Your Reason

Мечей и копий гаснет бой Рассветной раннею порой, Залит слезами, как росой. И солнце, в радостных слезах, Преодолев свой тяжкий страх, Сияет ярко в небесах.

Неро встал перед ним и протянул книгу с большой V на обложке. — Это твоё, — сказал он тихо, и Вергилий, посмотрев на него, медленно взял книгу в руку. Они с Данте вернулись из ада прошлой ночью, и вместо лета была зима. Промозглый декабрь подходил к концу, а снега на улицах, лежащих в руинах, почти не было, и Вергилию было от этого неожиданно тоскливо, хотя с чего бы его волновал снег. Он сидел на крыльце агентства, и длинная его тень ложилась на каменную кладку. Агентство было единственным зданием, где в округе горел свет. Вергилий сидел к нему спиной, смотря лишь на его отсвет и слушая, как Данте увлеченно болтает о чём-то с Нико. Её фургон стоял здесь же, припаркованный у самого крыльца, почти касающийся стены. Неро примчался сразу же, без приглашения. Сказал, что почувствовал их. Ад остался позади, и Вергилий ощущал себя потерянным. Всё закончилось. Его сумасшествие, его страдания, его бесконечное выживание — всё закончилось, и он теперь не знал, что ему делать. Вергилий не умел просто жить, потому что просто жил он в последний раз, когда ему было восемь. Неро стоял над ним еще несколько секунд и вдруг предложил: — Пройдёмся? Вергилий кивнул, встал и спрятал книгу во внутренний карман плаща. Они брели неторопливо, и Вергилий негромко рассказывал, почему возвращение заняло у них так много времени, и изо рта вылетали облачка пара. Он не стал опускать тот факт, что, на самом деле, большую часть времени они потратили на сражения друг с другом, и Неро громко усмехнулся, услышав об этом. Неро постоянно поглядывал вверх, и Вергилий никак не мог понять, почему. Он не чувствовал рядом никакой угрозы, ни одного демона не сновало в округе. Ему казалось, Неро выглядывает потенциальную опасность, но слишком уж расслаблена была поза сына. Когда Неро очередной раз взметнул глаза к небу, Вергилий тоже посмотрел и тут же остановился. Неро заметил это не сразу и встал через несколько шагов. Краем глаза Вергилий увидел, как он повернулся к нему с вопросом на лице. — Что такое? Вергилий смотрел на небо. — Я двадцать лет не видел звезд, — сказал он немного удивленно, шёпотом. Он двадцать лет не поднимал головы вверх, к небу. Да и не было в аду неба, чтобы на него смотреть. В городе практически не было электричества, кромешная тьма окутывала руины, и звёзды над головой были россыпью алмазных блесток, и вырисовывался даже горизонт Млечного Пути, рябивший в глазах. Без труда, будто по отпечатавшимся на внутренней стороне век страницам астрономического атласа, которого они с Данте так обожали в детстве, он нашёл Полярную звезду, прочертил взглядом вбок и посмотрел на Кастора и Поллукса. Данте всегда так возмущался, что их видно только зимой. «Да когда зимой бывает чистое небо?» — ворчал он, недовольно из окна смотря на снеговые тучи. Раз за разом, ночь за ночью. Они могли бесконечно спорить, кто из них Кастор, а кто Поллукс, потому что звезда Поллукса была ярче звезды Кастора. Память обожгла виски. Почему он вообще это помнит? Почему столько всего важного забылось, столько, чего он пытался сохранить, исказилось и исчезло, но та детская книга с цветными иллюстрациями и огромными красочными картами осталась? В итоге они решили, что Кастор — это Вергилий, потому что в книге на картинке он был изображён с лирой, а Вергилий мечтал научиться играть на чем-нибудь. Вергилий еще раз окинул созвездие, вечно держащееся за руки, и медленно заставил себя отвести взгляд от гипнотизирующего неба. Неро смотрел на него