Тень над Петербургом

Алёша приходит в себя в знакомой комнате Ивана, с низеньким потолком, но достаточно просторной. Открыв глаза, он какое-то время неторопливо следит взглядом за сонной мухой, которая пытается вылететь в мутное оконное стекло, согретое уже слабеющим осенним солнцем. Муха упорно нарезает круг за кругом, наконец проползает в какую-то крохотную оконную щель, вырвавшись на свободу. Алёша позволяет обрушиться невидимой преграде в своём сознании; он тонет в нахлынувшем потоке новых событий и эмоций. — Иван, — слабо выговаривает он. — Скажи мне, пожалуйста, что ты не обманываешь. Тот, устроившийся в кресле неподалёку, заслышав его голос, бросает газету и устремляется к нему. Иван беспокойно оглядывает Алёшу, растеряв большую часть своего давешнего оживления. — Живой? Напугал ты нас сильно. Перенесли тебя с Пашей сюда, благо живу в трёх шагах, — говорит он. — Я же ещё видел, что у тебя в лице ни кровинки нет, надо было остановить все эти россказни, да потихоньку потом как-нибудь, полегче сказать. Не выдержал, захотел обрадовать посильнее, я ведь знаю, как у тебя душа за Митю болит. Алёша улыбается. — Если правда это, то я рад, брат, очень сильно рад. Приедет-то он скоро? Я Лизу обрадую, приготовим в доме для него комнату. И Аграфена Александровна тоже, может быть, погостить захочет, — последнее предложение он произносит нерешительнее прочего. — Грушеньку с Лизанькой столкнуть? Да ты точно младенец, светлая душа, — хохочет Иван. — Мало тебе было их соревнований с Катей наблюдать, ты ещё этого бесёнка хочешь озлить? Иван Фёдорович вдруг мрачнеет. Катерина Ивановна, гордая, сломленная страстью, не выдержала событий, произошедших после суда. Когда Иван отправился на попечение докторов, пытающихся восстановить его душевное равновесие, а Дмитрий отбыл на каторгу, она как-то совершенно по-институтски нелепо покончила с собой, выпив не то уксусу, не то синильной кислоты. Оставила за собой длинное, полное сбивчивых извинений и признаний, письмо. Объявила в нём и о своём предательстве в суде против Дмитрия, обусловленном болезненной ревностью и завистью к счастливой сопернице. Впрочем, её семья письмо неуловимо замяла, поскольку были там вещи глубоко личные, стыдные для выноса на публику, и к доказательствам, косвенно подтверждавшим невиновность Мити, оно никогда так и не присовокупилось. — Я ведь и сам много раз думал, что он отца убил, — сердито вдруг произносит Иван. — Злился на себя, знал ведь, что Смердяков убил, что это я его своими речами подтолкнул к краю. А всё равно нет-нет, да и всплывала грязная мыслишка: а вот если не Смердяков, а правда Митя, то я-то и ни в чём не виноват? Он останавливается, словно поражённый внезапным озарением: — А ведь, пожалуй, что я и вправду не виноват! Как тебе эта мысль, Алёша? Если Смердяков послушался тех, других; если они его убить заставили, то и без разговоров со мной то же самое вышло бы? Правда ведь? — Пожалуй, что ты и прав, — радостно отвечает Алёша, счастливый видеть, как разглаживаются хмурые морщины у брата на лбу. Он кое-что вспоминает и горестно произносит: — Но ведь дети-то, дети, Иван?.. Детей за что? Видел ты эти снимки? Узкие губы Ивана снова кривятся в горькой ухмылке. — Поэтому мы их и ищем. Паша не стал дожидаться твоего пробуждения, поехал по делам. Я тут к Александре хотел наведаться, да тебя боялся одного оставить. Вроде медведь медведем стал, а внутри чувствительный ты мальчик, как и раньше. Заслышав шум, Алёша приподнимается на подушках. В комнату резко входит девушка с короткими чёрными волосами: — Иван Фёдорович, я вашего такого отношения не потерплю. Что это за записка такая: «Сашенька, извини, не смогу прийти, брат заболел»? Вот как писать надо: «Александра, боевая подруга, поскольку считаю тебя равной себе в любом отношении, а в отношении медицины даже и превосходящей себя в несколько степеней, переношу место