чем они спорят. Впрочем, наушники он уже давно вытянул и пялился на них в оба глаза поверх своего ноута и настольной лампы: — Не, ну два уебка, в натуре! Окси помогает Карелину написать дисс на самого себя. Ебануться, блядь! Это что, новый уровень постиронии или новый уровень пробитого дна? Разозлиться бы на утырка, чтобы не лез, куда не просят, но Слава снова не успел, Мирон его опередил. Он поднял на Рудбоя глаза и спокойно произнес: — Назови мне быстро двадцать неправильных глаголов. Ванька захлопал белесыми ресницами: — М-мм, schreiben, können, laufen, gehen, leiden, weben… М-м-м, еще senden… Мирон поднял бровь: — Все? — Ммм, бля-а-а… — Ванька снова воткнул наушники и опустил клюв в свой ноут, начал быстро что-то искать. Рудбой учит немецкий? Очень интересно. Слава кивнул на ноут Рудбоя: — Ам-мм, как бы… Мирон все так же спокойно произнес: — Тебе лучше не знать. Может, лучше и не знать. Но Слава постарается — интересно же?***
Какой же бесконечный вечер — убиться о стену можно! Про немецкий и Рудбоя интересно, и дисс писать тоже интересно. Было. Блядь, Слава никогда не думал, что мытье посуды может служить развлечением в этой скукотной скукотище под скучным соусом. Еще можно пол протереть, попутно гаркая на длинные ходули Рудбоя, которые куда их не перебрось, все равно на полкухни торчат и мешают — тоже развлечение. — Блядь, ну куда на стол, Евстигнеев, нам же тут еще завтра есть! Фу! — ну здорово же! И сразу веселее. Ванька в очередной раз перебросил свои бесконечные грабли на другое место, не отрывая взгляда от Славы: — Эй, к кроссам не прикасайся… бля-а-ядь… Охуенно же: по любимым Ванькиным кроссовкам — половой тряпкой! Славина рожа аж трескалась от радости — как же мало надо ему, оказывается, для счастья. Доставать Рудбоя — его новое хобби. Бесплатно, увлекательно, не слишком энергозатратно, а по количеству выделяемых при этом эндорфинов — покруче дрочки. Уххх, еще раз тряпкой — лепота же! Ванька аж вскочил — в белых носках на мокрый пол, чтобы свои драгоценные говнодавы спасти. Слава продолжал развлекаться: — Куда по помытому, Евстигнеев? — Нахуй иди, Машнов! — Рудбой стрелялся из глаз злыми молниями. Рудбой — не Охра, так что Славе на это скрипение похуй. Пока из Рудбоя, даже злого Рудбоя, Охра не лезет — ващще похуистично! — Вот что будет спасать Евстигнеев из горящего дома в первую очередь — кроссовки, — лыбился Слава. — Да они вдвое дороже тебя! — Рудбой смахивал с кроссов несуществующие пылинки. — Хотя… о чем это я? Ты ж нихуя не стоишь, блядь… — Потому что у совершенства нет цены, — улыбался во весь рот Слава. — Как можно оценить то, чему нет аналога? Ну разве что Мирон Янович приближается к идеалу. Ну так, слегка приближается, если сделать скидку на возраст и… Кстати, а где твой босс? — это Слава с ухмылочкой такой произнес гаденькой, наслаждаясь процессом доставания Рудбоя. — Я ебу? — огрызнулся Рудбой, все еще проверяя целостность своих ненаглядных кроссовок. — Блядь, ты как баба со шмотками носишься, — Слава выкрутил тряпку, расстилая ее возле входа, — да нихуя им не будет! И вообще, кто пиздел, что на пороге надо разуваться, а сам свои говнодавы в дом затащил? Выставь эту свою поеботу на улицу, блядь, всю хату скоро потниками провоняешь! — На улицу — на ночь? Слав, ты ебу дал? Спиздят же! — О господи! Ну тогда и тачку в дом затащи, чтобы не спиздили. — Тачка на сигнализации, долбоеб! — Сам ты долбоеб. Где Мирон, спрашиваю? А то вдруг тоже спиздили? Ты ж пес, ты должен следить, куда твой хозяин делся. — Тьфу, блядь! — Рудбой чуть не сплюнул на пол от досады, чудом удержался — на радость Славе. — Наверх, вроде, поднялся… Хуй знает, сам ищи. Заебал! Заебал — это хорошо, это приятно. То ли еще будет, Евстигнеев! Заебывать Слава умеет лучше всех.***
