***
А на улице, кажется, солнце — вон его несмелый луч крадется по стене. Скоро он позолотит ресницы Мирона. Миро-о-онушки. Блядь, ну два здоровых дядьки же! Оба вроде давно выросли из романтичных бредней и оба не меланхолики, но отчего тогда у Славы такая нежность внутри разливается, когда он смотрит на эту носатую жидовскую морду? Загадка. Хочется смотреть на него — тихонечко, пока он спит. Любоваться и носярой этой, и губами, и ресницами. Провести пальцами по лысой… нет, уже слегка шершавой башке — умной, забитой всякой-разной чепухой, прямо вот будто специально отполированной для ношения короны… ну, почти отполированной. Мирон что, рыжий? Слава присмотрелся внимательнее: нет, не совсем, но все же лучик утреннего солнца делает его ресницы и брови почти что золотыми, отливающими латунными бликами. Такое себе эрзац-золото, золото на минималках. Слава улыбался — хуй пойми, чему. Поправил сползшее с плеч Мирона одеяло, легонько провел подушкой большого пальца по расслабленным губам. Губы Мирона тут же дернулись, сжались в капризную гримаску, нос повело в сторону… Смешной он все же — комнатный император Мирон Янович. Даже милый — пока молчит, конечно. Когда пиздит, уже не смешной и не милый — занудный такой становится, серьезный, поучительный, порой несносный настолько, что хочется его уебать о стену. А пока молчит… хороший такой, так и хочется обнять его и… трахнуть? Значит, Славе все же хочется его… ну, отлюбить? Сонного вот такого, чтобы без его ебучего пафоса, чтобы он не успел включиться и начать верховодить, командовать, управлять процессом, как он привык. Чтобы не выебывался, короче. Хочется же — так что ли? Ну вот кто Славе ответит? Ведь важный же вопрос, сука, «аґхи важный», как говаривал, картавя, дедушка Ленин. Явно хочется же… наверное. А как доходит до самого процесса, у Славы яички от страха внутрь брюха втягиваются, и уже не хочется ничего — только бежать, желательно, не оглядываясь. Что ж все, что касается Мирона, у Славы так сложно? Если бы Мирон был девчонкой, все было бы совсем иначе — он бы не думал сейчас… Да что сейчас, Слава бы и раньше не слишком задумывался бы — они уже давно занимались бы любовью по утрам и вечерам. И Рудбой там слышал бы их внизу или не Рудбой — Славе было бы похуй. Трахал бы любимую столько, сколько хотелось бы. Разве мало они с Сашей барахтались в постели, когда Федя ночевал за стеной? Или у Андрюхи тогда, на даче — буквально чуть ли не при всех поебались, когда вся компания бухала и жрала шашлыки, а Славе вдруг приспичило и он Сашку выебал, пока типа за дополнительной водкой шел, прямо возле холодильника — ну вот вообще без понтов и без сомнений, так? Захотелось, зажал возле вешалки, стянул с нее трусики и вставил. С ним это было или не с ним? С ним. А мог бы он вот так Мирона выебать? Блядь, нет, не смог бы. Почему? А реально хуй знает, он и сам не мог дать ответа. Из уважения? Тех, кого уважают, вообще не ебут, насколько Слава знал. Из страха? И чего его бояться — вон какой он спит, вообще не страшный нихуя, мелкий, одни ресницы и нос — и ничего больше. Из стеснительности? Да Слава, вроде, не шестнадцатилетний давно уже мальчишка, разное в его жизни было, да и пацаны бы его поняли — если даже до тупого Рудбоя дошло, что у Славы и Мирона любовь, что про его парней говорить, те давно бы сделали вид, что так и надо, что если Славу все устраивает, то так и должно быть. Ладно, хуйня все, он путается, сам понимает. Хочется ему Мирона, пора это признать. Но страшно. Хуй знает, почему. Слава что, психолог, что ли? Надо меньше заморачиваться, сколько раз он себе это говорил. Надо жить проще, тогда и будет легче. Нахуй эти пиздострадания, кому они всрались вообще! Захотелось тебе секса и твоя девочка… в смысле, партнер, не против поебаться, так и ебитесь себе на здоровье, вот и вся философия и психология. Все просто.***
Ну «ебитесь» или «не ебитесь», но пообниматься — это Слава всегда «за». Мирон правильно угадал — Слава ласковый. Особенно по утрам. И особенно, когда никуда мчаться не нужно и вообще делать не нужно нихуя. И особенно когда после первого же наилегчайшего поцелуя в плечо Мирон сам разворачивается к Славе и тянется губами, еще не проснувшись окончательно. Можно его целовать, обнимая под теплым одеялом. Чудо, а не утро! Вообще, на самом деле, сейчас все можно: обнимать, целовать, ласкать, тискать, трогать… Блядь! А вот на такой ранний телефонный звонок отвечать не обязательно. Слава только успел промычать: — Мирон, не бери, забей… Но Мирон не послушался: ловко крутанулся в его объятиях, бегло взглянул на экран телефона, принял вызов: — Да!.. И ты… Бля-а-адь. Скажи мне, пожалуйста, Вань, нахуя ты поперся полями?.. Я