нашей встречи в мою квартиру. Брату нужна помощь, и я всецело полагаюсь на тебя. Не бойся, приходя, себя скомпрометировать, так как репутация в обществе — это просто тонкий поверхностный налёт условностей, а за твоё внутреннее содержание я не беспокоюсь никогда». Она проговаривает всё это на одном дыхании, подходя к Ивану, обвивая смуглыми руками его шею и звонко чмокая в щёку. Наконец обращает внимание на Алёшу. — Добрый день, Алексей. А вы не обращайте внимания, просто этот фальшивый либерал, рьяно в своей газете отстаивающий права женщин, на деле вдруг иногда оказывается очень консервативен. Когда я к нему пришла в первый раз, сказал хозяйке, что я его близкая родственница. Вообразите лицо бедной женщины, когда та привычно внесла нам ужин и застала целующимися. Я ей пыталась объяснить, что брак, особенно моногамный, — это пережиток прошлого и революция в этой сфере не за горами, но не добилась особого успеха. Я вижу, выглядите вы уже совсем не больным? — усмехаясь, говорит она. Оба как-то сразу тушуются: Алёша бормочет, что с ним всё уже давно в порядке, Иван ворчит про то, что бесполезно заботиться о репутации некоторых сумасбродных девиц, когда эти самые девицы не проявляют ни на грамм порядочности и приличий. Александра очень весело наблюдает за их смущением. Иван познакомился с ней около года назад, когда она в ответ на его довольно популярную статью начертала язвительное разгромное письмо, которое привело редактора в восторг своим стилем, и тот его напечатал. Дальнейшая переписка велась уже на личном уровне: адресаты сначала обменивались завуалированными тонкими оскорблениями, критикуя чужую точку зрения, потом постепенно стали писать о вещах более личных, более близких и незаметно для себя крепко сдружились. Иван был в полном восторге от смелой девицы с нигилистической стрижкой и неизменной сигареткой в зубах, особенно когда обнаружил в ней чуткую и отзывчивую натуру; Алёша её слегка побаивался, но искренне желал брату счастья. Александра быстро касается рукой лба Алёши: — Жить будете, больной. Она закуривает и отходит к окну. Иван молча разводит руками, показывая, мол, вот какая она, сама пришла, не спросясь. Несмотря на возмущение, в его улыбке чувствуется затаённая гордость. — Александра Сергеевна, я, право, совсем уже хорошо себя чувствую и очень сожалею, если вы только из-за меня проделали такой долгий путь, — собирается с мыслями Алёша. — Я вас, пожалуй, оставлю наедине, мне ещё в гимназию зайти нужно. Он поднимается с постели, чувствуя небольшую слабость, которая, впрочем, быстро проходит. Отмахивается от Ивана, который пытается его поддержать. Тот пристально смотрит на него, словно что-то обдумывая, потом обращается к Александре: — Саша, я пойду чаю у хозяйки спрошу и Алёшу провожу заодно, темно там на лестнице. Сказал бы тебе чувствовать себя как дома, да тебе моё позволение не требуется. Он улыбается, и они с братом выходят из комнаты. В плохо освещённом коридорчике Иван меняется в лице. Сначала Алёша думает, что виной всему упавшая на них длинная тень, но затем, приглядевшись, улавливает почти не скрываемую мрачную гримасу. — Куда поехал Павел Владимирович? — шёпотом спрашивает он. — На Фонтанку. Там на набережной тело нашли два дня назад. Молодая девушка, судя по одежде, служанка, не из барышень точно. Пока не опознали. Ждут отчёта о вскрытии. Были при ней какие-то бумаги, только всё размыло, надписей не разобрать. Интересная деталь — вскрыта брюшная полость, набита миногами и угрями, потом зашита обратно. Когда вытаскивали тело, оно успело уже несколько разложиться, швы не выдержали и всё это посыпалось. Некоторые из тварей были ещё живы. Даже в темноте Алёше не удаётся скрыть своего ужаса и отвращения. Иван, заметив это, тут же останавливается. — Впрочем, к чему мне тебе подробности рассказывать. Павел поехал разрешение на обыск прилежащей территории просить — там выше по течению сараи лодочные, неизвестно чьи. В одном месте прибрежные кусты сильно поломаны — оттуда и начать думает. Иван хмурится и нерешительно взглядывает на брата: — Я вот о чём хотел попросить, Алёша. Ты же в гимназии на хорошем счету у мальчиков, любимчик среди учителей. Поговори с ними, кто постарше, незаметно так, может, кто-то видел что-нибудь недавно или даже летом. Гимназисты ведь везде шныряют, особенно у речки. Алёша представляет своих мальчиков мирно купающимися на берегу реки и внезапно обнаруживающими тело — почерневшее, распухшее, раздутое, полное зловонных газов и жидкостей. Пересохшим ртом отвечает: — Я могу попробовать, но боюсь их напугать. — За это можешь не переживать, — на лице Ивана появляется слабый проблеск улыбки. — В таком возрасте подобные вещи только привлекают — любопытство стоит выше страха. Иван берёт небольшой фонарь, спускается по лестнице, освещая Алёше путь, и обнимает его на прощание. — Может, оно и не понадобится ещё, сильно в голову не бери. Паша там, наверное, уже весь участок на уши поднял. Сидеть буду, ждать от него вестей. Но если что узнаешь, приходи запросто. Я и Саше скажу, если куда поеду. Алёша молча кивает и выходит на свежий воздух, от которого у него повторно начинает кружиться голова. После дождя дороги размыты ещё больше, повсюду стоят глубокие грязные лужи. Он берёт извозчика и с облегчением ступает на твёрдую мостовую, когда они приезжают к Екатерингофскому проспекту.

***

Здание Пятой Санкт-Петербургской гимназии выглядит довольно неказисто, впрочем, у Алёши вызывает странную симпатию. У него был шанс устроиться в другое заведение, куда престижнее, но после разговора с местным директором он остался здесь и не пожалел. Здесь в образованиии, в отличие от классических гимназий, придававших большее значение греческому и латыни, делали упор на точные науки, математику и физику. Алёша подозревал, что они имеют большее практическое значение, хотя сам вёл предметы совсем уж отвлечённые от земных материй — философию и закон Божий. В прошлом году его курс философии немного подсократили по часам, но директор дал разрешение заниматься внеурочно — с теми, кто захочет. Так Алёша не успел опомниться, как очутился во главе кружка: «философического» по названию, сборища вольнодумцев по своей сути. Дети, особенно шести- и семиклассники, очень любили собираться тут по вечерам два раза в неделю, обсуждая прочитанные книги и политические события с серьёзностью взрослых. Он нарочно почти не вмешивался, давая всем высказать свою точку зрения, и только мягко диспутировал с теми, кого юношеский максимализм заводил на просторы антигосударственных и безбожных мыслей. Алёша открывает дверь в класс, и до него доносятся слабые испуганные вздохи. В помещении уже темно, но видно, что с десяток человек сидит на полу, собравшись в тесный кружок. — Тю, испугались, малыши, это же Алексей Фёдорович пришёл, — первым приходит в себя Илья Мальцев, высокий мальчик на последнем году обучения. Он одаривает Алёшу широкой улыбкой и зажигает свечку, которая хоть немного, но разгоняет тьму вокруг. Гимназисты поспешно поднимаются, вразнобой приветствуя учителя. — Не хотели без вас свет жечь, опять надзиратель ругаться бы стал, — поясняет Илья. — А я им, чтобы не скучно было, рассказывать страшные байки начал, вот и перепугались. Алёша смеётся, глядя на то, как другие начинают оправдываться и доказывать, что им ничего не страшно. Особенно упорствует Сеня Синичкин, маленький, худенький и вечно растрёпанный, за что ему порядком перепадает от гимназического начальства. — Это очень хорошо, что вы начали общаться без меня, потому что я, если честно, планировал сделать страх темой нашего сегодняшнего собрания. Он достаёт из сумки потрёпанный томик Кьеркегора на немецком. На русском его вовсе не издавали, но Алёша уже не раз пересказывал гимназистам основные положения его