В спальне Мирон не нашелся — нашелся на улице. Точнее, на веранде — он мирно спал в кресле-качалке. Мелкий такой, худой. Скрючился буквой «зю» и голову на плечо уронил. На лысой башке — капюшон, руки крестом на груди сложены, а ладошки в подмышках греются. Жалко, что лица не видно — на веранде темно, но Слава был уверен, что сейчас Мирон красивый. Столько раз спящим видел, любовался… Мирон вообще красивый, когда свой ебучий рот не раскрывает и не изрыгает из него всякую заумную хуйню. Рудбой из дома вышел, в Славкин нос сразу ударил резкий сигаретный дым. Наверное, он что-то сказать хотел, даже варениками своими чмокнул, мудила. Да так ничего и не изрек. Слава не поворачивался — зачем? Он и так знал, что Ванька увидел, как Слава, стоя на пороге, любуется спящим Мироном, точнее его едва различимым во тьме силуэтом, и закрыл варежку. Вот бесит Рудбой, до чертиков бесит, но что в нем хорошо, так это что Славе прятаться от него не нужно, Ванька давно их спалил, нахуя от него прятаться, что за детство в жопе? Даже постелил, вон, им двушечку — вообще без вопросов и сомнений. Ну любуется Славка объектом своего обожания, что с того? Пусть Рудбой позавидует. Молча, кстати, завидовал, и за это Слава был ему благодарен, потому что… ну потому что сейчас любые слова были бы некстати — хоть издевательские, хоть теплые. А за какую-то ебаную шутеечку на эту тему вообще пришлось бы Рудбою ебало бить, а Славе сейчас не хотелось. Славе сейчас вообще ничего не хотелось — только смотреть на Мирона вот так, не сдвигаясь с места. Вечно.***
Блядь, открыл-таки Рудбой свою варежку: — Это один из его талантов. — Что? — Слава поежился зябко — холодный вечер, пар от дыхания валит, как у Рудбоя из пасти сигаретный дым. Закручивается, летит в темное низкое небо. Рудбой говорил тихо, неторопливо, но сейчас это почему-то не бесило. Не спеша снова затянулся сигаретой, встал рядом, привалившись к откосу двери и касаясь Славы локтем: — Это один из его многочисленных талантов — вырубаться где угодно и когда угодно, если ему нужно немного поспать. Даже на полу на ресепшене, если заминка с поселением. Если появляется возможность, даже на десять минут — ляжет хоть на кушетку в зале ожидания, хоть на чемоданы с оборудованием, хоть на чье-то плечо, и отрубится. И просыпается он моментально, за секунду, и уже соображает. Удивительно… Да, удивительно. Чтобы проснуться и соображать, Славе нужно было время — несколько минут или даже с полчаса и обязательно горячий кофе или чай. Да и сам Ванька был такой же, Слава это уже понял, а Ванька еще и без сигареты-другой не просыпался, к слову, совсем. Поэтому проснуться и сразу включаться в окружающий мир — это да, удивительная способность, Слава был согласен. А еще удивительно было то, что Рудбой говорил, как всегда: медленно, до невозможности растягивая слова и слегка сквозь зубы, но Славу это почему-то не бесило — Рудбой с такой нежностью о Мироне говорил, так тепло и задумчиво… Слава только не хотел знать, на чьем плече Мирон засыпал в поездках, а так зашибись все было, сказочно. Охуенно. Все это. Вообще все: Мирон. Рудбой, который не раздражает и не строит из себя клоуна с уровнем интеллекта кухонной табуретки. Слава, которому не надо прятать свои чувства и которому не хочется быть постироничным уебком. Евстигнеевская дача в полях под Пушкиным, куда судьба забросила их троих. Все нереально. Может, Слава тоже случайно отрубился и это сон? Даже вон те глаза, которые светят желтым из-за ноги Мирона, не могут принадлежать живому существу. Если это, конечно, не леший или не кикимора из соседнего болота вылезла, тогда да… Черт, погодка дерьмовая, вон и дождик накрапывать начал. Слава поежился от промозглого холода: — Разбудить? — Нахуя? — Рудбой дернул нервно плечом. — Пусть поспит. — Че «нахуя»? В дом пусть идет и там спит, холодно же. — Я сказал, не надо его будить, тебе с первого раза не понятно, что ли? — вызверился внезапно Рудбой. Почти кричал — шепотом, конечно. Вот же, блядь! Защитничек, блядь, ебаный. Нет, Слава тоже, если что, за друзей вписывается, защищает — это среди пацанов нормально. Справедливо все. Но Слава — не Слава, если промолчит, так? Слава повернулся к Рудбою, в тени дома видно его вообще не было, только алый огонек от сигареты. Да Славе и не нужно было на него смотреть — что он не видел в Рудбоевском похабном ебальнике? Ну блядство, а? Раскрыл ротяку, разорался. Слава хмыкнул и улыбнулся как можно более издевательски: — Каково это — быть все время в его тени? Точнее, быть его тенью, Охра? Слава хотел задеть Рудбоя побольнее, конечно же, хотел, кто бы сомневался — это же Слава. Если повезет, еще балл отвоевать. Не вышло: Ванька, не меняя позы, затянулся сигаретой снова и ответил совершенно серьезно