***
Оказавшись у Ивана, Алёша крепко обнимает его и застывает в таком положении на долгие минуты, не в силах высказать всё тревожащее, накипевшее на душе. Наконец вспоминает о главной цели своего визита. — Значит, Мамиловы зовут вас к себе? — Иван задумчиво прикусывает карандаш, что-то намечая в блокноте. — Слушай, а не мог бы ты упросить Лизу написать и про меня тоже? Родственник, мол, хочет немного освежиться на деревенском воздухе. Я бы разузнал, что там творится, да Павлу потом передал, стоит ли это его внимания. — Думаю, это вполне можно устроить. Взглянув в мутное, засиженное мухами зеркало, Алёша не сразу узнаёт себя. Отражение диковато косится на него блестящими глазами. Он пробует улыбнуться, но выходит из этого лишь крайне неприятная перекошенная гримаса. — Иван, а ты ни разу не ходил во сне? Да так чтобы не помнить этого? — тихо спрашивает Алёша, не оборачиваясь к брату. Впрочем, даже в отражении он улавливает брошенный на него беспокойный взгляд. — Всякое бывало. Не знаю, помнишь ли, как я про клейкие листочки разговоры заводил? Кубок жизни допить да и об пол? Тяжко мне было тогда, Алёша, гнётом к земле пригибало, словно в тумане ходил, да лишь на тебя нарадоваться не мог. Чудом мне казалось, что ты светлый, неиспорченный, в нашей семье карамазовской уродился. Боялся даже лишний раз заговорить с тобой, чтобы не запятнать эту чистоту своими просвещёнными речами. Ночами душными, жаркими то ли спал, то ли бодрствовал и бредил, теперь уже никто не скажет. Что я тебе скажу — сумасшествие моё стало тогда же и моим спасением. Поскольку все мысли в ночь перед судом сводились у меня к одному: вздёрнуться, как Смердяков. Гвоздь себе присмотрел подходящий, в притолоку крепко вбитый, всё я мимо него проходил и сам себе улыбался: знаю, мол, меня поджидаешь. И дождался бы ведь, если бы на суде не случился со мною припадок и не увезли меня тогда. Сам знаешь, сколько я в Преображенке лежал. То погружался во тьму, то выплывал к свету. И всё про тебя вспоминал. Сам я в бога, может, и до сих пор не верю, но верю Вольтеру, который сказал: «Если бы бога не существовало, то его следовало бы выдумать». А знаешь для чего? Чтобы люди убоялись правосудия вдвойне, не только земного, но и небесного. Чтобы такие, как ты, праведники и монахи, цель свою в жизни нашли. Тогда я и решил: пока есть на земле хоть один подобный тебе, искренне верующий в лучшее в людях, стоит дать этому миру шанс и жить в нём дальше. А то иначе, ну как закрою я глаза навеки, а мир возьми и пропади насовсем с тобой и всеми остальными? Последнюю фразу Иван выговаривает шуткой, лукаво улыбнувшись, чтобы приободрить брата. Алёша, обернувшись к нему, серьёзно молчит. — А есть ли он, бог, в самом-то деле? — вдруг истерично вырывается у него. И тут же, сам ужаснувшись сказанному, Алёша прикрывает рот рукой. Заходится в беззвучно разрывающем грудь рыдании. Внутри черепа, словно сытно пообедавший и свернувшийся в клубок питон, довольно ворочается что-то тёмное. — Уж верно, впрямь тяжёлые времена настали, раз даже ты усомнился, — после долгой паузы роняет Иван. Алёше на мгновение кажется, что от брата веет могильным холодом, и он вздрагивает, когда тот подходит к нему совсем близко. Однако живые тёплые пальцы, обхватившие запястье, приводят его в чувство. — Я в вопросах медицины Саше уступаю, конечно, но и без курсов могу сказать, что пульс у тебя ни к чёрту. Скачет, что блоха на Амишке, — неторопливо произносит брат. — Возвращайся домой к Лизаньке. Пусть она тебя крепким чаем с пряниками напоит. А через денёк-другой поедем в эту Трифоновку?.. Тимофеевку? В общем, к Мамиловым. Готов поклясться, наш Николай Петрович знатный охотник, раз в такую глушь забрался, так что кормить нас там будут рябчиками в клюквенном соусе, не меньше. Забудешь мигом про свои волнения. — А вдруг Павел Владимирович с новостями появится? — вяло протестует Алёша. Домой ему возвращаться совсем не хочется. После утреннего происшествия среди людей наверняка уже пошли разговоры, не успеешь оглянуться, как