Be somebody

Тодороки сидел в беседке, расположенной в парке Нагоя. Он все-таки отправился вместе с Ураракой, Мидорией и Иидой к родственникам последнего на несколько дней. Несмотря на то, что билеты можно было вернуть, Тодороки отказался от этого. Да, у него все еще не хватало денег, но в свете последних событий поездка в другой город представлялась спасательным кругом, который не позволил бы ему поближе познакомиться с обитателями морских глубин из-за происходящего абсурда в начале недели (бери больше, Тодороки, — с начала года). Он нуждался в смене обстановки так же, как героиновый наркоман нуждался в дозе. Кроме того, он все еще хотел сделать фотографии, чтобы использовать их в качестве основы для практической части дипломной работы (Тодороки сомневался, что вообще получит диплом, потому что после того, как третий вариант теоретической работы отправился в преподавательскую корзину, он к переделыванию не подбирался). Но он еще на что-то надеялся (иногда Тодороки был по-детски наивен). — Я все же рад, что мы смогли ненадолго вырваться из города, — сказал сидящий рядом Мидория, изучая взглядом дорожки камней. — Да, — кивнул Тодороки, просматривая сделанные фотографии; от солнца его спасала черная кепка, которую он так и не отдал Бакуго (он не сентиментальный, нет, что вы, просто кепка ему очень понравилась, поэтому он везде таскал ее с собой). — Я тоже. Вполне возможно, если бы я остался в квартире еще на несколько дней, то сошел бы с ума. Они находились в городе второй день и успели посетить парочку музеев, парков и достопримечательностей. — Возможно, тогда круги под твоими глазами стали бы чуть меньше, — укоряюще произнес Мидория. Когда Тодороки в среду в одиночестве проснулся в квартире Бакуго, уже смеркалось. Он заставил себя подняться с дивана, до которого не помнил, как добрался, и, прочитав оставленную записку с требованием «убираться нафиг» и захлопнуть за собой дверь, покинул квартиру. Больше с Бакуго они не виделись. — Урарака с Иидой потащили нас в семь утра в музей, — Тодороки зевнул, прикрывая рот рукой. — Они ответственны за мой недосып. Мидория печально улыбнулся, тоже зевая. — Черт, — выругался Тодороки, просматривая снимки. — В чем дело? — Они… хорошие, да? Я вижу, что они хорошие. Преломление лучей, свет, тени, — Тодороки просматривал фотографии по второму кругу. — Но... с ними что-то не так. Я понимаю, что это довольно глу… — Это не глупо, Тодороки, — замотал головой Мидория, наморщив нос; его челка растрепалась, отчего ему пришлось зачесать ее назад. — Если ты не против, я могу сказать свое мнение об этом. Тодороки кивнул, выключая фотоаппарат. Мидория почесал затылок, вглядываясь в гладь воды. — Мне кажется, ты слишком стараешься. — В каком смысле? — свел брови Тодороки. — Ты слишком стараешься угодить преподавателям. И заказчикам. И, думаю, своей аудитории в инстаграме. Строго запомнить, как фотографировать надо и как не надо, какие огрехи можно допустить, а какие нет, — Мидория водил руками из одной стороны в другую. — Я помню, как ты фотографировал раньше, не зная ни основ, ни деталей, но это не делало твои снимки хуже. Думаю, в этом и была их прелесть. — Хочешь сказать, мои фотографии… — Тодороки сжал фотоаппарат, недоверчиво глядя на его экран. — Мои фотографии что? — А ты подумай, Тодороки, — повернулся к нему Мидория, несмело приподнимая уголки губ. — Чего ты хочешь от них? Конечно, ты никогда не сможешь переубедить упертых клиентов в том, что вот так, как ты считаешь, будет лучше. И преподавателям ты вряд ли докажешь, что они упустили блик на снимке, который влияет на композицию. Не думай о том, что от тебя хотят увидеть. Подумай о том, что ты хочешь показать. В парке поднялся ветер, от которого зашептали ветви уже отцветшей сакуры и пришла в движение спокойная вода. Последний раз Тодороки фотографировал так, как хотел, на концертах «HERO». Вся остальная пленка оказалась потрачена на снимки клиентов (он не имел ничего