и совершенно спокойно, будто и не орал пять секунд назад, как припадочный: — Охуенно. Что, собираешься попробовать? — Нет, спасибо, мне маска не… Рудбой не слушал, выдохнул дым в сторону: — А каково это хайповать на нем, Слав? Слава тоже не собирался молчать: — Охуенно. Хочешь попробовать? — На друзьях не хайпуют, — мрачно заметил Рудбой. Вот же блядь! Слава поежился. Нет, он мог бы продолжить их перепалку, задирать друг друга для них привычное дело, можно сказать, традиция уже, но именно сейчас этого не хотелось, Славе тоже нужен иногда перерыв. Устал он за день, даже огрызаться устал. И день какой-то длинный, бесконечный. Славе бы завалиться вот так же, как Мирон, только желательно в теплую мягкую постель, без задних ног и дрыхнуть давно, но тут такое вот милое, блядь, в кресле спит и уходить от него теперь совершенно не хочется. Да хули? Если Слава даже при Ваньке не слишком стесняется, то себе давно пора признаться, что… Что… Блядь, ну что любит Слава этого… носатого. Такая нежность внутри при одном виде, что прямо стыдно. Как школьник, в натуре, блядь, малолетка влюбленная. Совсем голову потерял. Ну как можно им не любоваться, даже в темноте. Как можно бросить его сейчас такого… беззащитного, молчаливого, скрюченного в неудобной позе. Никак он не может сейчас уйти и его бросить. И с Ванькой состязаться в языкастости Слава сейчас не хотел, он и так знает, кто языкатее — все знают. Он лучше сейчас промолчит и оторвется на Ваньке завтра — обязательно. По полной программе. Да и о чем состязаться? Евстигнеев в чем-то прав, как бы Слава ни пытался убедить себя в обратном. Сука, ну реально прав! Если бы Рудбой хотел на Мироне хайповать, он давно бы это сделал — за столько лет-то! Или Охра — какая, блядь, принципиальная разница? А хайпует пока на Мироне только Слава… ну и еще пара десятков ушлепков типа Бамберга, Микси ну… и прочих-разных. Ванька, наоборот, старался своим ебальником лишний раз не светить, поначалу даже на интервью молчал, без маски на сцену не выходил, пока в Хабаре не попалился, и даже фоток совместных с Мироном без грима не делал — то отворачивался, то шарфом прикрывался, то хотя бы граблями рожу заслонял… Ванька щелчком отправил хабарик в бывшую клумбу, кивнул на дверь: — Что, будем продолжать здесь сраться или в дом пойдем? Холодно и дождь усиливается. — Боишься клюв отморозить? — ну не может Слава молчать! Изо всех сил старается, но все равно не может. — Дебил, — Ванька закатил в небо невидимые в темноте глаза. — Ты не долечился еще, а нам потом возиться с тобой опять, если простынешь. Заебал, блядь… Так заходишь или нет? — Рудбой не скрывал раздражения. Ванька сказал «заходишь», а не «заходим». И что теперь, оставить Мирона на улице одного? Или еще лучше — с Рудбоем? Ага, щас! Слава упрямо помотал башкой, ссутулив плечи еще больше — холодно: — Я побуду. Сам пиздуй в дом. Разорался, блядь… Орал Рудбой шепотом. Ну и похуй на факты — орал же! Че он вообще командует? Это кто кого еще заебал, ушлепок. — Ну и отмораживай тут свой тупой зад, блядь, — Рудбой вздохнул и свалил, прикрыв за собой дверь.***
Только Слава снова хотел представить все, что не было сейчас видно — ресницы, губы Мирона, наверняка выпяченные в смешную трубочку, попугайский нос, воткнутый в плечо, — как из дома снова выперся Рудбой: — В сторону отойди. — Что? — Я знаю, что ты на ухо туговат — по тому, как ты читаешь свои треки, это слышно, так что будь любе… — Ты охуел, Евстигне… Рудбой пихнул Славу плечом: — Ты вообще хоть иногда затыкаешься? Дай! — Ванька бросил на порог старое одеяло. — Опускай сюда свою жопу! — потянул Славу за руку вниз без лишних объяснений. Продолжал бубнить, подмащивая одеяло Славе под спину и накрывая плечи: — В натуре тупой, блядь, я ему нормально говорю, а он чтокает тут… И шапку надевай, тоже мне, сибиряк сопливый… — Рудбой нахлобучил на голову Славы шапку, а с ног кроссы потянул. — Теперь сиди тут хоть всю ночь… — Какой хороший у Мирона друг, — поддел его Слава, засовывая ноги в теплые Евстигнеевские угги. — Иди нахуй, Слав! — Ванька приоткрыл дверь, запихнул за нее Славины кроссовки и снова закрыл. Ну нихуя себе! Вот его уже и нахуй послали, не прошло и десяти минут. Но Слава не злился, ему было на удивление хорошо и даже весело. Ему