странно. Спокойно, но с тоской, и Вергилий не уловил во взгляде и намёка на жалость. — Я хотел бы спросить у тебя кое о чем, — сказал Вергилий. — Да? — Не здесь, — он развернулся и побрел обратно, и Неро послушно последовал за ним, не задавая преждевременных вопросов. Они вернулись к фургону. Неро подошёл к нему первый, открыл дверь и зашел внутрь. Вергилий последовал за ним, с некоторой тревогой окидывая взглядом знакомую по временам разделения обстановку. Сейчас тесное пространство вызвало лёгкую тревогу. Неро расслабленно сел на один из диванов, стянув с себя плащ, и Вергилий заставил себя перебороть беспричинный страх, шагнув внутрь. — Я хотел спросить тебя про твою мать. Кинув плащ на спинку, Неро поднял на него взгляд. — Вообще-то это я хотел спросить про нее, — ответил он. «Куда ты?» «Я скоро вернусь». Он соврал. Он не вернулся. — Ты совсем её не помнишь? — спросил Вергилий, прислоняя Ямато к стенке фургона и неспешно опускаясь напротив Неро на соседний диван. Тот пожал плечами, опустив взгляд на свои сцепленные на коленях руки. — Мне было года три, когда я попал в Орден, — сказал он тихо. — Я очень плохо её помню. Только… — он нахмурился и потер лоб, выглядя слегка встревоженным. — Помню, как она держала меня, а всё, что я видел — это завеса из волос. Вергилий опустил ресницы. Самое раннее его воспоминание, из тех, что он пронёс через всю жизнь из тех, что позволили ему не захлебнуться от бесконечного отчаяния — это жёлтый свет, падающий косыми лучами сквозь материнские волосы, её руки, держащие старую книгу с ветхими страницами. — Мне кажется, она умерла из-за меня, — добавил Неро шёпотом. — Почему? — спросил Вергилий, открыв глаза. Неро длинно и очень тяжело вздохнул, потерев свою правую руку. Теперь она выглядела совершенно по-человечески, но когда-то, какие-то полгода назад, была покрыта красной чешуёй. — Ну демоны ведь чувствуют демонов, так? — Так, — ответил Вергилий, поняв, к чему он клонит. «Мама!» — «Вергилий, беги!» — Не вини себя. Не надо. Неро дёрнул головой, морщась. — Это ни к чему не приведёт, — добавил Вергилий тише, сглатывая горечь в горле. — Ты её любил? — спросил Неро, плохо справившись с голосом. — Да, — ответил он, не думая, не выбирая слов. Как есть. На самом деле, сейчас Вергилий подобрал бы другое определение. Он сходил по ней с ума. Он упал в чувства — единственные светлые чувства к кому-то за столько лет — и захлебнулся, дыша запахом её волос. Это было нездорово — то, чем он жил, но все здоровое и правильное исчезло из его жизни больше тридцати лет назад, когда он услышал надрывное «беги!». Ему кажется, не будь десятилетий ада, он бы до сих пор её любил. Если бы его память и чувства не перемололи в труху, ему до сих пор было бы больно так, что не вдохнуть. Сейчас ему только горько, а её улыбка перед глазами померкла и исказилась от времени и того, сколько раз его память перетирали. Ему кажется, вместо лица Беатриче он порой видит лицо матери, столько лет прошло, столько вытерплено, что он уже не уверен, какие воспоминания с кем из них связаны. Он знает: никогда уже не получится разобрать их по полочкам, никогда уже не получится вспомнить с точностью. Всё, что у него осталось — осколки памяти о тех, кого он любил и за смерть которых себя ненавидел. От этого он тоже никогда не избавится. — Как её звали? Церковь. Огромная статуя. Лучи солнца сквозь витражи. — Беатриче, — имя легло на язык, и неожиданно вместо горечи пришла всё-таки боль, застарелая, выедающая лёгкие. — Расскажи мне о ней, — попросил Неро, голос его звучал шёпотом, и Вергилий помедлил прежде, чем почти не соврать: — Моя память — это не то, на что стоит полагаться. Он