против них, но это все еще было необходимостью для выживания, ставшей больше рутиной, нежели тем, чем ему искренне нравилось заниматься), на выполнение заданий на пары и на поиск кадров для диплома, от которых ему становилось тошно. — Мне кажется, после знакомства с тем парнем, Бакуго, ты изменился, — произнес Мидория, чем вызвал удивление на его лице. — Я имею в виду, что он чуть встряхнул тебя. Не в плохом смысле, не подумай. Бакуго действительно встряхнул Тодороки (и его нервные клетки в частности). Почти что вылет из зоны комфорта без наличия билета, только паспорт, и то довольно потрепанный. Раздался тихий звук пришедшего сообщения. — Иида написал, что они с Ураракой закончили осматривать музей, — Мидория, получивший сообщение от друзей, поднялся с лавки и потянулся, сцепляя пальцы в замок и заводя их назад. — Пойдем, наконец можем поесть. Вечером, когда друзья отдыхали в гостиной дедушки и тети Ииды, Тодороки сидел на заднем дворе и курил, глядя на небо. Звезд не было видно, потому что дом находился близко к горящему всеми цветами центру, однако царящая в воздухе тишина завораживала. Тихий шелест недавно проросшей травы, ветер, что трепал челку, доносящиеся из соседних домов негромкие разговоры, — все это напоминало ему о холме, на котором они с Бакуго встречали закат. Он не был уверен в том, что Бакуго захочет увидеть его снова. В конце концов, он ему даже не написал и не позвонил... Киришима сообщил вчера, что «HERO» наконец начали записывать альбом, поэтому Тодороки больше склонялся к версии о занятости Бакуго, чем к той, в которой главенствующим словом было «игнорирование». Однако сейчас, когда на город опустилась тьма, по чьей вине все самые сокровенные и беспокойные мысли выползали из солнечного укрытия, Тодороки сомневался, что дело состояло только в занятости (если вы спросите, накручивает ли он себя, то будьте уверены в том, что ответ будет состоять из двух букв). Тодороки, к слову, тоже ничего не писал и не звонил (ладно, он пару раз открывал диалог в лайне, смотрел на клавиатуру — долго смотрел — и закрывал приложение). Он считал, что Бакуго следует оставить в покое и дать возможность разобраться в себе (разве что сообщил, что на несколько дней уезжает из Токио перед отправлением). А еще Тодороки понимал, что тогда, в подворотне, ему не следовало столь бурно реагировать на откровения. Он не имел никакого права заставлять Бакуго делать то, чего он не хотел. Тем более если это вызывало в нем столько эмоций (от них сносило тайфуном). Если бы Тодороки вышел из переулка с синяком под глазом и несколькими выбитыми зубами, он бы воспринял это как вполне логичное завершение того сумасшедшего разговора, от которого до сих пор переворачивались внутренности, зудело под ребрами и легкая, едва ощутимая дрожь скатывалась с позвоночника. Господи, он ведь даже поцеловал его. Тодороки затянулся, невольно вспоминая теплое скольжение по искусанным губам (очень бы хотелось коснуться их еще раз, но уже не так мимолетно), лицо барабанщика, его потерянный взгляд, который виделся ему всякий раз, когда он закрывал глаза. Он закашлялся, подавившись дымом. Шото достал красную зажигалку, купленную в ларьке неподалеку. Он несколько раз чиркнул, смотря, как вокруг огня расступается чернота. Зазвонил телефон. Тодороки ответил на звонок быстрее, чем осознал, кто звонил. «Э-э…» — Бакуго? — улыбнулся в телефон Шото, только сейчас понимая, как сильно соскучился по его голосу. «Ага… — повисла небольшая пауза, пока Бакуго подыскивал слова; Тодороки слышал в динамике шум проезжающих машин и гул людского отдаленного потока. — Че как ты? Все достопримечательности обошел?» — Нет, — Тодороки откинулся спиной на деревянный пол веранды, даже не пытаясь унять расползающуюся по телу теплоту — Бакуго ему звонил, сам, вот прямо сейчас, когда он рассуждал о том, что тот больше никогда не захочет его видеть. — Но Урарака с Иидой, кажется, успели оббегать весь город. — Он