всегда хорошо и весело, когда Рудбой злится. Поэтому Слава улыбнулся совершенно искренне, кивая в сторону веранды: — Что, боишься, если я простыну, тебе от хозяина влетит? — Нихуя я не боюсь, — Рудбой прошел по веранде, на удивление тихо прошел, не как обычно ебучим слоновьим стадом, и осторожно накрыл Мирона сверху одеялом — нормальным, новым. Заботливо расправил уголки, укрывая Мироновскую скукоженную тушку до самого подбородка. И даже на шаг отступил, то ли проверяя качество своей работы, то ли тоже любуясь… своим другом. Блядь, и снова у Славы внутри что-то зашевелилось, какое-то смутное беспокойство. Нет, Слава тоже заботится о своих друзьях, помогает, ну там домой пьяного довезти или денег дать, или побыть рядом, когда другу плохо, или… ну понятно, короче. Но вот если бы его Ваня или Федя, или, тем более, Андрюха вот так заснули, Слава укрывал бы их одеялом? Пожалуй, что нет. Скорее всего, Слава растолкал бы долбоеба, уснувшего на морозе и заставил уйти спать в дом. И точно бы не обижался так бурно на обычное замечание. Или это в Славе снова ревнивый параноик проснулся и он видит то, чего нет? Фу ты, блядь! Снова беспочвенную ревность подвезли — дайте две! Мирон даже не пошевелился, пока его укрывали и обсуждали громким шепотом, так и продолжал мирно спать. — А ноги? — Слава тоже уже не хотел шутить, спросил серьезно. — Он в зимних кроссах, — Рудбой уже вернулся на порог, говорил хриплым шепотом. Снова поджег сигарету, затянулся. — Хоть один чел тут с мозгами… А под жопой у него тоже теплое, я плед из кресла не убирал, поясницу точно не застудит. — Уверен? — Бро, — Рудбой развел руками-Эдвард-ножницами, типа «ты че, сомневаешься?» Славка подумал немного, кивнул примирительно: — Хорошо. Дай одну, — кивнул на сигареты. — Ты же кашляешь и не куришь, вроде. — А ты хуево читаешь рэп, но тебе это не мешает продолжать читать рэп, — огрызнулся Слава. — Ну дай, не жлобись! Мы ему не скажем. Рудбой покачал осуждающе башкой, но пачку Славе протянул. И зажигалку тоже отдал, ту самую, с «уебком». Вот же говнюк!***
Пока Слава раскуривал сигаретку, которую стрельнул у Рудбоя, Ванька в дом сгонял, и на пороге появилась пепельница. А еще бутылка с вискарем и два граненых стопарика незаметно образовались, также тарелка с гренками, еще одна с кубиками козьего сыра и кусочками домашней ветчины, и зачем-то бутылка минералки. Ну точно, блядь, сон! Алиса в стране чудес отдыхает, а белый кролик нервно курит в сторонке кальян. — Смотри! — Слава кивнул в темноту. Пока Рудбой бегал туда-сюда, желтые глаза из-за ног Мирона куда-то сдрысьнули, а теперь появились снова. Смотрели, не мигая. Злые. Рудбой наклонился вперед, всмотрелся: — Блядь… Думаю, это старый знакомый. Не сдох еще, надо же. — Кот? — Ага. — Соседский? — Нет, ничей. Он тут несколько лет ошивается уже. Он Мирона любит. — А тебя нет? — Меня — нет. — Псины боится? — Слава улыбнулся. Такая себе шутеечка, ну и хуй с ней, сегодня уже все похуй, все баттлы перенесены на завтра. Не будет сегодня уже никаких панчей и подсчета баллов. Заебался Славка. Раунд, блядь! Рудбой тоже, впрочем, шутку не оценил, серьезно покачал башкой: — Я его гоняю, вот он меня и боится. — А чего гоняешь? Ты же, вроде, животных любишь. — Люблю. Но не люблю, когда везде ссут, разбрасывают блох своих ебучих и хавчик пиздят прямо с тарелок. Ты смотри, не корми его, эта тварь наглеет очень быстро, скоро не только на участке будет отираться, но и на дорожке где-нибудь нагадит, и в дом полезет, и на стол, и в холодильник… — Лишь бы в душу не лез, — вздохнул Слава. — Ага, — Рудбой кивнул и втиснул в пальцы Славы стопку с вискарем. Затих о чем-то своем. И что им теперь, двум придуркам, делать? Сидеть жопа к жопе и обсуждать проделки бродячего кота? Или молча любоваться спящим Мироном, которого все равно в темноте не видно? Ну вот же блядь!***