не хотел о ней говорить. Он не хотел собирать осколки и без того израненными руками. Неро неожиданно не стал настаивать, может, поняв. Может, он и сам не слишком сильно хотел узнавать больше, желая сохранить в памяти тот единственный образ, что у него был, нетронутым. Они оказались так похожи: отец с сыном. Вергилий опустил голову, не пряча длинного тяжёлого вздоха. Он так смертельно устал. До того, что не хотел бы даже думать, ведь всякая мысль так и иначе приводила его к прошлому, а всякое воспоминание так или иначе приносило боль, каким бы светлым оно ни было. Вергилий переломан, и никогда он не оправится. Он понимал это. — Знаешь, что порой нужно каждому? — спросил Неро неожиданно, и Вергилий посмотрел на него. Его очень серьёзный и спокойный взгляд неожиданно обжёг. Вергилий приподнял брови, задавая тем самым молчаливый вопрос, и Неро встал с места. За шаг он пересёк разделявшее их расстояние, и Вергилий застыл под неожиданным прикосновением. Оно не принесло боли, которую Вергилий ждал по давней привычке. Руки Неро были тёплыми, и это тепло обожгло сквозь слои плотной одежды. Одна ладонь легла на плечи, вторая обхватила затылок, вынуждая прижать голову к груди. Это были… объятия. Несмотря на кажущееся спокойствие и уверенность, сердце у Неро колотилось быстро. — Чтобы кто-то обнял и сказал, что всё будет хорошо, — закончил Неро шёпотом. Вергилий закрыл глаза, пытаясь унять разросшуюся жгущую горло и глаза бурю. Он не помнил, когда в последний раз кто-то держал его в руках. Наверное, это было двадцать лет назад. Нет. Позже. Гораздо позже, совсем недавно. Это тоже был Неро. Неро, который не знал о Ви ничего, а всё равно держал — так же крепко, будто не давая рассыпаться окончательно. За годами выживания, боли и сумасшествия Вергилий забыл, что бывают хорошие люди. Он забыл, что такое сострадание и что сочувствие — это не то же самое, что жалость. За годами ненависти он забыл, что, может, тоже имеет право хоть на каплю. В голове плохо укладывалось: Неро должен был его ненавидеть. За то, что он бросил их, за всю полудемоническую жизнь, когда некому было объяснить, что с этим делать, за оторванную руку… Да за всё, на самом деле. Но Неро держал, а его пальцы очень неторопливо и успокаивающе перебирали белые пряди. Он боялся коснуться Беатриче руками, потому что думал, что переломит её, очернит. Вергилий поднял руки и опасливо коснулся одежды Неро, некрепко сжал пальцы на свободной тёмной футболке и длинно, с облегчением, выдохнул. Неро был тем, кто не отвернулся от него. Неро был тем, кто взял ответственность за них с Данте на себя, хотя ему говорили не лезть. Неро умел слышать и слушать. Вергилию подумалось: сам бы он никогда не сумел воспитать своего сына так. И Вергилий позволил себе довериться ему. И будучи просто человеком, хрупким, умирающим, до смерти уставшим и напуганным, и сейчас, будучи снова способным защищать себя до последнего. Вергилий забыл, что иногда можно положиться на кого-то еще. Забыл, что это не то же самое, что признать себя никчёмным и слабым, забыл, что это не обязательно должно быть унизительно. Сердце Неро перестало колотиться так сильно, успокоившись, и Вергилий просто слушал, пока ему позволяли. Это удивительно, но Вергилий не чувствовал неловкости. Он чувствовал только, как родная кровь течёт по венам Неро, и это ощущение своего давало ему возможность ориентироваться в огромном мире людей, который едва был ему знаком и так переменился за эти годы. Вергилий бы хотел знать, какую жизнь его сын прожил за эти годы. Может, ему и выдастся случай. Может, позже, когда они соберутся поговорить по душам. Если это когда-нибудь произойдет. На