услышал громкий смех друзей, донесшийся из гостиной. — Как у вас дела с альбомом? «Да мы почти все, осталось две песни, и мы свободны». — Я считал, что альбомы создаются месяцами. «Ты идиот? — возмутился Бакуго и вздохнул в динамик, отчего Тодороки поморщился. — Нам же просто записаться. Музыка, тексты есть. Не с нуля же мы здесь торчим. Но без клавиш звучание непривычное». — Уверен, вы разберетесь с этим. Тодороки бы хотелось говорить не о записи альбома. Нет, конечно, о ней тоже, потому что это важно для «HERO» (он пропустил момент, когда в список волнующих его людей вошла их компания), но больше его волновало состояние Бакуго. Он все еще за метры обходит зеркальные поверхности? Его фронтальная камера на телефоне все еще заклеена? А маска? Он все так же носит ее с собой? Ну конечно. Ведь не могло быть по-другому, потому что травмы не исчезают по щелчку пальцев и не испаряются в небытие. Однако эта тема не была предназначена для телефонного разговора. Тодороки это понимал. Бакуго тоже. Поэтому они потратили несколько минут на обсуждение города, записи и ударившей в Токио очередной порции жары. «Чего там с твоими фотками для диплома?» Тодороки еще несколько недель назад рассказывал о главной цели поездки, но это не помешало его внутренностям скрутиться в морские узлы от того, что Бакуго, уставший и задолбанный записью и внутренними переживаниями, помнил об этом. — У меня есть готовые снимки, но… — Тодороки замялся, не решаясь нагружать занятого Бакуго своими неприятностями; после того, как в динамике раздался отборный мат с требованием закончить свое «но», он все же произнес: — Они мне все еще не нравятся. Ничего с нашего разговора возле «Sunny» не изменилось. Мидория предположил, что это из-за того, что я слишком стараюсь. «Ага, скажи мне что-то, чего я не знаю. Ну да, этот твой Мидория прав, — Бакуго шмыгнул носом и вдохнул сигаретный дым; Тодороки в Нагое сделал то же самое, чувствуя, как дым наполняет легкие. — Я тебе еще давно сказал, что твои фотки слишком идеальные. Идеальная хрень никогда не получается сама по себе. Типа… ты сидишь, ну или стоишь, блять, не знаю, лежишь, пока не найдешь нужный кадр, сто раз сломаешь голову, пока учтешь все там свои светотени-хуетени… и бегаешь ты за этим идеалом долго, а потом, когда наконец удается его поймать, уже забываешь, зачем вообще начинал за ним гоняться». — Вау, — произнес Тодороки. — Я могу тебя цитировать? — И прежде, чем Бакуго успел снизойти до праведного гнева, продолжил: — Спасибо. Наверно, мне действительно стоит пересмотреть свои взгляды на фотографирование. «Тебе их не пересмотреть нужно, кре... блять, смотри, куда идешь! — Бакуго злобно выдохнул дым; Тодороки чуть заметно приподнял уголки губ. — Я ж тебе не предлагаю забить на все ваши учебники, формулы и рецепты крутой фотографии. А, ну... Просто не забывай, почему ты фотографируешь». — Может, это вообще не мое. В последнее время он не раз приходил к этому выводу. Его работы не побеждали в конкурсах (они в них даже не проходили), их не принимали различные издательства, он был уволен с работы (Тодороки специально смотрел — они уже нашли другого фотографа), да и дипломная работа шла ко дну, решив составить компанию затонувшим сокровищам из сказок про пиратов. «С хрена ли?» — возмутился Бакуго. — Мои фотографии… «Чего твои фотографии, а? Будешь вечно загоняться из-за того, что тебя уволили? Перестань надумывать себе всякую хрень. Считаешь, что твои фотки ужасны? Так я тебе скажу, что ты ошибаешься. Твои фотки — это лучшее, что я видел в этом вашем фотограф-сообществе». Сигарета в руках Тодороки догорела и чуть не обожгла пальцы. Фотограф не мог подавить широкую улыбку и выступивший румянец. Сотни положительных комментариев в инстаграме не стоили ничего по сравнению с этим. — Бакуго? «М?» — Я скучаю. Желание увидеть Бакуго окутало его толстым пледом, стискивая в объятиях. Бакуго ответил не сразу: «Тогда не опаздывай на свой гребаный поезд».