кухарка начнёт провожать жалостливым взглядом «помешанного барина». — Я понимаю, что в это тяжело поверить, но господин участковый пристав как-нибудь уж справится без твоего и даже моего вмешательства, — насмешливо фыркает Иван. За показным весельем в глазах брата прячется тревога. Выглянувшее солнце уже успело просушить вчерашние лужи. Под ногами шуршит разноцветная листва, которую, не слишком охотно размахивая широкими мётлами, сгребают дворники. Алёша, зайдя в гимназию, обсуждает с директором отпуск. Подписав нужные бумаги и пообщавшись с мальчиками, решает пройтись до дома пешком. По мере приближения к парадной двери Алёша невольно замедляет шаги, пока совсем не останавливается. Озлившись на самого себя за эту невинную хитрость, он стремительно проходит внутрь, переодевается и выдерживает тягостное молчание за обедом. Лиза, всецело поглощённая разделыванием крылышка, избегает его взгляда. Слуг она отпускает, и тишину нарушает лишь звон столовых приборов. — Напиши Мамиловым, что завтра выезжаем, — резче, чем хотелось, бросает Алёша. — Иван поедет с нами. — Мхм, — невнятно соглашается она. Он разрезает ножом куриное филе, после чего брезгливо отодвигает тарелку. Под аппетитной золотистой корочкой прячется полусырое мясо, в толще мышцы пропитанное кровью. — Опять кухарка недоготовила. Или ты на дровах экономишь. Как можно это есть? Лиза встаёт, яростно сверкнув чёрными глазами. — Прикажу подать пирог. Наблюдая за тем, как она неловко, прихрамывая, выходит из дверей, Алёша впервые чувствует не нежность, а раздражение. «Колченожка» — обидное слово молнией вспыхивает в его голове. И на краткую секунду он представляет себя в браке с другой, за которой не тянется с детства вереница жалобных сетований на несправедливость судьбы. Другой, грациозно танцующей на балах. Другой, способной иметь детей. Грудь сжимает словно раскалённым обручем. Алёша бросается на колени перед образом, стоящим на богато украшенной божнице в углу столовой. «Это не я, это не могу быть я, эти мысли от лукавого. Господи, зачем искушаешь раба своего?» Он поднимает взор на всезнающее, уставшее, измученное лицо Спаса Вседержителя. И впервые видит в нём не всемогущее существо, а сына, которого собственный отец послал на страдания и гибель. Тёмные глаза с мукой смотрят на Алёшу с покрытой олифой доски. «Маска вечного страдания, вот что запечатлено на всех этих образах. Распятие как напоминание о пытках: на шее у каждого подвешен израненный труп. Вкушаем в церкви тело и кровь христовы. Что за народ празднует умерщвление своего бога, упивается его мучениями, а после верит в то, что им простит все грехи небесный старец, не пожалевший плоть от плоти своей?» Вернувшаяся Лизанька тихо опускается рядом на колени и молится, закрыв глаза; даже в этом он вдруг видит лицемерие и неискренность. Алёша молча встаёт, в тишине садится обратно за стол и разрезает рыбный пирог. На вкус он как ил и морская вода, как клубок водорослей под размякшей пшеничной коркой. Алёше кажется, что на зубах хрустит песок, но он упрямо доедает взятую порцию.***
Утреннее пробуждение, по счастью, обходится без неожиданностей. За ночь выпадает лёгкий хрусткий снежок, к моменту сборов уже начавший подтаивать. Лиза то и дело чуть слышно ахает, проваливаясь каблучками в слякотное месиво, но не уходит в дом, уверенная в том, что без её руководства слуги не смогут погрузить багаж. Настроение у Алёши ещё больше улучшается, когда показывается Иван. Тот долго пытается найти в заваленном узелками, саквояжами, сумками экипаже место для себя и для своего скромного чемодана. С превеликим трудом Алёше удаётся уговорить жену оставить дома несколько перемен нарядов, убедив её в том, что Машенька будет рада видеть старую подругу и без вороха пышных тафтовых юбок. — Как думаешь, слишком дурным тоном будет, если мы приедем раньше отправленного вчера письма? — шепчет она, уже устроившись в карете и прикладывая холодные ладони к раскрасневшимся щекам. — Можем поменять кучера. Григорий, например, обладает удивительной