***
Когда Маринетт открыла сонные глаза, Адриан уже не спал, но при этом не встал с кровати и не отодвинулся от неё ни на миллиметр. Она всё ещё лежала на его плече, но теперь его лицо уже не было обращено к ней. Он смотрел в потолок хмурым задумчивым взглядом. Ему не было неприятно лежать так близко к ней, раз уж он позволил ей и дальше вот так лежать. На какое-то время Маринетт делала вид, будто до сих пор спит и просто молча наслаждалась чертами его лица. Почти всю эту неделю, с тех пор как Алия сбежала, он вёл себя холодно и отчуждённо даже по отношению к ней, несмотря на то, что обещал всегда быть рядом и стать родным человеком. Хотя, с другой стороны, он и так был рядом, даже если не проявлял радушия. Но Маринетт было не на что обижаться. Она прекрасно понимала его состояние, и как бы не хотела помочь — сделать этого она не могла. Они не знали, куда дальше податься. Не было того места, куда Алия могла бы поехать, или кто бы мог помочь. Поэтому всю эту неделю они провели в придорожном мотеле. Бывало скучно сидеть в комнате и ждать какого-то чуда, но другого не дано. Адриан часто выходил куда-то и мог часами не возвращаться домой. Что творилось у него в голове, она тоже не могла понять. Адриан часто вёл себя открыто, и его можно было прочитать как открытую книгу. Зачастую все ответы были у него на лице. Но теперь нет. Всё, что было на его лице, — это отчаяние, испуг и безысходность. О чём он думал — она могла лишь гадать. Хотя, думаю, не трудно догадаться о чём. Маринетт никогда не напрашивалась пойти на улицу с ним, не лезла с предложениями, даже пыталась лишний раз с ним не разговаривать. Он легко раздражался, мог нести всякую чушь и иногда даже обидную (но чаще всего умилительную, ведь его лицо становилось смешным и по-детски наивным). Он себя не контролировал. Не было на это сил. Она всё прекрасно понимала, поэтому молча смотрела на него и ждала, когда он хоть что-то скажет. Сейчас Адриан снова сказал пару слов, оставил деньги на завтрак и, одевшись, ушёл на улицу. Маринетт знала — его можно не ждать до обеда. «Ему просто надо проветриться» «Слишком часто и долго ему это надо» Маринетт не пошла на завтрак. Набивать желудок едой что-то совсем не хотелось.***
Адриан не знал, что делать. Что можно было сейчас сделать? Идти было некуда, некого просить о помощи (к тому же он и не собирался никогда просить кого-то о помощи). Алия наглядно дала понять, что не собирается принимать его помощь, не собирается даже разговаривать с ним. Она просто сбежала. Это было странно. Странно, что она вообще сбежала даже от предводителей. Алия была человеком, который никогда не бегал от проблем, а шёл на них как танк. Но что тогда изменилось? Что он сделал такого, что она его не принимает? И это ещё полбеды. Да, он не знал, куда теперь идти, и нужно ли вообще искать теперь Алию. Но теперь он не знал, что делать с Маринетт. Он никогда не задумывался об этом, хотя и раньше знал, что если бы они нашли Алию, им пришлось бы расстаться, пришлось бы что-то сделать. Не вечно же им вместе по городам шляться. Он-то привык кочевать из города в город, но она наверняка нет. Она наверняка не хотела бы всю жизнь ходить за ним по улицам. Она бы ни за что не хотела связать свою жизнь с таким человеком, как он. Он был сыном теней, мрака и ночи. Родился и вырос среди подворотней. С любящими, но опасными родителями, которые учили его, что выживание на первом месте. А мир подворотней был миром грязных, запятнанных, грешных людей. Это был тёмный мир, в который вряд ли бы кто-то в здравом уме стал бы соваться. А она была человеком из светлого мира нормальных людей. Идеальных, светлых, мудрых и благополучных. Она была из другого мира. И тут даже сам клан был не причём. Это словно закон вселенной, разделяющей людей на светлых и тёмных. И она была одной из светлых, а он — тёмных. И разве может человек из высшего общества, из нормальных людей, из светлого мира хотеть жить с человеком-грязью, человеком из тёмного мира подворотней. Такой, как он, ей не нужен. Вот поэтому Адриан не знал, что с ней делать. Просто выгнать не получится. У неё ведь с собой нет ничего. Ей некуда пойти. И даже сделать она ничего сама не может. Она слаба. Это было для него непривычно, но он испытывал вину по отношению к ней. Всю эту неделю они жили, ничего не предпринимая, просто потому что он не знал, что теперь делать. Это звучало так тупо, и он вёл себя как последний идиот. Избегал её, пропадал на улице, не разговаривал с ней. А ведь сам же обещал быть рядом и помогать. Получается, он ей соврал. Как бы он ненавидел ложь, сейчас он был не в состоянии выполнить своё обещание.***