улице хлопнула дверь агентства, послышались неторопливые шаги, и Неро отстранился. Вергилий, не став его удерживать, опустил руки. Неро отвернулся от него, казалось, смущённый, взял свой плащ и, коротко взглянув на Вергилия, направился к выходу. — Неро. — Да? — он остановился в дверях, слегка напряжённый и действительно смущённый, но всё такой же серьёзный. — Спасибо. Неро в ответ улыбнулся и вышел на тёмную улицу. Вергилий вытер глаза рукавом и еще несколько секунд просто сидел, переводя дыхание, а потом вышел из фургона. Нико стояла у крыльца и курила. Зимой она сменила короткие шорты на джинсы, полностью скрывавшие ноги, а топ — на объёмный свитер того же оранжевого цвета. Вергилию она кивнула, и он на мгновение опешил, не сразу поняв, к чему это было. — А чего вы в ночь-то ехать собрались? — спросил Данте, показавшись в открытом дверном проёме и прислонившись к косяку. — Я обещал Кирие, — ответил Неро и, отпихнув его, вышел из агентства уже с Красной Королевой. — После всех этих событий она не очень-то хочет меня отпускать далеко и надолго. Нико фыркнула и, потушив сигарету об стену, села за руль. — Заеду ещё как-нибудь, — пообещал Неро, обращаясь, казалось, к Данте, но смотрел он на Вергилия. Тот кивнул, и Неро запрыгнул в фургон вслед за Нико. Фургон тронулся, очень быстро прячась за поворотом, и Вергилий снова остался с братом один на один. — Наверху комната свободная есть, — обронил Данте, когда свет фар совсем перестал отсвечивать между руин. Выглядел он слегка потерянным и неуверенным, будто ждал, что Вергилий уйдет. Уходить Вергилий не собирался. Он слишком устал бегать. Данте проводил его наверх и указал на ту дверь, что была справа. Слева, как Вергилий подозревал, располагалась комната самого Данте. Судя по тому, какой бардак творился внизу, учитывая то, что это приёмная, Вергилию страшно было представить, что творилось в личном пространстве его младшего брата. — Постельное бельё в шкафу, — сообщил Данте. — Ну, это если… захочешь поспать, — сказал он со странной заминкой. Вергилий кивнул. Данте больше не стал его тревожить, только посмотрел внимательно и ушел. Вергилий же, зайдя в комнату, сразу закрыл дверь и замер на полминуты, чтобы перевести дух и успокоить гудящую от всех событий этого долгого дня голову. Ещё вчера они были в аду, и во второй раз акклиматизация давалась Вергилию тяжело, потому что он был в ясном сознании, что само по себе было очень редким явлением. Вергилий постоял немного, прислушиваясь к движениям Данте за дверью, потом отмер и, приставив Ямато к стене, заглянул в шкаф. Вергилию стало смешно с самого себя: он около пяти минут смотрел на содержимое шкафа и пытался вспомнить, что с этим нужно делать. Он не помнил, когда спал спокойно последний раз. Воплощения его кошмаров были мертвы, но это не значит, что сами кошмары исчезли навсегда. Вергилий опасался засыпать и выпускать свой разум из-под контроля, ведь он так долго не принадлежал ему. Вергилий прислушался к себе: пусть он и не представлял пока, что будет дальше, он чувствовал себя спокойно и цело. Впрочем, засыпать ведь ему и необязательно. Он снял с себя плащ, повесил его на спинку стула и заправил себе постель. На это потребовалось время. Вергилий снял и жилет. Обнажаться было так непривычно, и без одежды он чувствовал себя менее защищено. Однако Вергилий пересилил себя, сел на очень неаккуратно застеленную постель, отстранённо удивившись тому, что это мягко, и наклонился, чтобы расстегнуть и снять краги, а после и сапоги с ног. Затем он снял и брюки. Аккуратно сложив одежду, Вергилий опасливо посмотрел на кровать и прислонил к спинке Ямато, чтобы меч всегда был