книг, в чём-то соглашаясь, в чём-то споря с датским философом. — Уже знакомый вам основоположник экзистенциализма тесно связывает неоднозначную природу страха с человеческой душой, с религиозными и мистическими началами. Грубо говоря, то, что заставляет нас верить, заставляет и бояться. Страх животного обусловлен инстинктами, рационален, оно может бояться нападения, смерти, угрозы своему потомству, голода. Страх человека рационален отнюдь не всегда. Ведь нередки случаи, когда монахи чувствуют присутствие нечистой силы; когда человек, просыпаясь в пустой комнате, чувствует, что рядом с ним кто-то есть. С точки зрения физиологии такие страхи абсолютно беспочвенны, но с точки зрения психологии они многое говорят о сознании индивидуума. Алёша переводит дух, опускается на пол и приглашает жестом остальных снова составить круг. Гимназисты устраиваются поудобнее, подстелив под себя шинели, и он продолжает: — Что я хочу вам доказать, так это то, что страх — не постыдно и не трусость, как вы все тут, наверное, считаете; как и я сам считал когда-то. Большую часть наших страхов рождает сознание в качестве защитной меры. Если человека в детстве испугала злая собака, он может паниковать при виде даже самой добродушной моськи, потому что не хочет вновь пережить неприятный опыт. Со страхом можно бороться, но не следует превращать это в цель своей жизни. Ничего не боится только человек откровенно глупый, не представляющий последствий своих действий, или несчастный, у которого не осталось, что терять. Он хлопает в ладоши, заставляя слушающих его мальчиков встрепенуться: — Я предлагаю сейчас поделиться своими сильными страхами, может быть, глупыми, может быть, наоборот, обоснованными. Лучше если это будет что-то из недавно пережитого, чтобы достоверно вызвать в памяти те ощущения и попробовать разобраться, чем они вызваны. И я начну с себя. Алёша закидывает эту удочку наугад, не надеясь, что кто-то из мальчиков скажет что-то полезное. В любом случае, он надеется, что такой опыт сблизит их и научит быть терпимее к особенностям других. — Недавно, когда я ездил к брату на каторгу (вы, наверное, все знаете эту историю, так что на этом я не буду останавливаться), начальство тюрьмы разрешило мне посмотреть на условия содержания преступников. Обычно мы с ним встречались в караульном помещении, поэтому я с трудом представлял внутреннее обустройство. Сами камеры меня не сильно смутили, разве что запахом. Но вот караульный завёл меня в пустой карцер и в шутку предложил попробовать ощутить все его прелести на себе. Закрыл дверь снаружи, попросил постучать, когда будет довольно. Я осмотрелся внутри — тесно и темно, пахнет сыростью, далеко вверху зарешёченное почти наглухо окно, из которого еле-еле пробивается свет. И тогда меня охватил дикий, просто первобытный ужас. Мне казалось, что я там нахожусь часами, что я потерян во времени и пространстве. Я забарабанил в дверь, караульный с ухмылкой открыл и охнул, увидев моё выражение лица. Оказалось, что я не пробыл там даже пяти минут, но мне этого хватило, чтобы выйти из строя на несколько следующих дней. Он трёт висок. В полутьме видит полуоткрытые рты тех, кто помладше, кто сейчас представляет себя в тесном помещении за железной дверью, и насмешливо поблескивающие глаза более уверенных в себе мальчиков, которых, конечно, не напугать каким-то карцером. — Можете смеяться, но я провёл серию экспериментов, — Алёша разводит руками, как бы и сам подшучивая над собой. — Я пробыл полчаса в большом стенном шкафу, но сидя там, чувствовал лишь досаду и неудобство. Затем попросил Лизу запереть меня там, думая, что, может быть, невозможность выбраться спровоцирует тот же страх. Это тоже не возымело никаких последствий, кроме того, что моя жена предложила мне провести время в запертой камере психиатрической лечебницы, если мне это так нравится. Гимназисты тихонько посмеиваются. Алёша