— Почему мы должны быть идеальной семьёй? — девочка сидела на кровати, раскачивая ногами. Она наблюдала за тем, как мама собирала в корзину одежду для стирки. — Чтобы все видели наше превосходство, — холодно ответила мать, даже не удостоив дочку взгляда. — Но почему мы не можем быть обычной семьёй? — снова задала вопрос малышка. — Потому что мы должны сохранять идеальный авторитет в обществе, — раздражённо рыкнула женщина. — Но ведь другие семьи тоже имеют авторитет, но при этом они остаются обычными семьями. Почему мы не можем быть такими? — Хватит задавать тупые вопросы! — женщина развернулась к девочке, та от неожиданности вздрогнула и испуганными глазками уставилась на мать. Мама, видимо заметив этот растерянный взгляд, смягчилась и подошла к девочке. Она села рядом с ней на кровать и провела ладонью по тёмным, идеально расчёсанным локонам. — Ты же хочешь, чтобы мама и папа гордились тобой? Если так, то будь хорошей девочкой для всех. — Я устала… — жалобно прохныкала девочка и опустила голову. — Мы тоже устали от твоего упрямства, — голос мамы вновь стал строгим и холодным. Она смотрела на дочь грозно и даже с каким-то отвращением, наблюдая в дочери только слабость и уязвимость. Она считала её недостойной и не понимала, почему это было её дочерью. — Ты не идеальная. Настолько, что похожа на какую-то оборванку. Старайся! Нам с папой нужна умная и красивая дочка, а не такая, как ты! — Мама… — девочка знала, что родители считают её некрасивой и недостаточно способной. Они считали, что раз уж их семья идеальна, то и дочь должна быть такой. — Тебя вообще не касается, почему мы должны быть идеальной семьёй! Ты просто должна быть благодарна, что мы позволяем тебе жить с нами. Так будь добра, отблагодари как следует! — женщина взяла корзину с грязной одеждой и ушла из комнаты. Вот и ещё одна причина заставить её подчиняться. Она была для родителей уродиной. Они привили ей мысль, что она у них в долгу за то, что они всё ещё не вышвырнули её из дома. Хотя сама девочка часто задавалась вопросом:Может, если бы они её выбросили, её жизнь была бы даже лучше, чем сейчас.
Маринетт вспоминала этот разговор чаще, чем всё остальное связанное с родителями. Из всех разговоров этот отличался тем, что только тогда мама ясно дала понять, что такая дочь им была не нужна. Маринетт тогда было больно и обидно. За то, что все остальные живут обычной жизнью в обычных семьях без этой обязанности играть на публику. Но только не она… Она должна быть красивой, умной, послушной, благодарной. Ох, как же её это бесило. И она столько раз давала им это понять, столько раз просила. И всё без толку. Маринетт зажмурила глаза. Нет, она не будет из-за этого плакать. Они этого не заслужили. Она больше не живёт с ними, больше не подчиняется им, она больше не идеальная холодная кукла. Нет… Она просто ведьма. Кусок льда. Она ничто. Если она не идеальная кукла для своих родителей, тогда кто она теперь? Маринетт сидела на подоконнике, вдумчиво глядя в небо. Она сама не понимала, кто она теперь. Она не лёд, она не клочок замёрзших эмоций, она не кукла. Тогда кто? Человеком она себя назвать никак не могла. Она не заслужила права быть им. Она ведь обманывала всех вокруг и сделала из себя невесть что. Она не могла быть человеком. Чтобы им стать, кто-то должен вылепить из неё человека, сделать её такой, потому что сама она не в состоянии. Родители никогда не признавали в ней свою дочь. Никогда не пытались сделать её счастливой. Даже в такие праздники, как Рождество, Новый год, даже элементарный день рождения, они были с ней холодными и отстранёнными. И она такой стала. Стала отстранённой от остальных людей. Сама по себе. Она могла быть кем угодно в свободное время и обычно была просто куском бесчувственного льда, как все вокруг её называли. — Я ведь просто лёд, — пробормотала она, как только услышала щелчок открывающейся входной двери. Не важно услышит Адриан её или нет, она просто хотела сказать это