в пределах досягаемости. Вергилий сел на постель и подтянул к себе одеяло, накинув его на плечи. Одеяло пахло порошком. Вергилий закрыл глаза, глубоко вдыхая, сжимая мягкую ткань в пальцах, и по рукам поползли мурашки от того, насколько же этот запах принадлежал человеческому миру, насколько же он был нормален. Он так и не уснул, просто лежал, прижимаясь щекой к подушке, натянув одеяло на голову, и не шевелился, вслушиваясь по привычке в каждый шорох. Он чувствовал и слышал, как брат ходит по нижнему этажу, занимаясь своими делами. Последующие недели были полны крошечных открытий и переоткрытий, в которых просто было потеряться. Вергилий вспомнил, как любил сладкое, как обожал кофе с сахаром, как часами с братом мог смотреть на ночной снегопад, стараясь не шуметь, чтобы мама не увидела, что они не спят. Данте, казалось, избегал его, будто просто не понимал, что с новообретённым братом делать. Сказать честно, Вергилий тоже понятия не имел, что с братом делать и ему. Регулятором в их отношениях снова стал Неро, и Вергилий начинал чувствовать, что перекладывание ответственности входит в его дурную привычку, которую срочно нужно искоренять. Когда тот приезжал, общаться братьям было почему-то куда проще, и моментально находились общие темы. И если периодические драки (без которых они не могли жить) с Данте давали Вергилию чувство какого-то неприятного напряжения после, то тренировки с Неро стали для него неожиданной отдушиной. Неро стал инициатором, сам попросил после того, как передал Вергилию книгу, смущённо буркнув, что это от Кирие (и почти шёпотом добавив «ну и от меня тоже»). Это был том с пьесами Шекспира, полностью чёрный с золотым тиснением. Он был импульсивным и резким, таким же, как Данте. Но, в отличие от Данте, он был готов прислушиваться и учиться. Он хотел этого, хотел именно с отцом, потому что на дорогого дядю Неро огрызался постоянно. Вергилий прекрасно видел, как ему было сложно, расчётливость и «медлительность» отца его утомляли. Неро проще было рассчитывать на силу, а не на точность, ради которой приходилось много выжидать и терпеть. Он был похож на те искры, что высекала его Красная Королева: такие же хаотичные. После они всегда говорили. То, что можно назвать «разговор по душам», которых Вергилию так не хватало за всю жизнь. Неро не прятался за стенами и масками, он был искренен, и его так приятно просто было читать. Вергилий бы хотел, чтобы однажды Неро назвал его отцом, но понимал, что этого никогда не произойдет. И Неро с всё той же своей искренностью и простотой однажды спросил: «Почему вы просто не поговорите?». Вергилий было усмехнулся, но потом понял, насколько же он прав. В конце апреля случилась первая гроза. Дождь хлестал стеной, в небе грохотало и сверкало, а Вергилий стоял, промокнув до нитки и продрогнув до костей, смотря в гневливое небо. Его окликнул Данте: — Долго там стоять собрался? Вергилий с трудом заставил себя отвести взгляд от неба и посмотрел на Данте. Тот придерживал входную дверь, а косые струи воды заливали его плащ и пол. В ту же грохочущую чёрную ночь они сделали то, что должны были сделать давным-давно, двадцать лет назад, столкнувшись впервые на вышине Башни: сели за одним столом и долго-долго говорили. Горько было от мысли о том, сколько проблем можно было бы избежать, если бы вместо мечей и пистолетов были спокойные слова. Но в то же время Вергилий прекрасно понимал, что не было бы такого разговора, когда им было по девятнадцать, и не могло бы быть. Ни один не захотел бы слушать второго, не позволила бы гордость, высокомерие и присущая их крови слепая упёртость. В Данте и сейчас упёртости и гордости хоть