понял. Ты как, цел? Вот это самое главное, а с тачкой мы что-то порешаем, я к тебе сейчас приеду… Как на чем? На эвакуаторе или на такси… Так, Вано, давай без возражений — не то время и не та ситуация. Я скоро буду. Если что, я на связи. — И сбросил сигнал. — И чё? — Слава уже догадался, что ленивые утренние обнимашки отменяются, не тупой, но спросить надо было. Мирон поднялся, искал разбросанные по комнате вещи, поспешно одевался: — Это Ваня звонил. — Я догадался. Что этому утырку надо, блядь? «Утырка» Мирон пропустил мимо ушей: — Он в кювет слетел. Говорит, выбраться сам не может, надо помочь. — А чего он полями поперся? — и чего это Слава Мироновскими фразами разговаривать начал? — Так вы ночью бухали, вот он и побоялся ехать по дороге — а вдруг патруль? Он недалеко где-то, говорит, дачный поселок уже в поле зрения. — Че он, сильно побился? — Ванька? Нет, Ваня не пострадал, машина, как я понимаю, тоже, просто вытащить ее он сам не может. Скатился жопой в кювет и застрял. — И как ты собираешься помогать? Толкать будешь? — На месте сориентируюсь, — Мирон, полностью одетый, оглядывался по сторонам. — Где мой бумажник? Ах, да… Ты, Слав, вот что. — Что? — спорить Славе было лень, да и понял он уже, что смысла все равно никакого нет, нахуя тогда напрягаться? — Завтрак сваргань какой-нибудь, хорошо? Пока мы приедем. Со вчера же какие-то продукты остались, так? Сможешь что-то сообразить? — Че нет, смогу, конечно, голодать не будем, не волнуйся. Мирон улыбнулся благодарно и свалил. Внизу хлопнула дверь. Слава остался один. За-е-бись… в смысле, заебическое утро отменяется.***
Лежи — не лежи, завтрак сам себя не приготовит. Вот же, блядь, даже утро, которое должно было быть таким прекрасным и без Ваньки, внезапно стало одиноким, хотя и с Ванькой. Ну вот как это, а? Ладно… Фигня все, Славе не трудно, даже если и трудно. Слава поднялся, спустился вниз. Пошарил по холодильнику — продуктов и правда еще много с вечера осталось. Ванька вообще мог никуда не ехать, если честно, с таким количеством продуктов средняя семья в Хабаровске иногда целую неделю протянуть может. Ох уж эти мажоры Питерские, блядь, все бы им с жиру беситься! А дальше что, выбрасывать начнут? А выбрасывать продукты вообще грех, этому его еще в детстве учили. Оставшееся мясо можно в мясорубке перекрутить и блинчики им нафаршировать — это как вариант. Или еще куда-то употребить. Сыр — в горячие бутерброды запихнуть, туда же мясо, кстати, тоже можно покрошить. Овощи и зелень в салате использовать. Картошке вообще применений — море, только бери и делай, а если еще и яйца есть, а они есть, и мука, то проблем никаких нет — вот тебе уже куча блюд на ровном месте, и все питательные, свежие и вкусные. Яйца, что ли, сварить? Чтобы не испортились. Нахуя брать, если не собирались есть? Только потому, что могут себе позволить? Славу мама учила экономить. Да, пожалуй, надо сварить, их потом можно или так съесть, или пофаршировать чем-нибудь, или в салат порезать, или в окрошку… И да, там кот ходил по участку, голодный, надо покормить.***
Уже и солнце поднялось, и Слава уже успел соскучиться, а они все еще не вернулись. Мирон только один раз звонил — просил баньку растопить или хотя бы воду поставить греться. Ладно, Славе и это не трудно, печку в бане растопить и поставить воду — это он тоже может. Как два пальца! И с котом подружиться между этим всем, кстати, тоже — зачем животинку гонять? Животинка не мажористая, самая обыкновенная, серая, ей тоже тяжело в этой жизни приходится, между прочим. Хороший котик. Как вообще можно животное голодным оставить, когда у самих такой избыток продуктов? Вот нет у Ваньки сердца. Этот гнида Рудбой голодным никогда не ходил, откуда ему знать, каково это! А Слава голодным был и ни один раз, так что ему этот приблудный кот роднее и понятнее, чем все семейство Евстигнеевых вместе взятое. Кот хрустел вчерашними косточками, поглядывая на Славу с неприкрытым любопытством. Слава улыбнулся: — Ешь-ешь, пока не вернулся тот ебанат и не прогнал тебя веником, мне не жалко. Мясо еще возьми, от нас не убудет… О, кажется, едут. Кот тоже услышал звук подъезжающего авто, прижал уши. И тихонько, стелясь вдоль стены дома, свалил в кусты, прихватив с собой напоследок кусок вчерашней курицы. Слава даже руками развел: — Ё-о-оба! А что, у нас танки в свободной продаже появились? Ванькину «Шкоду» было не узнать: казалось, ее уронили куда-то в болото, потом еще основательно в грязи вывозили, а потом только вытянули и даже окна и номера оттереть не потрудились. Тачка-говнотачка, блядь. И эти двое вылезли на свет божий — грязные от ушей до хвоста, но почему-то довольные, как тот бродячий котяра, которого