вслух, вырвать эти слова из себя в пустоту, чтобы хоть так ей было не настолько больно. — Нет, — кажется, он всё-таки услышал. Маринетт продолжала смотреть в окно, но отчётливо заметила, как он сел рядом с ней на подоконник. — Ты не лёд, ты просто сломленный человек. — Почему я не могу быть обычной девочкой? — Маринетт ударила рукой по столу, желая привлечь хоть каплю внимания своих родителей. Но они продолжали равнодушно сидеть. Мама размешивала ложкой сахар в чае, а папа читал газету задумчивым и холодным взглядом, также как и мама равнодушно смотрела в чай. — Потому что обычная девочка не может быть дочерью идеальной семьи, — просто ответил отец. — Но я и не хочу быть дочерью идеальной семьи, я хочу быть просто самой собой и хочу обычную семью. Как у… Ната. — Ната? Это тот новенький в вашем классе? — мама наконец посмотрела на неё. Но видимо, не за тем, чтобы продолжать разговор на тему, начатую дочерью. — Он же из семьи художников. Почему ты с ним общаешься? — Потому что он нормальный, обычный, и семья у него обычная, но хорошая… По крайней мере лучше, чем у нас… — последние слова девочка пробормотала себе под нос. Уж эти слова только бы разозлили родителей, и они вновь стали бы утверждать, что она — неблагодарная дочь. — Поэтому они никогда не смогут так подняться, как мы, — папа обменялся с матерью взглядами, смысл которых могли понять только они вдвоём. — А теперь, будь добра, иди к себе в комнату и не доставай нас своими вопросами. И снова провал. Сколько можно было им говорить? Всё равно, что об стенку горох. Они не хотели слышать её, им всегда было плевать, что она чувствует. Главное — это то, что видят в них остальные, а остальное неважно. Это был тот самый день, когда Маринетт наконец сломалась, позволила делать с собой всё, что угодно, наплевала на всё и просто подчинилась. — Ты — не лёд, ты — человек, — впервые за эту неделю он заслуженно обратил на неё внимание и говорил не о своих проблемах, а погружался в неё, слушал её, вдыхал её аромат, смотрел в её глаза, и чувствовал её. Он взял её холодные ладони в свои и мягко сжал, показывая всем своим видом, что он рядом, что он хочет ей помочь. — Человек, который запутался в себе и не знает, где свет, а где тьма. — Я не могу быть человеком, только не после всего того, что пришлось пережить, — покачала она головой. Адриан большим пальцем гладил тыльную сторону ладони, успокаивая. — Какие бы ошибки ты не совершила, что бы ты не делала, что бы ты не говорила, ты всё равно останешься человеком, — он наклонился к её лицу и уткнулся своим лбом в её. Ему не меньшее, чем ей, нужны были эти касания. Нужна была тактильная поддержка, физическое ощущение её рядом с собой. Ночью он бесстыдно и намеренно касался её тела — это будто бы помогало ему успокоиться, словно бы заверяло, что она рядом, и он не один. Каждое движение, каждый её вздох, каждый жест — всё имело значение для него. Может быть, он был эгоистом, раз для него было важно держать её рядом с собой. Может быть, он не имел на это права, но было плевать. Он хотел её чувствовать. И почему-то он был уверен, что ей тоже были необходимы эти касания. Иначе, зачем ещё она всегда прижималась к нему ночью, почему всегда спала так близко к нему. К чему всё это, как ни для поддержки? Она словно бы всегда хотела прикоснуться к нему, но всегда молчала. «А если бы спросила, ты бы позволил себя коснуться?» Раньше бы, скорее всего, нет. Он никогда не позволял к себе прикасаться. Не любил чужие прикосновения, даже если это были его друзья. Но сейчас всё по-другому. Он сам желает этих прикосновений, и разве он может отказать ей? Нет, он бы не отказал. Он бы позволил касаться себя и даже получил бы от этого удовольствие. А сейчас она нуждалась в нём больше, чем он в ней. Он всю неделю не вспоминал про неё, думал только о том, как плохо было ему. Он и вправду был эгоистом и, возможно, даже не заслужил её. Но… — Таким пустым человеком? — прозвучал её голос. Он чувствовал её дыхание на лице. Такое обжигающее, щекочущее, но приятное и даже, наверно… необходимое? …он не мог без неё. И как бы ему не было стыдно это признавать — он знал, что это правда. — Несмотря ни на что, ты не перестанешь быть человеком, — Адриан закрыл глаза, по телу проносилось сладкое чувство блаженства. — Я ведь убиваю людей, но