отбавляй, но он и сам хочет разговора, а потому говорить с ним просто. Они сидели друг с другом всю ночь, соприкасаясь ладонями, лежащими на столешнице, пока гроза не закончилась и пока не стало светать, и вся эта ночь была полна воспоминаний, и теплых, и болезненных, тех, о которых так сложно было говорить. Поделиться тем кошмаром, которым жил Вергилий десятилетия, было освобождающе. Он не мог рассказать Данте о всем, потому что далеко не всё помнил и далеко не всё так легко ложилось на язык. Но младший брат слушал, а его горячие ладони держали руки Вергилия крепко и так, как нужно. Может, держи его Данте так годы назад, не было бы декад одиночества и ада. Глупо жалеть о том, чего не случилось, но теперь у Вергилия было на это время. И так ему было проще дышать. Данте говорил о Неро, о их встрече, о том, как так и не смог сказать о родстве, хотя и прекрасно всё понял и почувствовал. В ту ночь так и не прозвучало ничего, что выглядело бы, как обвиняющий упрёк, хотя и об ошибках друг друга они говорили тоже. В конце разговора Вергилий задумчиво сказал: — Есть кое-что, что не дает мне покоя, — Данте наклонил голову вбок. — Двадцать лет назад… на Башне. Ты сказал, что прошел целый год с тех пор, как мы виделись в последний раз. Но… Я узнал о том, что ты жив за… месяц до того, как Темен-ни-гру поднялась из-под земли. Данте уставился на него вопросительно. — Но… Постой. Он нахмурился и потер лоб. — Я видел тебя. И ты был… — Что бы это ни было, это был не я. — Вообще это многое объясняет, — сказал Данте неожиданно шепотом. — Знаешь… — пробормотал он потерянно. Выглядел он теперь разбитым и измученным. — Когда я встретил его, то даже не сразу… — он прикрыл глаза, как будто мысли об этом приносили ему страшную боль, — я забыл, что у меня был брат, — сказал он, подняв на Вергилия глаза. — Я забыл, что у меня была семья, — он усмехнулся нервно и бледно. — Это типа как… защитный механизм. Или не знаю… Но… — Иногда не помнить лучше, чем помнить, — ответил Вергилий тихо. В то же утро Вергилий сумел посмотреть на фотографию матери у Данте на столе и выдержать её застывший нежный взгляд, лучащийся светом. Впервые за долгое время он увидел её образом в ясном сознании и с ужасом понял, насколько же сильно он исказился в его воспоминаниях. Больше Вергилий не отворачивался от неё, когда взгляд случайно падал на небольшую рамку. Когда на деревьях начали распускаться первые листья, Вергилий часы проводил снаружи, уходя от так и не восстановленных и не расчищенных руин, находя пустыри, поросшие травой, и читал, расположившись с книгой на траве. Единственная привычка, от которой он так и не сумел избавиться: Ямато всегда была при нем. Стоило выпустить её из рук ненадолго, как разум захватывала тревога. Вергилию нужно было чувствовать плетёную рукоять в пальцах, чтобы дышать. — Сегодня двадцать третье августа, — сказал Данте задумчиво однажды. Вергилий оторвался от книги (на этот раз Браунинг, он нашел её, с потрёпанными страницами и оцарапанным переплётом среди руин одного из зданий) и посмотрел на отрывной календарь, висевший на стене. Прошедшие дни неаккуратной кучкой валялись на полу, и никто не удосуживался их убирать или хотя бы сразу бросать в мусорное ведро. — И что? — переспросил Вергилий, когда Данте затянул с молчанием. — С днём рождения, Джил. — Что? — Вергилий посмотрел на него. Данте лежал на диване, отвлекшись от глянцевого журнала. Он улыбался. — С днем рождения, — повторил Данте, садясь. — Двадцать третье августа. «С днём рождения, мальчики». «Я хочу задуть свечи!» «Данте, это и мой день рождения тоже!» — Оу, — отозвался Вергилий заторможенно, отрывая взгляд от улыбки