способностью ехать так осторожно и медленно, что мы будем там дня через три, — улыбается Алёша. Сегодня он любит весь мир, и воспоминание о вчерашнем вечере лишь иногда ненадолго всплывает мрачной тенью в его сознании. — Нет уж, терпеть не могу умываться в дороге. Пускай Антон везёт. Мы в этот раз в закрытом экипаже, не вывалит, как тебя в прошлом году. — Ах да, я уже и забыл об этом, — радостно отзывается Алёша. — Представляешь, Иван, вёз он меня в бричке, решил щегольнуть перед встречными крестьянскими девками, приложил Звёздочку кнутом, а та взвилась на дыбы. Я вылетел на дорогу, Антон с козел слетел, девки в смех. А он, распластавшись в пыли, только крестится да повторяет: «Вишь какая оказия, барин, кто ж знал, что так выдет. Знал бы — да никогда бы!». И всю оставшуюся дорогу вёз меня тише тихого, а Звёздочку сахаром задабривал. Рассказывая незатейливую историю, Алёша громко хохочет, и, видя это, Иван тоже смеётся. Даже Лизанька чуть заметно усмехается. — Рассчитать хотела дурака после этого, Иван Фёдорович, да ведь брат ваш и упросил его оставить. А сам с вывихом ноги потом ходил, — в её поначалу спокойном голосе теперь слышатся истерические нотки. — Вот веселье было, когда мы вдвоём ковыляли, вот чудная супружеская парочка, то всё были калека и блаженный, а тут стали два калеки! Выпалив эту тираду, Лиза, как-то горько кривя рот, отворачивается к окну. Её плечи вздрагивают. Иван, взглянув на Алёшу и слегка приподняв брови, одними губами выговаривает: «Надрыв». В карете повисает напряжённое молчание. Впрочем, когда они трогаются, Лиза поворачивается и заливисто смеётся: — Поверили в мои слёзы, Иван Фёдорович? Поверили ведь в страдания хромоножки? Чай, были бы ноги нормальными, не видать мне светской жизни, в актриски бы пошла, на сцене вертеться. Маменьку бы в могилу свела своим непослушанием и дурным поведением. Так что всё устроено в этом свете, так как он хочет, и ничего лучше не придумать. — Бог? — спрашивает внимательно изучающий её Иван. — А хоть бы и он, — она глядит в ответ так же пристально. Он первым не выдерживает её взгляда и отворачивается. По лицу Ивана пробегает нервная судорога. Алёша растерянно переводит взгляд с брата на жену, не в силах понять причину их молчаливого состязания. — Угощайтесь, Иван Фёдорович, — нежно воркует Лиза в следующий момент, разворачивая ещё горячие пирожки, прикрытые тканью. — А то по вам с Алёшей и не скажешь, что вы братья. Вот ещё Дмитрий Фёдорович приедет, так я прикажу с утра до ночи его блюдами разными потчевать, совсем ведь исхудал на каторге. — И Аграфену Александровну гостеприимством не обделите? — проговорив это с чуть заметной насмешкой, Иван протягивает руку за пирожком. С его пальцев срываются капли жира, оставляя тёмные пятна на ткани дорожного костюма. — Агра… — спотыкается Лиза. Затем медленно растягивает уголки губ в улыбке. — Ну конечно, и Аграфену Александровну примем. Буду ей сестрой названной. Ручку её пухленькую, миленькую целовать буду. Хотите, чтобы я ручку Грушеньке целовала, Иван Фёдорович? — Лиза! — вскрикивает Алёша, весь похолодев. Он не вполне уверен, что она специально сделала злобный намёк на скандальную историю с Катериной Ивановной и Грушенькой, но выражение лица брата его пугает. Иван сдвигает шляпу ниже и отстраняется в тень, холодно проронив: — Алёша, я посплю, пожалуй. Лизанька скромно опускает тёмные ресницы, но на секунду в её глазах мелькает явное неприкрытое торжество. Алёше начинает казаться, что даже с мастерством Антона дорога до Трофимовки будет бесконечно долгой.***