вместо поджопника внезапно обласкали и накормили. Мирон улыбался: — Вода нагрелась? — Канеш, — кивнул Слава, — пиздец вы грязные! — И жрать хотим, — Ванька тоже выполз из авто, одергивая на себе грязные штаны. — Вот только говнище смоем. — Да уж, будьте любезны. Пиздец, короче, таких грязнуль в дом точно пускать нельзя. Впрочем, если захотят, пусть лезут, пол-то все равно Ваньке сегодня мыть — не Славе. Это если кто забыл. Кстати, если кто забыл, Слава напомнит, пусть даже не сомневаются. — Слав, принеси нам, пожалуйста, полотенца и шмот какой-нибудь чистый — переодеться. — Это Мирон сказал. Ну, раз Мирон просит, Славе это не трудно сделать, это Слава может. Если нормально попросить, Слава может что угодно. Для Мирона уж точно. Ну и Ваньке какого-нибудь тряпья прихватит — жопу прикрыть, не голым же псу, в конце концов, по участку шляться.***
— Дай сюда, — Мирон взял Ваньку за руку, приложил к пальцу чистый бинт с перекисью, держал. Ванька же продолжал разглагольствовать, размахивая второй, свободной от бинта, ручищей: — …Мирон газует потихоньку, я толкаю, а ноги по мокрому проскальзывают — пиздец, ну никак не получается сдвинуться. Елозим-елозим на одном месте, с меня пот градом, а толку — ноль! Хорошо, тот чувак проезжал мимо, попросились мы слезно… — За пятихатку, — подсказал Мирон ненавязчиво. — Ты пятихатку ему дал? — Ванька поскреб ногтями мокрые волосы. — Я этого не видел… Ладно. Короче, вытянул он нас из той трясины… Ну что там? — Немного еще кровит, — Мирон отнял бинт от Ванькиной руки, смотрел. — Ну как так-то, Вань, как так-то? И грязь в рану попала, — Мирон озабоченно причмокнул языком и покачал головой. — Я ебу? — Ванька сам посмотрел на свою руку. — Видно, зацепился за что-то, пока тачку толкал. Блядь, и кроссам, кажется, хана. Я, конечно, попробую их отмыть, но мне кажется, пиздец им пришел… Что? Вот тут Слава навострил уши. Кроссам хана? Тем самым, пиздатым малиновым кроссам?! На грязную машину и штаны ему похуй, на снова поврежденный палец, в принципе, тоже. А вот кроссовки — это тема интересная. Ванька еще о чем-то болтал, пока Мирон бинтовал ему палец, они даже смеялись, вспоминая, как вытаскивали из ямы машину, а Слава потихоньку выскользнул на улицу. К бане подошел и… сразу расплылся в улыбке — хана говнодавам, Ванька прав. Пиздец полный! Они грязью рыжей пропитались насквозь, превратившись из пафосно-малиновых кроссовок в чуни цвета жидкого говна. Вот так неожиданно может судьба улыбнуться, а ведь с утра ничего не предвещало же! Это же… «6:3», так? Слава правильно посчитал? После козлят было «6:2», Рудбой там Славку здорово подловил, Слава это признает, зато теперь… Да, это можно считать «6:3» — однозначно! А нехуй выпендриваться потому что. И с перепою за руль садиться тоже нехуй. Мажор хуев! — Тепло, да, Миро? — Ванька тоже выперся на улицу. — Может, на улицу переедем снова, как думаешь? — Слав, ты как? — Мирон обращался к Славе, стоя на пороге. — Я? — Слава все еще улыбался, разглядывая брошенные возле бани Ванькины кроссовки. — А че, я «за»! Замечательная мысль, Мирон, конечно, переедем. Такой славный денек… И правда — замечательно все, охуенно. И денек славный. Если и дальше так пойдет, то он запросто отвоюет свои баллы, даже не приложив усилий — ни малейших. Да еще и погода решила наладиться, солнце вовсю ебашит, так что у него сегодня и правда все замечательно будет, пусть даже не сомневаются. Охуенно будет.***
И не только стол и стулья снова на улицу выехали — Ванька туда еще и мангал вытянул. Ну понятно, на обед снова будет шашлык и овощи на гриле. Почему понятно? Да потому что Рудбой, кроме этого, ничего больше готовить не умеет. Странная ситуация: Рудбой же, вроде, женатиком был, а готовить нихуя не научился. Мирон и то не настолько безрукий, как Ванька. Вон, даже помогать Рудбою взялся, типа, у того палец болит. А Слава им помогать не будет, он и так все утро вместо Рудбоя отдежурил — завтрак приготовил, печку растопил и даже посуду вымыл, хватит с него! — Ты дров еще наруби, этих мало будет, — подсказывал он ненавязчиво. Ну как ненавязчиво, просто из вредности. — А ты не пизди под руку. Хочешь помочь, так помоги, — огрызнулся Рудбой. Слава только улыбнулся — помогать он не будет точно. Вот еще! Пусть Ванька обломается.***
А Рудбой деловезный такой. У-ти-бозе дежурный, блядь! Надо же, пронялся, странно даже, по участку снова носится — как в первый день прямо. Туда-сюда, блядь! Из дома продукты припер. Мясо разрезал и замариновал — не без помощи Мирона, но все же. По виду, это то ли баранина, то ли козлятина, Слава не спрашивал, он не хочет этого знать. Уже чем-то в сарае стучит. А теперь уже в доме мисками грохочет. А сейчас… А-а-а-а, примелькался, Рудбой, сука! Заебал. Впрочем, ладно, пусть носится — может, хоть до вечера угомонится, это хоть какое-то функциональное применение его неуемной фокстерьерской энергии. Пускай бегает. Слава прикрыл глаза, удобно откинувшись в кресле-качалке: а Слава как ошпаренный бегать не намерен, ему бегать сегодня по статусу не положено. Сегодня по плану у Славы лень и расслабуха — и точка!***