***

Вечером следующего дня Тодороки попрощался возле метро с уставшими от дороги друзьями и сел в вагон, направлявшийся в сторону его дома. Небольшая поездка действительно пошла ему на пользу, поэтому он был искренне благодарен Ииде за возможность погостить у родственников. Вопросы, связанные с фотографированием, начиная с «может, это вовсе не мое?» и заканчивая «почему я вообще этим занимаюсь?», все еще никуда не делись из его головы, однако от невозможности на них ответить его не тянуло открыть новую пачку сигарет. Выходя из метро, он написал Бакуго о своем возвращении. Он не надеялся на скорый ответ (надеялся), но, так и не получив его, положил телефон в карман и направился в сторону дома. Солнце уже давно зашло за горизонт, опуская на город темный покров. Усталость от долгой дороги сковывала ноги и вынуждала замедлять шаг, отчего расстояние от метро до дома показалось непростительно большим. Его клонило в сон. А еще Тодороки не терпелось перекинуть фотографии на рабочий стол, чтобы на большом экране ноутбука взглянуть на них и отредактировать (несколько из них фотографу на самом деле пришлись по душе). Тодороки не сразу заметил черную тойоту возле своего дома. Он замер, не решаясь пойти навстречу, потому что от одних предположений о том, кто в ней сидел (поджидал, не иначе), становилось дурно. Он приготовился развернуться и скрыться за ближайшим поворотом, как из машины вышел отец. Тодороки сжал челюсть и целенаправленно направился к подъезду, игнорируя тучную фигуру мужчины. — Сын, — произнес грубый, тяжелый голос. Тодороки Энджи стоял, гордо выпятив подбородок и сложив руки на груди, отчего рукава черного пиджака натянулись, облегая мышцы. В свете квартирных ламп и уличного фонаря его тень была похожа на тень дикого зверя: его фигура была вытянувшейся, однако ноги из-за игры света казались кривыми; тени ветвей деревьев, под которыми остановилась машина, напоминали рога на его голове. — Что тебе надо? — Тодороки остановился, стоя к нему спиной. — Обсудить с тобой детали. Ты не отвечал на мои звонки. — Потому что я не хочу с тобой разговаривать. — Именно поэтому я приехал лично. — Какая… честь, — процедил Шото сквозь сжатые зубы, сжимая лямку рюкзака. — Я не собираюсь устраивать сцен под окнами твоих соседей, — Энджи надменным взглядом обвел пятиэтажный многоквартирный дом, и рядом не стоящий с его огромным, роскошным особняком, полным прислуги. — Садись в машину, нам есть, что обсудить. Тодороки не был намерен с ним что-либо обсуждать и с трудом сдерживал себя от красочных объяснений, в которых ясно бы сообщалось, куда и на сколько он со своим разговором может катиться (Тодороки был культурным человеком, но он был знаком с Бакуго несколько месяцев). — У меня нет на тебя времени, — Тодороки медленно выдохнул. — Мне нужно писать диплом. — Отправлять преподавателю очередной переделанный вариант? — усмехнулся Энджи в отросшие усы. — Что? — Тодороки, готовый сделать шаг и оставить отца позади, недоуменно повернулся, замечая высокомерно смотрящие на него бирюзовые глаза под густыми бровями. — Ты можешь попытаться, но, уверен, он будет отослан обратно. Шото