всё равно ощущаю в себе человечность, — он открыл глаза и смотрел прямо на неё. — Хотя бы самую малость. Наверно, любой другой сказал бы, что человек убивающий других людей — не человек. Что это монстр, псих, да кто угодно, но не человек. Но ведь он тоже чувствовал, переживал все людские проблемы, и его жизнь ничем особо не отличалась от жизни людей, которым, мягко говоря, не повезло. Даже если он был убийцей, он всё равно чувствовал, что оставался человеком. Он испытывал всё то же самое, что и другие люди — это и есть доказательство того, что в нём есть хоть что-то от человечности. (К тому же часто бывает так, что он может оказаться даже человечнее других людей. Например, сейчас). — Наверно, чтобы оживить мои чувства, нужен был ты, — её щёки легко порозовели, но словно бы не ощущая этого, она смотрела ему в глаза. Раньше не было смысла вообще ни в чём. Ни в родителях, ни в единственном друге, ни в её однообразной жизни примерной дочки. Раньше она жила как растение — просто существовала, потому что смысла не было ни в чём. Жизнь была скучной, муторной и ненужной даже ей самой. И так бы и дальше продолжалось, всё шло бы своим чередом, и она прожила бы не свою жизнь, а жизнь идеальной дочери идеальной семьи. Это была бы не она. И её всё бы устраивало, потому что бороться было бесполезно, что-то делать было бесполезно, думать было бесполезно. А ей было бы просто плевать… Но появился он. Адриан Агрест. С виду обычный парень, скрывающийся ото всех за маской неприступного, но послушного щенка. Он никогда никому не был обязан, он никем не прикидывался. Он жил для себя. Был сам по себе. Был сам себе хозяин, и ничьё мнение для этого не учитывалось. Он просто появился в её жизни, изменил её, позволил почувствовать наконец вкус этой жизни, саму свободу. И Маринетт смогла обрести хоть какие-то чувства, нашла в нём свой смысл, нашла свои краски и раскрасила ими свой серый мир. И если было плохо ему, то и она чувствовала то же самое, если он был рад и счастлив, то и она тоже. Она не зависела от него, она жила им. Дышала им. Чувствовала всё то, что и он. — Если бы не ты, я бы, наверно, и дальше жила бы тем кошмаром, — Маринетт совсем не чувствовала смущения за свои слова. Это была правда, которую нельзя было смолчать. Может быть, они были друзьями, может, самыми близкими друг другу людьми, а может, и тем, и другим. Она уже не знала, кем он был для неё. Спасителем? «Возможно» Лучшим другом. «Тоже, может быть» Любимым? Теперь нельзя было очевидно об этом сказать. Нельзя сказать, что уж точно нет. Он был для неё не другом, кем-то большим. Маринетт переплела их пальцы в поиске тепла и понимания. Если он был её семьёй, то хотя бы не осуждающей. Он мог молчать целыми днями, холодно к ней относиться, но он был рядом, и даже если обижал, всегда старался показать, что он рядом, что он о ней не забыл. Адриан не возражал сжимать свою ладонь сильнее, ему ведь в какой-то мере тоже был необходим их тактильный контакт. Он уже успел заметить, что в её жизни всё было далеко не так заоблачно и прекрасно, как он поначалу думал. Она не принцесса, не богатенькая доченька, не избалованная богачка. Она, напротив, страдала больше всех. Он не лез в её личную жизнь, не задавал вопросы напрямую, хотя всегда хотел узнать, почему она так не хотела возвращаться домой. — Я ненавижу то, кем раньше была. Меня всегда учили, что я не должна задавать ненужных вопросов, что я всегда должна быть обязана своим родителям, что я всего лишь кукла для публики, и ничего другого, такая как я, не заслужила, — прошептала она своим тихим спокойным голосом. Она закрыла глаза, вновь вспоминая те моменты, что стоили ей когда-то живости мира. И вновь их открыла, чтобы увидеть перед собой зелёную свежесть его глаз — это будто бы позволяло ей снова убедится, что её жизнь не такая как раньше, что она вновь дышит и мыслит ярко и со всеми теми чувствами, что она когда-то похоронила. — Но теперь ты не кукла, — мягко возразил Адриан, обхватывая пальцами её вторую ладонь. — Теперь всё по-другому, ты не должна быть кем-то ради других, ты — это ты, и этого больше никто не изменит. — Почему ты так думаешь? — по-детски наивно спросила Мари. Адриан откинулся на спину и потянул девушку на себя. Не сопротивляясь, Маринетт упала ему на грудь и, перевернувшись на