Хорошо на улице, вот просто хорошо — солнечно, почти уже тепло. Замечательно просто. Если бы не Рудбой. Он с Мироном все ти-ти-ти, тю-тю-тю, противно даже. Советуется, как лучше и что лучше. А Мирон снисходительно отвечает (ну, может, и не снисходительно, но Славе хотелось, чтобы именно снисходительно, ну потому что). И, если прислушаться, у них странное общение — на полунамеках и на недосказанностях, и они друг друга понимают. Вот как так-то? Они с Мироном вообще понимают друг друга с полуслова, Славе даже завидно — у Славы с Мироном не так, они друг друга по словам, сказанным ртом, не всегда понимают полностью, сколько уже было таких недопониманий и сколько еще будет. А тут, блядь, ментальное какое-то взаимопонимание — ну вот откуда такое? Годы, проведенные вместе? Как вариант, конечно, но это просто странно даже, что-то немыслимое. Мирон только глянет на Ваньку своими выпуклыми глазищами и тихо так, немного укоризненно: — Вань. Рудбой зыркнет на Мирона, молчит пару секунд, будто в высших сферах инфу скачивает и согласно кивает: — Понял. И тут же передвигает пепельницу в сторону, чтобы дым на Славку не попадал, потому что Слава от дыма сразу начинал кашлять. И сам, с сигаретой, тоже съебался — от Славы подальше. Но это еще не высший пилотаж. Высший — это когда внезапный грохот вперемешку с матами из кустов слышится. Будто носорог упал со стремянки — и сразу на стайку ежей. Мирон только глаза успел поднять вопросительно, как Ванька уже кричит, поднимаясь на ноги и отряхивая от пыли отбитую жопу: — Я живой! Мирон, улыбнувшись, снова опускает нос в книгу — без единого слова. Ему даже, сука, произносить ниче не надо! Вот как так-то? Рудбой вообще ебучая ходячая катастрофа. Славе даже странно было, почему Ванька со своими головокружительными прыжками на сцене ни разу никуда не наебнулся. Нет, понятно, что тут влияет еще и то, что Мирон плохо видит, но и Ванькино зрение на сцене ограничено прорезями в маске. Но вот даже несмотря на это, Охра еще ни разу на сцене не убился нахуй, насколько Слава знал, а Мирон все время норовит в какую-нибудь дыру ебнуться. Нюхом Ванька край сцены чует, что ли? Спаниель чертов! Но это на сцене, а в жизни все совсем иначе. То Ванька лбом о ветку наебнется, то мангал заденет, проходя мимо. При попытке удержать падающий мангал, схватится за горячее. С матюком отдернет руки и тут же с размаху долбанется больным пальцем об стол. Тут не только Слава, тут уже и Мирон начал хохотать. Рудбой трясет рукой и матерится, а они двое ржут, как придурки. Пока они ржали, Ванька решил дров наколоть. Ну потому что дров реально мало, а когда начнет гореть мангал, дорубить будет поздно, прогореть может очень быстро — это даже, как оказалось, тупому Рудбою понятно. Так вот, когда Рудбой за топор взялся, Слава только успел тихонько сказать Мирону, мол «не боишься, что он себе ногу сейчас оттяпает?», а Ванька как ебанет топором по сухой колоде! А лезвие как полетит нахуй! Че, правда! Живописно блеснув в воздухе, лезвие сделало сальто в миллиметре от ванькиного уха и упало в траву за его спиной. В этот момент пересрали, конечно, все: Слава отрыл рот, а Мирон дернулся всем телом, будто хотел бежать и спасать, но успел только прошептать: «Блядь!». Рудбой с пустым топорищем в руке округлил глаза, похлопал ресницами, потом сглотнул нервно, поднял испуганный взгляд на Мирона, кивнул: — Меня не задело, все нормально… с-сука! — поднялся сам, подхватил с земли лезвие, засунул его в карман, закурил нервно. И через минуту удалился в сарай греметь инструментами и стучать молотком. Слава покачал головой: — Он еще до конца дня или обожжется, или покалечится. Дай бог, чтобы сам себя повредил и чтобы никого не убил нахуй… Мирон улыбался: — Ничего с ним не будет… Вано, не мучайся, возьми другой топор, был же где-то. — Не-е-е, Мирон, я этот почти починил! — кричал Ванька из сарая. Мирон только улыбался. Ну и хер с ними, два придурка конченых! Фу-х, блядь, надо же, а ведь реально могло кому-то в лоб прилететь. Поленишься тут и поспишь, блядь, на расслабоне, когда такое вокруг творится. Уебут же, блядь, в натуре! Когда рядом Рудбой, глаза закрывать нельзя — от греха подальше. Вот же блядь!***