Данте. Обрывочные воспоминания обожгли изнутри. — С днём рождения, Данте. Данте встал с места, потягиваясь, и сказал: — Ну-ка пойдём. Вергилий посмотрел на него опять. — Ты хочешь подраться? — Нет, — брат закатил глаза. — У тебя мысли только об одном, — Вергилий в ответ фыркнул, — идём. За полгода город пусть и начал восстанавливаться, но это происходило неохотно и медленно. Людям не нравилось возвращаться в места трагедий, их можно было понять. Данте неторопливо вёл его по улицам, раскалённым от жаркого августовского солнца, и болтал о чём-то. Вергилий просто слушал, по привычке, которую нельзя уже вытравить, сжимая Ямато в пальцах. Он никогда не мог с ней расстаться, стоило ненадолго выпустить Ямато из рук, как в груди разрасталась тревога. Неожиданно город расступился, открыв большой луг с высокой травой. Вергилий остановился, приподняв брови, но Данте же просто пошёл вперёд, приподняв руки, чтобы не путаться в траве. — Зачем ты привёл меня сюда? — Идём-идём. Вергилий послушался. Они отошли на приличное расстояние от города, а луг всё не кончался и не кончался. Данте в какой-то момент остановился и упал в траву с усмешкой. — Ты позвал меня сюда, чтобы просто полежать? — спросил Вергилий, встав над ним. — Ага, — Данте улыбнулся. — Подвинься, ты солнце загораживаешь. Вергилий тяжело вздохнул, отошёл на пару шагов и устало лег в траву. Она была такой высокой, что травинки закрывали поле зрения по краям, своими кончиками облизывая огромное чистое небо. Солнце палило нещадно, и, когда Вергилий опустил веки, то под ними расцвёл один сплошной оранжевый всполох. Услышав, как Данте дышит рядом, он позволил себе выпустить Ямато из пальцев и смять в них сочную августовскую траву. Она не была мягкой, царапала, резала. Земля дышала душным летним жаром, от которого негде было скрыться, и от жгущего глаза солнца начинала побаливать голова. Палец что-то защекотало, и Вергилий поднял руку к глазам. По указательному пальцу, возле ногтя, неспешно, будто тоже разморённый жарой, полз большой чёрный муравей. Вергилий не стал его смахивать и опустил руку обратно в траву, позволяя насекомому вернуться к своим делам. Второй рукой он прикрыл глаза от света, положив на них ладонь тыльной стороной. Терпко пахло горячей землей и разнотравьем. В духоте запахи застаивались, никуда не исчезая, висели над лугом облаком. Ветра не было, и купол неба казался стеклянным. В темноте опущенных век отчетливо слышен был звон и стрекот саранчи, до того громкий, что он оглушал, и дыхания Данте рядом почти не было слышно. В аду было так тихо, что он постоянно слышал, как колотится собственное сердце. — Знаешь, Джил, — сказал Данте тихо, его голос почти слился со звоном насекомых. — Что? Вергилий отнял руку от лица, чтобы еще раз посмотреть на небо. Оно было ярко-голубым и страшно высоким, охватывало от горизонта до горизонта. Солнечный диск бросал к земле косые лучи, неспешно скатываясь на запад, но до заката было еще долго. — Мы оба такие придурки. Вергилий усмехнулся, тихо и коротко, но открыто, вздёрнув вверх уголки губ. Данте встал, появляясь в поле зрения, и отряхнулся от травы. Вергилий пронаблюдал за его ленивыми медлительными движениями. Зелень и земля налипла на влажную от пота футболку и джинсы. — Как думаешь, — подал голос Вергилий, он звучал хрипло, будто со сна, и тихо, — не поздно ли перестать быть такими придурками? Данте усмехнулся и повернулся к нему с протянутой рукой без перчатки. — Знаешь, как люди говорят? — спросил он. — Не знаю, — ответил Вергилий, берясь за протянутую ладонь — горячую, сухую, такую, что приятно сжимать — и нехотя встал. — После сорока жизнь только начинается.