— ...Кароч. Везу я, значит, этот веник — воронка из цветной фольги, вся хуйня. Сам весь накрахмаленный, свидание же типа, любовь, ёпта… Цветы еще вонючие такие были — герберы или… не помню, — Рудбой снова смачно затянулся, выдохнул дым в сторону — на Славу он старался не дышать. — Короче, то ли я перетрухнул сильно, то ли стакан коньяка без закуски не туда пошел, то ли все сразу, но начинает меня укачивать. А мы на светофоре, между прочим, выйти никак. И вот чувствую я, что все, пиздец… — И? — Слава уже слушал в оба уха, догадываясь, что случилось дальше. — Что «и»? — Рудбой взмахнул длинной ручищей возле Славиного носа. — Блюю я в этот ебаный букет. — Бля-а-а-ядь, — Слава старался громко не ржать, чтобы не разбудить продолжающего крепко спать Мирона, хотя ржать в голос очень хотелось. Забавный он, Рудбой! Прикольный пацан. — И что дальше? Рудбой выдохнул дым в сторону, отхлебнул из стакана: — Дальше: мы все еще в тянучке, авария там впереди или еще что. Кондукторша на меня орет, а мне плохо так, что вообще на нее похуй. А чего орать-то? Я бы и вышел, если бы выпустили, так не пускают же! И вот, посреди ее ора я чувствую, что моим яйцам потихоньку становится мокро… — Бля-а-а-дь, — Слава даже рот рукой прикрыл, — обоссался, что ли? — Да нет, ты че! Я ж, дебил, блевануть-то блеванул, причем аккуратно, прямо в воронку попал, все норм. Но я не учел, что она не герметичная же внизу, где стебли, там дырка вообще-то… — Еба-а-ать, кхе-кхе, — Слава корчился от смеха. — А я в новых, с иголочки, штанах… — О-о-ой… — Слава уже стонал, а не смеялся. — Ага, — Рудбой тоже улыбался, вспоминая, даже лицо ладонью вытер. — И че? Кхе-кхе… о-ой… — Да ниче, Слава. На первой же остановке меня нахуй на улицу выперли, а там еще и дождь хлещет… Никуда я в тот день, короче, так и не доехал. И зачем-то еще остановки две в руках цветы эти нес с блевотиной. Хуй знает, зачем… Домой доплелся не помню как, мать меня в душ запихнула, таблетки какие-то дала и спать уложила. Утром, конечно, родители пизды выписали по полной… — Пиз-де-ец, — Слава вытер заплаканное от смеха лицо. — А что с любовью-то? Рудбой улыбался, поблескивая зубами в темноте, развел в стороны длинные ручищи: — Не поверишь, Слав, после этого как рукой сняло! Они еще посмеялись. Интересно Ванька рассказывает. То, что можно, конечно. Про себя, про друзей, чаще всего обезличенных, которых Слава не знает — так, Васька какой-то, Петька, Егор… А вот про Мирона ничего не вытянешь, тут инфы — ноль! Про остальных окситаборцев Ванька тоже ничего не рассказывает — на всякий случай, наверное. Хотя он и порядочно выпивший уже, кстати. Почти что в говно ужратый, если точнее! А все равно лишнее слово хуй вытянешь. Вот про себя, семнадцатилетнего, вот это пожалуйста, это сколько угодно! Но про Мирошу — ни-ни, блядь, ничего зашкварного! Кремень пацан, сука-Рудбой, партизан хуев! Но все равно забавно, хороший вечер, нормальный. И жопа не мерзнет, и весело, и не сильно бесит. Все хорошо, короче. Норм. Слава теперь понимал, почему Мирон держит Ваньку возле себя. Это не считая, что Рудбой его бэк — хуевый, но бэк на подхвате, мчащийся по первому зову. И еще Рудбой может съемку вести — хуево, но может, Рикку может заменить, к примеру, если понадобится. И не считая того, что Рудбой может и физически Мирона защитить — например, скинуть со сцены какого-нибудь чересчур зарвавшегося фаната, если придется. Мирон держит Ваньку возле себя еще и за вот такие вечера, когда Ванька пиздит всякую забавную чепуху, вроде той, что только что рассказывал. А если учесть тот простой факт, что у них с Рудбоем еще и дохуя совместных воспоминаний — из туров, с концертов, общих пьянок и прочее, то Ваньку вообще можно слушать до бесконечности. Мирону требуется иногда вот такой вечер, когда не надо думать о делах своей Империи, разгребать свои и чужие косяки, не надо никуда бежать, спешить, что-то кому-то доказывать. Когда только верный друг рядом, немного (или много) выпивки и дурацкие смехуечки и разные приятные воспоминания. И для этих целей Рудбой, конечно, незаменим — он готов делать и говорить что угодно, лишь бы рассмешить Мирона. Он готов выставлять себя полнейшим дауном, лишь бы Мирон улыбался, это Слава уже понял. И даже был чуточку благодарен Рудбою за это, потому что догадывался, насколько редко Мирон его-императорское-величество-Федоров дает себе возможность вот так расслабиться. А если еще и учесть, что Рудбой в рот Мирону заглядывает, старается почувствовать его настроение — ну чисто как верный пес, всегда выслушает, всегда поймет и оправдает любой его косяк, то есть ведет себя так, как Мирон его-императорское-величество любит, то Рудбой — это, конечно, лучший экземпляр коллекции Оксимироновских жополизов. Да что Мирону, любому человеку такое иногда нужно, вот такая перезагрузка и такие веселые и расслабленные посиделки ни о чем. Даже Слава вон кайфанул, несмотря на свою неприязнь к этому клоуну. Что греха таить, понравился ему вечер. Реально норм. Заебись.***