Салат. Вот да, простой салат. Который из овощей и зелени и который надо просто начикать в миску и заправить маслом. Но эти руки… Блядь, ну вот как можно это после Рудбоя жрать? Эти руки… эти предплечья в черных и зеленых пятнах — словно визуализация противного слова «гангрена», от которого так и разит гниением и тухлятиной. И личинками мясных мух, между прочим. Жуткими, тошнотворными, копошащимися в трупах личинками. Ну не будет Слава это жрать, Слава лучше поголодает сегодня… Нет, фу-х, слава богу, Мирон отобрал у Рудбоя нож. Потому что палец. И потому что мясо подгорает, у мангала фокстерьерские способности Рудбоя нужнее. Да, Мирон и сам может нарезать салат, а это значит, что Слава не останется голодным. Да, вы правы, Слава нихуя делать не будет. Потому что не его дежурство, как это почему? Хватит со Славы завтрака. Нихуя он за Рудбоя сегодня больше делать не будет… Нет, вы точно поняли — не будет. Никак и ничего, вообще, вот совершенно не будет. Мирон будет, потому что сам вызвался помогать, а Слава не будет, потому что не вызывался. Потому что у Славы, блядь, выходной. Или отсыпной, похуй. И да, это правильно. А что, кто-то думал, что будет иначе? Нет, сами идите в жопу. Оба. Да, и нахуй идите тоже. Слава закрыл глаза, подтянул одеяло себе до подбородка, качнулся в кресле-качалке. Попытался задремать.***
Мясо, возможно, и нормальное получилось — Слава не пробовал. А вот полусырая картошка и салат с песком — это уже на любителя. Впрочем, Славу вполне устраивал вчерашний сыр и вареные яйца — как чувствовал, сварил утром. Хватит ему, короче, и этого, а эти два утырка пусть жрут остальное. Если не боятся отравиться, конечно. — Ты овощи хоть мыл или так резал, с землей? — не удержался Слава. — Мыл, — буркнул Рудбой, — я что, лох? Слава улыбнулся: конечно, лох, ты даже не знаешь, насколько ты лох. — И картошку надо было в фольгу завернуть, я говорил. — Иди нахуй, Слава! Слава улыбался. Так, обычная их перепалка, даже не тренировочная. Такая себе, очень легкая. А Мирон трескал молча — и полусырую картошку, и хрустящий на зубах салат, и недожаренно-пережаренное мясо. Не иначе, у Мироняныча сегодня будет понос. Ну и ладно, не хватало Славе еще об этом париться, от поноса еще никто не умирал, просрется Его Императорское Величество от Рудбоевской готовки, это точно, значит, у Императора судьба сегодня такая, на толчке восседать вместо трона. Слава снова откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, нежась на солнышке и с хрустом дожевывая дольку огурца. Хорошо все-таки. Даже несмотря на похабную Рудбоевскую жратву — хорошо.***
— Нет, погоди, Мирон! Да погоди, дай сниму. Это же эпичный кадр — Рудбой, топящий собственные кроссовки в тазике! На котятах все детство тренировался, а теперь решил кроссы задушегубить. Слава веселился. Ну правда же весело, когда Ванька все же решился отмыть в эмалированной миске трупы кроссов, а рожа у него такая скорбная стала, будто у него кто-то из родственников умер. Это точно надо запечатлеть для потомков! А Мирон не дает: — Не надо, Слав. Нет, Мирон до Славкиной руки с телефоном не дотянется. Даже в прыжке не достанет — спасибо папе за Машновский рост! Рудбой бы мог дотянуться при желании, но он сейчас к ним не полезет. Потому что у него кроссовки в тазике и руки в мыльной пене. И потому что Слава с Мироном почти обнимаются. И потому что они шутят. Если бы дрались, полез бы Мироняныча своего защищать, можно в этом даже не сомневаться, но они не дерутся, им хорошо. Блядь, реально хорошо же! Мирон на Славкино плечо оперся, а второй рукой норовил отнять телефон, смешно подпрыгивая. А Слава еще специально назад отклонился, чтобы Мирон на его грудь почти лег, и ржал невольно: — Один кадр, Мирон Янович, пожалуйста, для музея. «Глумление над трупами бывших кроссовок Охры», с грифом «18+». Историческая же хуйня! Тупая шутка, но похуй, потому что Слава другой рукой, свободной от телефона, Мирона уже обнял и прижал к себе. Ванька только зыркнул злобно (из-за шуточек Славы или из-за обнимашек, Славе похуй) и снова начал остервенело тереть кроссовки щеткой, только втирая в них грязь еще больше. Хана выебистым кроссовкам, RIP им, родимым, земля им пухом! И вдруг «щелк!». И это не телефон Славы сработал, как он сначала подумал, откуда-то сбоку звук. Даже Ванька-вон башку от тазика поднял. И еще раз «щелк»! Слава посмотрел в сторону звука и только: — Бля-а-адь! — Что там? — Мирон щурился в том же направлении. — Нас, кажется, попалили, Мир. — Что? — Какой-то чел нас через забор сфоткал… Эй, чел! — это Слава к чуваку обратился, но только успел сделать шаг и даже не успел руку убрать от талии Мирона, как замер на месте. Вот это был бы и правда эпичный кадр, а не утопленные в луже грязной воды с пеной бывшие малиновые кроссы: Ванька. Вот как он это делает? Ванька сорвался с места, даже будто взлетел вертикально и уже мчался по участку, разбрызгивая в воздухе пену и швыряясь комьями грязи с копыт. И рожа страшная такая, будто сейчас нападет и загрызет, блядь. — Ваня, не надо! — крикнул Мирон. Куда там, Ванька даже ухом не повел! Чувак за забором видя летящего на него бешеного пса, тут же зассал, спрятал телефон и помчался прочь. А Ванька, не снижая скорости, сиганул через забор. Славе даже показалось, что время на пару секунд остановилось, и Земля притормозила свое вращение. Своим коронным прыжком, как на сцене, когда жопа Охры подлетает выше головы, Ванька преодолел забор, будто того и не было, развернулся в полете на девяносто градусов и, не снижая скорости, погнал по дороге вслед за чуваком. — Слав! — жалобно зависло Мироновское в воздухе. Слава только развел руками: — Ты хочешь, чтобы я это догнал? Что ты, Янович, эту машину для убийства не остановить! Вот это я обосрался, конечно, пиздец пацану, ща Рудбой его убьет. — Я пойду, поищу их, — Мирон открыл дверь в дом, сдернул с вешалки куртку. — Блядь, хоть бы правда не подрались. — Куда ты пойдешь, они уже в нескольких километрах отсюда. Умчались на электровениках, даже инверсионного следа в воздухе не осталось. Как ты их найдешь, по следам крови и кишок? — Слав… — Не гони, Мирон, — Слава сердился, — я не буду этого лося ногастого догонять. Волнуешься — позвони ему. Мирон вздохнул обреченно: — Его телефон на столе лежит, Слав. — Блядь… Ладно, давай я их поищу… О, возвращается, кажется, слышь, топот сотни буйволов по поселку разносится? Не иначе Рудбоюшка собственной персоной скачет. Ванька ввалился во двор — на этот раз через ворота. Молча прошел мимо парней в дом. Судя по шуму, переодевался и собирал сумку со своей фото-техникой. — Что, Вань? — Мирон остановил его на пороге. Волновался. Ванька ручищей махнул, типа, все путем: — Удалил. Я эти кадры на фотосессию для его девушки поменял. Пойду, поработаю немного, пока не передумал, а то хуй его знает, типок мутный какой-то… Слава хмыкнул: — Че, все так просто, ты попросил и он удалил? И что, ты его даже не бил? Ващще отстой. А я подумал, реслинг ща будет, развлечения подвезли, а ты в отказ пошел, Рудбой? Блядь, день в пизду! — Слава даже сплюнул от разочарования — поддельного, естественно. Ваня зыркнул на Славу исподлобья и молча вышел из дома, аккуратно оттеснив Мирона плечом. Сгреб со стола свой телефон, засунул его в карман, забросил сумку на плечо. Оглянулся только раз — на тазик, в котором все еще мокли недоутопленные кроссовки, даже вздохнул, кажется. И ушел прочь.***
Не, ну Слава собирался весь оставшийся день ничего не делать, но он все же не окончательный уебок, чтобы не помочь Мирону. Это же Мирон! Картошку почистить? Славе не трудно. И последить за закипающей водой тоже — не волнуйся, Мирон, Слава последит, на печку не потечет. Макароны? С хули макароны, картошка же… А, ясно, картошка на суп. Суп? Ладно, Янович хочет суп и Рудбой… что? Ванька тоже будет есть суп вечером? Нет, понятно, что старики могут и супчику похлебать, тем более после хуевой Рудбоевской готовки. Логично все: чтобы окончательно желудок не посадить, и правда легонький супчик на курином бульоне дедушке Мирону в тему будет, но Ванька… Ладно-ладно, Слава не залупляется, суп так суп, будет чем кота завтра накормить. А Славка может и салата себе нарубить с яичком вареным, сметанкой заправить, Славе и этого хватит. И бутеры с сыром… Что-что? Рудбой просил кота не кормить? А-а-а, ну если Иван Игоревич просили, то, конечно, Слава не будет, как же… А кот будет, и мясо будет и творог, и куриные шкурки из бульона. Слава улыбался — вон как трескает, аж, кажется, мурлычет, уебок усатый. Даже погладить себя дал по спине. Ешь-ешь, животинка, приятного аппетита.***
Ну нет Рудбоя и нет, чего париться-то? И что, что давно стемнело? Дорогу он, что ли, обратную не найдет? Найдет. — Ниче с ним не будет, Мирон, — улыбался Слава. И правда, че с ним случится-то? Янович только губы надул и молчит. — Позвони ему. — Я звонил. — И че? — лыбился Слава. — Сказал, что у него все хорошо. — Вот видишь, все хорошо у него, не о чем волноваться. Давай полотенце. Мирон вздохнул, Мирон не согласен, Мирон нахмурил брови: — Я тебя сегодня попарю. Славка отнял у него полотенце: — У тебя татуха, тебе нельзя. — Похуй, — хмурился Мирон. Слава бы мог сегодня профилонить парилку, конечно, потому что банщик свалил на фотосессию, но Слава обещал. — Так, ты не выебывайся, Величество, — Слава оттеснил Мирона плечом — осторожненько так, — я что, сам не попарюсь, что ли? Как положено, с маслами и этим, как его… А ты иди супчик отставь, пока он не подгорел. И поставь чайник, пожалуйста, чаю очень хочется Рудбоевского, вонючего, с травами, мечтаю просто, сделаешь, ладно? Кашляет Слава меньше, но можно и чай с веником, и парилку, и говна пожрать, чтобы Мироняныч были довольны. И чаю можно, Миронянычу будет приятно. А супчик — это для пьяного Рудбоя, когда тот вернется, Слава уже догадался, потому что одна из скрытых способностей Мирона — чувствовать, когда Ванька бухает, так что Мирон Янович не без помощи Славы варил супчик своему налакавшемуся алкоголя песику… Чтоб он усрался от этого супчика, блядь!***