делает небольшую паузу, дав им время пошептаться, затем рассказывает дальше. — У старушки, которая нас приняла в качестве постояльцев, была большая железная бочка для воды, чтобы не ходить каждый раз к колодцу. Когда она опустела, я вызвался помочь натаскать воды. Наша хозяйка пошла со двора по своим делам, а я внезапно по какому-то наитию забрался внутрь в бочку и задвинул крышку, но неплотно, чтобы легко выбраться. И вот оно — я ощутил всё тот же страх. Внутри было сыро, пахло ржавеющим железом, сквозь щель крышки чуть виднелось небо. В голове начали мелькать какие-то обрывистые воспоминания из детства, я внезапно вспомнил, как лет в шесть провалился в пустой колодец, который хотели засыпать, да всё никак не могли собраться. К счастью, там оставалось немного воды, на дне была грязь и я не разбился. Запах был точно такой же — от стоячей воды и железной ржавой цепи. И точно так же я смотрел снизу вверх на небольшой, еле заметный кусочек неба, срывая голос в крике и ожидая, что меня вытащат. Сам процесс спасения я не помню, зато запах прочно запечатлелся в моей голове, заставив меня пережить те же самые ощущения спустя почти двадцать лет. После этого я абсолютно спокойно выбрался из бочки, пошёл наливать вёдра и больше такого страха не испытывал. То, что казалось мне нерациональным, имело вполне логичное объяснение, и это меня успокоило. Он даёт понять, что закончил, и мальчики шумно начинают говорить почти все разом. — Вы не трус, — бойко заключает черноглазый кудрявый Ваня Колесников. — Трусил тот маленький мальчик, который провалился в колодец. А вы чувствовали его страх все эти годы. — Хоть я и против определения «трусости», но это очень глубокое замечание, — улыбается Алёша. — Современная немецкая психология постепенно приходит к выводу, что большая часть поведения человека обусловлена тем, что он пережил в детстве. Но это мы обсудим позже. Кто-нибудь ещё хочет рассказать про свои страхи? Одна за другой нерешительно поднимаются руки, и Алёша внимательно выслушивает несколько детских историй, не позволяя себе даже намёка на улыбку, когда у рассказчиков срывается и дрожит голос. Выходит очередь Ильи, и тот, помявшись, презрительным по отношению к себе тоном начинает говорить про то, как боится собак. — Мне нянька, когда я не хотел спать, показала на Полкана, злющего дворового пса, и сказала: «У его зубья железные, не ляжешь, съист тебя». Баба, глупая баба, конечно, но я действительно теперь боюсь любую собаку, как вы, Алексей Федорович, и говорили. Очень долго в детстве мне стук железных зубов всюду слышался, кошмары снились. Теперь прошло, но даже к нашему Трезору, который у сторожа гимназии живёт и добрейший по натуре пёс, не могу подойти близко. — Я тебе подержу завтра Трезора, открою пасть, ты увидишь, что у него не то что железных — вообще никаких зубов не осталось, — прыскает Ваня. — Это может помочь, — кивает Алёша. — Но только очень осторожно и издали. Резкое столкновение со страхом может привести к нежелательным последствиям. Главное, Илья, запомните, что вы и без этого очень смелый. Вы ведь не боитесь ни змей, ни пауков, ни темноты — немногие этим могут похвастаться. Илья несмело улыбается, когда чувствует общую поддержку. Видно, что он сильно боялся испортить свою репутацию «отчаянного». Но товарищи только хлопают его по плечу, описывая собак, которых они сами когда-то побаивались. Мальчики начинают весело болтать уже на совсем отвлечённые темы. Алёша, поглядывая в окно, думает, что пора бы всех распустить, как вдруг Сеня несмело поднимает руку. — А я очень испугался, когда призрака видел, — шёпотом произносит он. В классе тут же поднимается шум. — Тебе уже сказали, никакой это не призрак, — выкрикивает пухлый Паша Хлебников. — Для тебя бельё на верёвке, бабами развешанное, тоже призрак, небось, — лениво цедит Рома Валежин. Алёша успокаивающим жестом поднимает