И тут вдруг пауза такая повисла, когда одновременно все затихает, не только Руд-балабол и Слава-дурносмех, но и в природе все затихло. Ни птичка не пискнет, ни листик не шелохнется, даже собаки в дачном поселке все замолчали. Вселенская какая-то тишина, материальная, только мелкий дождь тихо шуршал по козырьку над порогом, да капли, стекая с крыши веранды, капали на мокрую землю и булькали в мелких лужах на клумбе. Не сговариваясь, они оба на Мирона посмотрели, да, видно, о нем же, не сговариваясь, оба и подумали. Впрочем, в продолжении своих посиделок Слава то и дело на спящего Мирона смотрел и знал, что Рудбой смотрит тоже. Молчали. Рудбой заговорил первым: — Пару раз в жизни так получалось, что никого, кроме него, рядом со мной не оказалось, и… — замолчал снова, щелкнул зажигалкой, затянулся глубоко несколько раз, хуй знает, о чем думая. Слава ловил момент — вот сейчас Евстигнеев по пьяни что-то взболтнет: что-то, о чем будет потом жалеть. Только бы не вспугнуть, только бы не открыть рот не вовремя, не сбить его с этой волны! Слава даже шею вытянул и уши выставил вверх, как ебучий заяц, чтобы ничего не пропустить, ни одного зашкварного факта, ни одного слова, ни одной эмоции не прогавить. Рудбой пошевелился снова, нервно дернул длинной ногой, медленно выдохнул серый дым в тяжелое серое небо: — Он меня из такого говна вытягивал, Слав, что… — Ванька снова прервал сам себя, затянулся, алый огонек осветил лицо, придавая ему кровавый оттенок. — Если ты когда-нибудь сделаешь ему хуево… снова… — внезапно произнес Рудбой хрипловато, с трудом выговаривая слова, и не только потому, что ужрался в хламину — он из себя эти слова исторгал, из глубин собственных глубин и ниже, трудно они шли, с паузами, — я… Я тебе лично ебальник разобью. — Что?! — Славу от этого загробного голоса аж мурашками по спине окатило. Фу, блядь. Охра, сука! Еще немного, и из этого говнюка зубы полезут, Славе даже показалось, что у Ваньки во рту блеснуло что-то острое, как у белой акулы. Славу настолько переебало холодом, что он даже не сразу допер смысл последних сказанных Рудбоем слов. Но, когда допер, нахмурился, и сам зашипел недобро: — Ты не зарывайся, слышь, пацанчик! — и правда, какого хуя? Хорошо же сидели! — Ты что, угрожаешь мне, уебок? — Ты меня услышал, Слава. Это не угроза — это пока просто информация, — Рудбой говорил спокойно и тихо, но Слава его действительно услышал. — Для запоминания. Что тут не запомнить: все коротко, доступно и не на эмоциях. Этот, сука, если пизданул, то может и сделать. Да, такое Слава запомнит.***
Запомнить-то Слава запомнил, а вот ответить не успел. — Ой, блядь! — это Ванька, продолжая дергать конечностями, своим говнодавом пустую бутылку зацепил. Та с грохотом скатилась по ступенькам. Ванька попробовал ее поймать — куда там, полетела как миленькая, с отвратительно громким звоном. Только зря ручищами размахался, пьяный уебок! Все равно уронил. Разбудил, конечно, а как же, — Мирон пошевелился, качнулся вместе с креслом. Повернул к ним носатую башку. Наверняка всматривался в темноту, щурился, вспоминая, где он и соображая, что происходит. Ванька первый поднялся со ступенек, придерживаясь рукой за перила, к Мирону подошел, покачиваясь, наклонился: — Идем в дом, Миро. Как только Рудбой сделал шаг на веранду, из-под ног Мирона в сторону метнулась черная тень — в кусты шмыгнул котяра. Мирон озирался по сторонам: — Который час? — Хуй знает. За полночь уже давно. — Я уснул? — Мирон тер лицо ладонями. — Уснул. Идем, в доме доспишь, — и осторожно так под локоть Мирона поднимает. Пока Слава тупил и ревностью исходил, Мирон по сторонам башкой покрутил, видимо, одеяло на себе заметил и руку положил Ваньке на плечо, нежно так произнес: — Спасибо, Вань. И улыбнулся, наверное — темно же, не видно нихуя! А Ванька… хер его знает, мяукнул что-то в ответ невразумительное и башкой качнул. Улыбался Ванька или нет, Слава не понял. Ванька Мирону подняться помог, одеяло сгреб. Мирон улыбался ему: — Я правда пойду, поссу только… А вы чего тут сидите, под дождем? — это Мирон, наконец Славу заметил. Мог бы и сразу заметить, между прочим! — Да вот, — Слава поднял стакан, растянул рожу в широкой лыбе, — пьем мы тут. И тут козырек — сухо. — А-а-а, — протянул Мирон понимающе. Шагнул с порога, переступив через Славины длинные ноги, за дом куда-то порулил — ссать. Ну что ж, охранять Славе теперь некого, можно и в дом уходить.***