Значит, так. Рудбой пусть идет нахуй — и это не обсуждается. И не просто потому, что он Рудбой, а за весь сегодняшний день идет, ясно? Завтрак готовил Слава, хотя было не его дежурство. Обед Ванька почти испортил, накормил Мирона какой-то отравой. А ужин снова готовил Слава… ну как готовил, Мирону помогал, хотя опять же, не его дежурство. И посуду теперь тоже моет Слава, пока Янович с кем-то во дворе на немецком по телефону эмоционально пиздит. То есть, хозяюшкой на кухне сегодня был Слава и это неоспоримый факт. Поэтому Слава может с полной уверенностью и без малейших угрызений совести присудить себе еще один балл, разве нет? Рудбою он баллы, между прочим, за меньшее дарил. Так что, отсоси, Ванька! Славе за второе, внеплановое, дежурство полагается 6:4, Слава правильно подсчитал? А ты, Рудбой, нахуй иди!***
Мирон такой забавный, когда заботливый: — Давай я. Славе приятно, но повыебываться же надо: — Я сам, — Слава хватает из рук Мирона пакет с солью, кладет себе на грудь. Жарко — и от пакета, и от рук Мирона, который такой же пакет Славе на спину кладет и придерживает, пока Славка удобно размещается в кресле. Но Славе мало, надо же еще и поерничать: — Эх, жаль, Иван Игоревич отсутствуют, кхе-кхе! У Мирона даже брови вверх взлетают: — Жаль? — Ну да, — не унимается Слава. — Он бы меня полечил. Ты ж меня лечил уже два месяца назад и что-то не сильно мне это помогло, а вот Иван Игоревич… Мирон хмурится, выпячивает губы: — Слав, вот давай без этого, ладно? Я тебя лечил?! Да я из аэропорта не успел выехать, как СМС-ку твою получил, что у тебя уже Саша объявилась с отварами, примочками и половиной ближайшей аптеки. А потом как не позвоню, то друзья у тебя, то кореша, то… — Да-да, а потом еще и Даша примчалась. — Да, и сестра твоя у тебя поселилась, так что я к тебе… — … так и не попал, — закончил Слава за Мирона. — Но сколько мы тогда на телефоне висели, а? Славные были времена… — Слав? — Мирон смотрит строго. — Это было в прошлом месяце. — Зануда, — улыбается Слава. — Кхе-кхе, вот не даешь поностальгировать. Славе весело, правда были хорошие времена, Слава даже когда начал выздоравливать, своим положением продолжал пользоваться — он тогда в два часа ночи мог набрать Мирона, а тот сразу хватал трубку. Как же, Славунечка больной, Славунечке плохо, надо Славунечку утешить и подбодрить. А заодно Слава сейчас Мирона отвлекал от мыслей о Рудбое, которого где-то там, посреди поселка, возможно уже изнасиловали и убили. Нет, плохо Мирон отвлекается, хмурится, думает, губы выпятил трубочкой, ща на подбородок завернутся. Вот досада, блядь, такой прекрасный вечер — без Рудбоя, а Рудбоя вокруг еще больше, чем когда он есть. Вот просто весь воздух пропитан Ванькой! — Мирон! — Что? — Мирон с трудом отвлекается от своих черных дум, скашивает на Славу свои выпуклые глазищи — блестящие, грустные. — Позвони ему еще раз. — Что? Слава и сам не верит, что проявляет заботу о Рудбое. Нет, не о Рудбое, конечно, о Мироне, потому что смотреть на Мирона сейчас слишком тяжело — тот, кажется, вот-вот заплачет. Но Мирон Янович тоже упрямый черт! Косится на телефон, хмурится: — Сам позвонит, если что. Как же, позвонит! Ванька про Мироняныча и думать забыл, квасит там со случайными знакомыми, сука! Ему хорошо и весело, а тут о нем переживают, между прочим. — Мирон, ну хочешь, я его, когда вернется, веником отлуплю? И мордой в часы натыкаю. О, улыбочка! Легкая такая, маленькая, как искорка, но все же. Мирон хмыкает: — Дурак ты, Слава! Ну что ж, значит, не все собачьи шутейки Мирону не нравятся, надо будет еще в резервах покопаться и че-нибудь выдать… из приличного. Завтра. — Ладно, — Слава ладонью хлопает Мирона по острому колену и поднимается: — давай машинку на сигнализацию поставим и спатоньки пойдем, а то полпервого уже, у меня глаза слипаются. Хотя, кому она такая обосранная нужна? — Да, Слав, иди, я еще посижу. — И снова грустный такой, задумчивый. И даже шутеечку про грязную Рудбоевскую тачку пропустил. Блядь, да за такое у Ваньки можно еще балл отвоевать, у сучонка, за Мироновские страдания. Ну да ладно, хватит с него и одного балла — Слава сегодня добрый. Точнее, двух — Слава же еще один балл себе приписал за бесславно убиенные кроссовки еще утром, так? Славный все же денек получился. Охуенный.***