руки и ждёт, пока установится тишина. — Я хочу послушать Арсения. Пусть расскажет, а мы вместе решим, что это могло быть. Пламя свечки колеблется, выхватывая то одно, то другое лицо из темноты. Сеня, пытаясь пригладить торчащий светлый вихор, серьёзно излагает: — Я недавно у речки гулял. Вечером, домой идти не хотелось. Камни по воде попускал, надоело, решил возвращаться. Пошёл к выходу в переулок и тут вижу — между сараями белая тень висит и стонет. Не знаю, правильно ли услышал, но говорила она: «Морская матерь, морская матерь». Сеня истово крестится. — Про кровь скажи, — подталкивает его сидящий рядом Егор. — Кровь? — Алёша вздрагивает. — Да, она ко мне приблизилась и я увидел кровь на белом, вот здесь, — показывает Сеня себе на живот и чуть ниже. — И волосы были чёрные, длинные, распущенные. — Я думаю, что видел он Акульку, нищенку с рыбного рынка, — брезгливо говорит Паша. — Та вечно простоволосая и в одной рубахе ходит. — А кровь? А слова странные? Акулька-то почти немая, лопочет только иногда что-то, — заступается за товарища Ваня. — Ну кровь можно объяснить, Акульку вроде с брюхом недавно видели, — говорит Илья. Он ловит неодобрительный взгляд Алёши и поправляется, — В положении, то есть. Наверное, в сарай заползла рожать. Может быть, слово «мать» запомнила и пыталась на помощь позвать, сказать, что ребёнок будет. «Морская» не знаю почему, разве что Сеня не то услышал. — Да-а-а, может быть, — задумчиво чешет макушку Сеня. — А я так испугался тогда, припустил домой во весь опор. Надеюсь, с ней всё в порядке. Алёша натянуто улыбается: — Ну вот мы и почти наверняка выяснили происхождение призрака. Я обещаю завтра поспрашивать про Акулину, потом расскажу, что удалось узнать. Если у неё действительно появился ребёнок, ей нужна помощь и тёплая одежда, может, и сёстры в монастыре приютят. «И не гуляйте, когда поздно, у реки», — чуть не вырывается у него. Алёша прикусывает язык, зная, что подобные слова только разожгут любопытство его подопечных. «Сейчас в газетах о новом убийстве напишут, и палкой оттуда не отогнать будет», — с тоской думает он. Алёша прощается со всеми, задувает свечку, открывает дверь в освещённый коридор и останавливает Сеню на выходе. — Можешь поточнее сказать, где и когда ты её видел? — Эти сараи все друг на друга похожи, — машет рукой Сеня. Потом задумывается. — Кажется, там старый якорь лежал, я об него запнулся, когда убегал. Но могла быть и коряга. А когда — да уже неделя прошла, наверное. — Спасибо, — Алёша ободряюще хлопает его по плечу и отпускает догонять остальных. Сам он, устало ссутулившись, закрывает класс и бредёт сдавать ключ в сторожку. По пути бросает взгляд на Трезора — тот ласково виляет хвостом. Алёша выпрашивает у сторожа кусок котлеты и кормит пса с руки, чувствуя слюнявое прикосновение беззубых дёсен. Возвратившись домой, он раздевается и ложится рядом со спящей Лизой. В его голове громкими барабанами стучат слова «морская матерь». В его голове волнами пульсирует набегающая и отливающая кровь. В его голове тёмные щупальца из воды тянутся к гимназистам, отдыхающим на берегу. «Кровь — это всего лишь красная морская вода», — Павел Владимирович подносит серебряной вилочкой ко рту кусок чего-то багрового. Алёша видит на тарелке окровавленные, ещё дымящиеся теплом внутренности. «Не бойся», — поворачивается к нему Иван, глядя пустыми и холодными глазами без зрачков. В его волосах застряли водоросли, и с каждым словом изо рта вытекает мутная зеленоватая вода. «Морская матерь вызволит его из тюрьмы на дне океана». «Кого?» — спрашивает Алёша. Иван не отвечает и только разражается смехом. «Матерь — тюрьма, послушай, как звучит. Как будто бы слова-антиподы, но в их ритме есть что-то очень схожее». Алёша засыпает ровным сном без сновидений, только когда Лиза, потревоженная его беспокойными метаниями, просыпается и начинает шептать что-то успокаивающее.