Слава хоть и тем еще гадом бывает, но сбрасывать свою часть работы на других не любит, даже на дегенератов — дежурный, значит, дежурный, надо отдежурить до конца. Стаканы и тарелки он помыл, мусор в ведро сгреб — утром вынесет. Жрачку, которую они с Рудбоем не доели, в холодильник убрал. Даже крошки со стола стряхнул, хотя они там и не жрали. Пол протирать не стал — на ночь глядя нечего лишнюю сырость в доме разводить. Наверх поднялся. Свет не включал. Лег. Слышал, как внизу Ванька топал, потом уронил что-то, матернулся смачно. Потом Мирон по лестнице проскрипел, вошел в спальню, притворив за собой дверь. Шуршал одеждой. Вздохнул шумно. И в постель полез. Голый. В смысле, весь голый, полностью, на нем трусов не было — это Слава руками обнаружил, когда Мирон, совершенно молча, на него сверху сел. Оседлал, как ковбой кобылу. — Мирон? — Слава даже не понял сам — может, спьяну показалось? Сразу захотелось куда-нибудь отползти подальше. В идеале — в коридор. — Тш-ш, — Мирон приложил ко рту Славы холодный палец. И тут же заменил палец своими губами — теплыми, мягкими. Поцеловал нежно, улыбнулся в губы. От него мятной свежестью пахло. Зубы успел почистить? Вот же, подумаешь, какие нежности — Слава нервно хихикнул, потому что несло от него никак не мятой и никак не свежестью, а сигами, перегаром и сыром — это как минимум. Еще чуть-чуть, и глоткой Рудбоя запахло бы. Перегрызенной. Гад, вот нахуй угрожать? С какого хуя! Но это уже совершенно другая история, как говорится. Целовались. Слава обнимал Мирона за голую задницу, точнее, бездумно водил ладонями, пока не сообразил — трусов-то реально нет, Мирон полностью разделся, весь, так что… Так что, собственно, уже нет никаких сомнений, что… А страшно же снова, шо пиздец! Как вообще фанаты со своими кумирами трахаются? Девушкам проще — притворился медузой и лежи — жди, пока вставят. А парню? Тут от страха же не встает нихуя! — Услышит, — сделал последнюю попытку Слава. — Не услышит, — Мирон оторвался от Славиных губ, погладил его по волосам, улыбался, — когда я наверх поднимался, он в наушниках был. В них и уснет, наверное, Ваня часто в наушниках засыпает. В наушниках, значит? Все, это пиздец, как говаривал товарищ Штирлиц, когда понимал, что засыпался. Крышка!***
Ну вот что Славке делать? Хочется же Мирона безумно, но и страшно, аж голова кружится и подташнивает. Или это все-таки от выжранного вискаря? Да похуй! Что ж он не привыкнет-то никак? Сколько месяцев они вместе? Можно даже сказать, встречаются… в определенном смысле. Спят в одной постели. А Слава все никак не может к Мирону привыкнуть. Ну чего так пугаться, до остановки сердца прямо, а? Ну подумаешь, голый Оксимирон тебя оседлал. Целует, ласково гладит ладонями по груди, сжимает бедрами. Улыбается своими блядски привлекательными губами. Хочет. Хочет-хочет, вон как хуй встал — как ракета, блядь! Израильское ПВО в полной боевой готовности. Ща только пввв-у-ии! И взлетит нахуй в потолок. И у Славы уже стояк трусы рвет. Мирон осторожно присел, чтобы Славин член не придавить. Заботливый такой. Или чтобы удобно было потрогать его, когда захочется. Уже и ладонь на стояк сквозь ткань трусов положил, сжал легонько, продолжая улыбаться в темноте. Сжал в ладони ствол, провел пальцами к головке, к мокрому пятну. Не отнимая руки, снова наклонился к Славкиному лицу, чтобы поцеловать…***