Такой грохот в саду! Будто слон об медный церковный колокол наебнулся. И сразу стук резко открываемой двери дома. Слава на часы: полвторого, и Мирона рядом нет, значит, Мирон еще не ложился. Вот это Славка вырубился за одну минуту, а ведь думал дождаться. — Ваня, Вань! — Мироновское снизу. И тут же Ванькино пьяное: — Да норма-а-ально все… Нахуй их, суки! И снова металлический грохот. Слава спустился вниз. А-а-а, теперь понятно — это Ванька со злости тазик пинает, из тазика грязная вода хлюпает прямо на раздолбанные Ванькины говнодавы, а один бывший малиновый кроссовок уже в огород улетел. И Ванька заносит ножищу снова, несмотря на вцепившегося в его куртку Мирона. Бах! Дзынь-ды-лылынь! Полетел тазик и брызги мыльные во все стороны. Вот это развлечение! Не реслинг, но тоже неплохо… Главное, чтобы Ванька своими культяпками Мирона не задел, а то Слава ему их выдернет и в жопу засунет нахуй! — Ваня, Вань, остынь, — Мирон уговаривает мягко и тянет Ваньку к дому. — Все нормально, Миро, братишка, я себе еще сто штук таких куплю, — улыбается Ванька пьяно, заносит ручищу и… обнимает Мирона за плечи. Сломает же, блядь, нахуй, медведище! И что это за «братишка», что за панибратство? И рожа у Ваньки еще такая… маслянистая, и глаза в разные стороны смотрят. Фу, позорище! — Эй-эй-эй! — Слава оказывается рядом, подхватывает начинающую заваливаться вбок тушу Рудбоя. — Мирон, придержи дверь, я его сам занесу. И сумку возьми, там же камера за миллион, блядь, ща этот утырок ее разъебет нахуй. — Стой, машина же! Ключи мои где? — Рудбой шарит по карманам. — Уже поставили, — Слава хмурится. — В дом иди, уебок! — Стой! — а не так просто затащить это тело куда требуется, когда оно не хочет! Рудбой больно впивается пальцами Славе в плечо, дышит в лицо перегаром. — Поссать же еще… — А ты раньше не мог? — Не мо-ог, — Рудбой лезет рукой в штаны, — не хоте-е-ел. — Бля-а-адь… — Слава отворачивается, слышит возню и журчание. Еще с Рудбоем он под порог не ссал в жизни, блядь! Всякое бывало, но чтобы такое… — Ну, все? — Ща, еще чуть-чуть… — Быстрее давай! — Ты что, на поезд опаздываешь? Могу подвезти… — Я т-тебе подвезу! Ну, все, поссал? В дом пошли, сейчас бульон будешь пить. — Я сытый, ты че! — лыбится Рудбой, но говнодавы по ступеням переставляет. — Меня там и обогрели, и накормили… — …и напоили, — продолжает Слава. — Мы это поняли уже… Блядь, не дыши на меня! — Стой! — Рудбой всей массой наваливается Славе на плечо. — Ну что еще?! — уебать бы его по башке, чтобы не дергался. — Я покурю ща… — Потом покуришь. Заебал, блядь! — Слава уже с силой волочил того по ступенькам. Сколько ж в нем кило? Двести? Хорошо, что Рудбой внизу обосновался: порог, о который он спотыкается, как раз на таком расстоянии от кровати, что Ванька с размаху летит прямо на нее. Ногой ударяется о тумбочку и наверняка на ноге к утру будет огромный синяк, но это хуйня, это уже мелочи. — Тяжеленный, сука! — Слава трет плечо — реально чуть не вывихнул, гад! И смотрит, как Мирон стаскивает с Ванькиных лап кроссовки — надо же, заботливый какой! Да еще и одеялком его бесчувственное тело прикрывает… Слава бурчит недовольно: — На бок его переверни, а то если блевать будет, захлебнется еще нахуй! Алкаш ебаный… Мирон молчит, делает. И даже не огрызается. И не спорит. Чувствует вину? Или правда за Ваньку так переживает? Да нихуя с Рудбоем не будет, здоровый он, как бык! И нализывается не в первый и не в последний раз. Главное, чтобы пол не заблевал, а то прибирайся еще за ним… Что? Храпит уже! Вот же сука неблагодарная, хоть бы спасибо сказал…***
М-да. Нет, ну что секса сегодня снова не будет, Слава догадался. Славе оно не сильно надо, конечно, но все же… Беспокойная ночка: Мирон на каждый звук внизу и на каждое Ванькино движение глаза открывает, вслушивается. Вот, снова зашебуршилось что-то, потом глухой удар и тихий мат. Мирон даже голову от подушки приподнял, и Слава тоже слушал тревожно. Нет, все нормально, это Ваньку снова ссать придавило. Рудбой вышел на порог, зажурчал на многострадальную бывшую клумбу. Блядь, надо будет утром хлорку в ведре развести и побрызгать там хорошенько… — Блядь, нахуй иди! — это он на кота, наверное. И снова тишина. Потом дымком потянуло — курит. Он, сука, еще и курить вздумал, скотина пьяная! Ладно, Слава на нем отыграется завтра — и за день сегодняшний, и за ночь. Ну что ж, берегись, Рудбой! Слава даже улыбнулся, предвкушая, и нежно положил ладонь на голову Мирона, прижимая лысую башку к подушке, вздохнул: — Спи, кхе-кхе. Спи, Миронушка…