спину, позволила обхватить себя руками. Она устроила голову под его подбородком. «Так тепло» Маринетт закрыла глаза, погружаясь в негу успокоения и даже, может, некого блаженства. В тёплых объятиях Адриана было что-то родное, трепещущее. Что-то, что заставляло сердце сладостно подскакивать. За окном сумерки погружали их в вечер, а окутавшая темнота в комнате создавала чувство чего-то интимного и сугубо личного, чего-то, что было только между ними, чего-то, что никто у них не отнимет. Маринетт почувствовала слабое движение на макушке, и немного смутилась, осознав, что Адриан зарывался в её волосы носом. — Потому что я никому не позволю изменить тебя, — наконец ответил он, его шёпот был наполнен тёплым спокойствием. Маринетт не сомневалась, что и он закрыл глаза, обнимая её. — Не позволю забрать тебя… Маринетт была готова провалиться сквозь землю от этих слов, но вместо этого рвано выдохнула. Если кому-то она и доверяла больше, чем себе — так это ему. За окном раздались приглушенные взрывы. Вдалеке над тёмными деревьями в небо взлетали фейерверки, разлетающиеся в воздухе разноцветными огнями. За лесом как раз располагалась небольшая деревушка. Маринетт с полуоткрытыми глазами наблюдала за разноцветными огнями, за тем как они медленно поднимались с земли тонкой полосой и через секунду с оглущающим хлопком взрывались в небе и резлетались в стороны, образуя собой фигуры. Верхушки деревьев вслед за небом на драгоценные секунды окрашивались в яркие цветы. Как они раскачивались вслед за всколыхнутым потоком ветра. Пожалуй, это было её первое Рождество, которое она встретила в тепле, уюте и чьей-то заботе. Фейерверки отражением запоминались в её глазах. Она снова мягко пододвинулась ближе к Адриану и, обняв его руки на своей талии, вновь закрыла глаза, вслушиваясь за грохотом взрывов за окном. Адриан положил подбородок на её голову и лишь крепче прижал к себе, как только в воздухе прогремел первый взрыв. Это Рождество не было для него самым приятным и родным, но уж точно было необычным и приятным. Держать в объятиях кого-то родного, сидеть в темноте и уюте, вдыхать такой родной запах её волос, слышать где-то радостные возгласы и взрывы фейерверков — было приятным, спокойным и трепетным. Где-то там, внизу, на улицу выбежали рабочие кафе, мотеля и заправки, расположеных здесь, постояльцы мотеля и дальнобойщики и тоже готовились поджечь фейерверк. Они шумели и поздравляли друг друга. Только их голоса разрывали приятную томящую тишину в их тёмной комнате. Адриан нахмурил брови от их шумных голосов. Он был готов уснуть здесь, сжимая в руках свою спутницу (хотя теперь было трудно её так просто назвать), утыкаться подбородком в макушку её головы и вдыхать запах её волос, которые всегда пахли персиками. Так тихо, так трепетно ему не было уже давно, и, выходит, только она могла вернуть ему это чувство. Может быть, эгоистично думать сейчас как хорошо было ему, но он просто не мог это не отметить. Хотя бы для так гулко бьющегося сердца. Она в руках была словно стеклянной статуэткой — хрупкой, нежной, ранимой, но всем своим видом, даже своей холодной натурой, ему приносила спокойствие и умиротворение. Может, она не знала его жизнь «от» и «до». Может, она иногда не понимала причину его эмоций, действий. Может, он сам поступал глупо, переписывая её из спутницы сразу в друзья, а потом и в семью. Но сейчас она была самым дорогим человеком, самым близким и родным. Даже роднее, чем Джон или Мия. Она могла молча его успокоить одним лишь своим взглядом, она не жалела его, не пыталась говорить особо мягко, но хватало одного лишь взгляда, одного лишь её голоса, чтобы он почувствовал защиту, опору и тепло. Она стала для него самым родным человеком. Не в одно мгновение, но оглядываясь назад, он видел, что, возможно, их встреча была не ошибкой, возможно, его выбор забрать её не был ошибкой. Даже её появление на свет не было ошибкой, как считала она сама. И единственное, за что Адриан мог бы сказать её родителям «спасибо», было её появление на свет. Если бы не она, в его жизнь, да хотя бы за эти долбанные два года, никто бы так и не принёс свет. Он не мог наверняка знать, что она думала на его счёт, но для себя он давно решил, что если для неё их встреча всё ещё считалась ошибкой, то самой удачной ошибкой в их жизнях.