— Блядь! — Слава это в губы Мирона прошипел. Резко скинул его с себя, одеялом накрыл — инстинктивно. За полсекунды управился. И снова ушам своим не поверил! Нет, сука, не послышалось, дверь и правда скрипнула, открылась шире. Рудбой что там, совсем охуел? Кукухой поехал или ему его зубы надоели, блядь? Мирон сначала непонимающе на Славу уставился, потом голову повернул. Теперь они оба пялились на качающийся огонек, который медленно вплывал в комнату… в виде ароматической лампы. По полу ехал. Не сам, конечно, его рудбоевская грабля в спальню заталкивала. Точно! Они же перед сном забыли спальню провонять, сука, вениками и опилками сосновыми! А Рудбой вспомнил, хоть он и бухой, как сволочь! Вспомнил и лампу припер. Аккуратно лампа въехала, тихо шурша по крашеным доскам. Ванька там че, пузом на пол лег, что ли, чтобы лампу в спальню запихнуть? Рожу свою он в проеме не показывал, да и щель сделал ровно такую, чтобы только рука с лампой пролезла, не рожа и не весь Рудбой. Типа, беспалевно пропихнул, ага, незаметненько. Еще и деликатничает, гад зубастый! Че там деликатничать, ввалился бы уже весь, целиком, можно даже в грязных говнодавах, поставил лампу на табуретку, на ноги попутно всем наступил, поцеловал Мирона в лоб перед сном, одеяло ему под голую жопу подоткнул… блядь! Дверь тихонько закрылась, а лампа так и осталась стоять на полу, источая вокруг себя сильный хвойный аромат с примесью чего-то еще горько-сладкого и мигая колеблющимся оранжевым пламенем свечи. — Кхе-кхе! — закашлялся Слава. А Мирон вдруг начал ржать. Уткнулся Славе в подмышку и ржал в голос. Смех у Мирона резкий, немного похожий на карканье ворона, и если бы Славе не нравился Мирон, это бы раздражало. А так нет, нормально он смеется, заразительно. Вообще хорошо, когда Мирон смеется, даже если смеется с Рудбоя. Всегда. Короче, Славе похуй, что с Рудбоя, главное, чтобы Мирон почаще улыбался. Чтобы почаще был счастливым. Снизу что-то загрохотало — Рудбой, что ли, с лестницы на жопе в темноте да с перепою скатился? Так ему и надо! Мирон на секунду приподнялся на локте и перестал смеяться, прислушивался, как Ванька матерится внизу. — Иван? — закричал Мирон в сторону двери. — Все нормально! — ответил снизу Ванька. — Я живой! Бля-я-адь… Мирон снова лег, хохотнул еще: — Ха-хах, ну комики, блядь… Ладно, Слава, давай спать. — Давай, — кивнул Слава. А что еще делать? Только спать и осталось. — Спи, я лампу сам притушу. — Угу, — Мирон обнял Славу под одеялом, прижался стояком к бедру. Поерзал. — Спокойной ночи. — Спокойной… Блядь, сначала обломают кайф, а потом спокойной… И как теперь спокойно спать, Мирон Янович? И тебе, Рудбой, спокойной ночи, что б ты сдох, гнида белобрысая!***
А может так и лучше? Не обязательно же запихивать друг в друга хуи, чтобы любить? Быть может, вот такие голые объятия с улыбками куда-то в пространство — это верх того, что ему хочется от Мирона? Быть рядом, смотреть, слышать голос, касаться, обнять вот так, защищая — от ночного холода, от темноты, от его же собственных страхов и тараканов в голове. Мирону тоже хорошо, Слава был уверен, хотя они и не потрахались, Мирон тоже обнимал Славу поперек груди и улыбался ему в плечо, уткнувшись костлявым носом и щекоча ресницами. Короткий такой — Мирон ногу на ноги Славы сверху закинул, а его ступня даже Славиной щиколотки не касается. Что Янович там про метр семьдесят восемь роста затирал? Врет, мельче он, совсем Мирон жидок с ноготок. Щуплый еврейчик, жалкий, беззащитный — одна умная лысая башка и носяра, смотреть не на что. Дохленький. Страшненький. Любимый. Слава тупо улыбался в потолок, слушал. По стеклу барабанил противный, совсем не майский, дождь. Ванька вышел на улицу, стукнув дверью, повонял с улицы сигаретным дымом. Долго стоял, наверное, думал о чем-то… если нашел, чем думать, конечно. Наконец, и Рудбой вошел назад, со скрипом упал на свой скрипучий диван на первом этаже и тоже угомонился. В наушниках или нет, теперь уже не имело значения. Слава поднялся тихонько, задул свечу. Лампу переставил на подоконник, чтобы если кто-то из них будет вставать ночью поссать, не споткнулся об нее в темноте. Лег снова, подсунул руку под голову Мирона, снова обнял его. Тот прижался тесно, выдохнул шумно и, кажется, улыбнулся, но Слава не был в этом уверен. Чувствовал, как ресницы Мирона касаются кожи, старался их представить. Старался не двигаться. Вертолеты игнорировал. Через некоторое время Мирон перестал щекотать ресницами Славину кожу, задышал ровно. Уснул. Слава тихонечко укрыл его голые плечи одеялом. Хотел сместиться в бок, чтобы поцеловать его в лысину, но удержался. Не стал. Передумал. Закрыл глаза.