Приезжают они в середине дня и, по всей видимости, всё же раньше почтовой кареты, поскольку в доме тут же поднимается суета, связанная с неожиданным прибытием гостей. Машенька, кое-как подоткнув волосы под косынку, в лёгком домашнем платье выбегает к Лизе, и они радостно кружатся по двору, не обращая внимания на мужчин. Подруги обнимаются, Лиза гладит хозяйку по чуть заметному животику и ласково делится секретом, у кого из портных можно заказать лучшее приданое для малыша. Алёша с трудом вклинившись в поток замысловатых французских словечек, представляет брата. Маша вежливо кивает, но особого интереса не выказывает. Вечером хозяин возвращается со службы, и, с порога предупреждённый прислугой, переодевается к ужину в торжественный, ярко блистающий медалями мундир. Сохраняя чинную военную выправку, Николай Петрович неожиданно задорно шутит, когда обсуждает с Иваном нравы современного поколения. Алёша пытается относиться к нему с подозрением, но не может. Почему-то седоусый статский советник моментально начинает ему импонировать. Едва притронувшись к еде, Lise и Marie с хохотом выбегают из столовой, затеяв шумную игру, победить в которой можно, успешно рассмешив одного из слуг: высокого, похожего на высеченного из камня истукана, Фёдора. Машенька клянётся, что не видела на лице того ни единой эмоции, кроме едва заметного удовольствия от жевания табака. Глядя на то, как она удачно приноравливается к неловкой походке Лизы, поддерживая подругу под ручку, Алёша чувствует себя косолапым медведем. Сам он в такие моменты нередко наступает жене на платье или, увлёкшись, чересчур быстро тащит её за собой. Хозяин, убедившись, что супруга в интересном положении удалилась достаточно далеко, закуривает трубку. Иван составляет ему компанию, и они, продолжая начатый разговор о содержании гончих, постепенно выходят и углубляются в коридор. Алёша идёт чуть поодаль от них, с любопытством разглядывая убранство особняка. Дом производит странное впечатление: хорошо освещённых и украшенных комнат не так уж много, по мере удаления от гостиной и столовой всё чаще попадаются тёмные пустые проёмы, в которых словно когда-то стояли статуи. На стенах также кое-где виднеются округлые следы от снятых картин или гербов. Комнаты, спешно отведённые для гостей, пришлось долго протапливать, а в каменных коридорах и вовсе повсюду царит пронизывающий холод. Николай Петрович с гордостью показывает свою коллекцию языческих идолов, и Алёша не может сдержать дрожи: то ли от сквозняка из приоткрытой двери, то ли от мрачных огоньков, причудливо вспыхивающих в мрачных глазах иноземных божеств, когда хозяин подносит к ним канделябр. Иван же не устаёт восхищаться и засыпать статского советника вопросами: как, откуда, сколько стоило. Такое внимание хозяину дома явно льстит. Наконец, в шутку посетовав на возраст и зевнув, Николай Петрович вежливо желает спокойной ночи и просит моментально появившихся по его зову слуг сопроводить гостей до их комнат. Лизу устраивают в отдельной спальне, и Алёша, которому непривычно одиноко в холодной постели, никак не может уснуть. Постепенно он всё же проваливается в сон. Будит его шорох. Сквозь наполовину смеженные веки он видит полностью одетого Ивана со свечой в руке. — Знаешь, какое любопытное явление я из окна наблюдал? — задумчиво говорит тот, заметив, что Алёша проснулся. — В середине ночи по лужайке двое слуг протащили что-то тяжёлое, завёрнутое в белый покров. Кажется, я даже видел на тряпке бурые пятна, но насчёт этого не уверен: могла фантазия разыграться. Когда они вошли в дом, я мог только прислушиваться, выглядывать из комнаты не стал. Судя по звукам, если я правильно запомнил расположение коридоров, повернули на лестницу, ведущую в подвал. Казалось бы, ну несут что-то слуги и несут, эка невидаль. Но вслед за этим, готов поклясться, слышал я шаги хозяина в ту же сторону, у него походка выдающаяся, запоминающаяся. А время-то без малого три часа поутру, даже петухи ещё не кричали. Вот тебе и загадка, брат мой Алёша, — почему наш действительный статский советник по ночам не спит рядом с молодой женой, а в подвале за хозяйственными делами присматривает? Алёша понимает едва ли половину из сказанного. — Предлагаешь пойти и выяснить? — он зевает, неохотно садясь на кровати. — Предлагаю. А если что, скажем, что грелки хотели попросить — в комнатах ведь холод зверский. Одеваясь, Алёша краем глаза замечает, как Иван проверяет и укладывает обратно в карман небольшой шестизарядный револьвер американской модели.