приоткрыл рот, пытаясь осознать услышанное. Оно оглушило его громовым раскатом. — Ты подстроил это? — тихо спросил он, оставаясь внешне спокойным, пока внутри свирепствовала буря, снося здания, вырезая деревья и разрушая города. Тодороки Энджи открыл дверь машины и сел в нее, ожидая, когда сын последует его примеру. Шото упрямо стоял, погребая его самоуверенное лицо, выглядывающее из открытого окна, под ледяным взглядом. — Если ты думаешь, сын, что я остановлюсь на этом, то я могу прийти к выводу о том, что за четыре года ты вконец отупел. Садись в машину, — опять повторил он. Шото медленно двинулся к машине и обошел ее, с ненавистью смотря на ручку. Он сел в транспорт и захлопнул за собой дверь, упираясь дрожащими от холодящего гнева руками в колени. Суетные мысли о дипломе, о несколько переделанных вариантах, о сказанной отцом фразе вопили в подсознании в леденящем ужасе. Энджи велел водителю отъехать на несколько кварталов и найти спокойное место во дворах, чтобы им никто не мешал. Все то время, пока они провели в недалеком пути, Шото пытался погасить разрастающееся в груди раздражение. Он не был в состоянии говорить с отцом ни сейчас, ни когда-либо вообще. Водитель отвез их в безлюдное, тихое место и покинул машину. — Ты подстроил так, чтобы мой диплом не принимали. Ты настолько хотел, чтобы я присоединился… — Возглавил. — …твою компанию, что влез в мою жизнь? — процедил Шото, смотря на кожаное сидение напротив и делая глубокие, медленные вдохи; запах новой кожи и костра ударил в нос, вызывая тошноту. — Ты так низко опустился? — Все это произошло из-за твоего упрямства, — неприязненно поморщился отец. — Ты не оставил мне выбора. Я не собирался доходить до этого. — Доходить? — Тодороки напряг спину и повернулся к Энджи, высунувшему локоть в открытое окно. — Крайние меры, сын. Или ты думал, что уволили тебя потому, что твои картинки перестали продаваться? Будто вообще кого-то волнует, что печатается в газетах или публикуется в журналах, в которые путь тебе заказан, — он сжал зубы и пальцы на высунутой руке. — Ты такой же упрямый, как и твоя мать, — выплюнул мужчина, кривя губы. — Не смей ничего говорить о ней! — закричал Тодороки, испугав крутящихся возле колес птиц. — Не повышай на меня голос! — громовой бас заставил подскочившего Шото сесть. А потом до Шото дошло. Упало, навалилось, ударило по коленям и заставило распластаться по асфальту. Сверху еще роялем придавило, на котором стояла расписная вазочка с четырьмя цветками. Сыграло третью часть из сонаты Шопена в си-бемоль миноре. — Путь заказан? — Шото судорожно вспоминал о последних годах своей жизни, пока его заполошный взгляд летал сбитой ракетой по салону. «Вынуждены вам отказать»; «Вас нет среди номинантов»; «Вы нам не подходите». Шото считал, что смог наконец вырваться из-под его контроля. На самом же деле Энджи Тодороки продолжал отравлять ему жизнь. — Ты хотел пожить самостоятельно? Пожалуйста! Четыре года, Шото. — Самостоятельно? — в его голосе замерзли льды. — Я все это время считал себя никчемным, потому что не мог никуда пробиться, но на самом деле это ты не позволял мне! — Шото сжимал пальцы, скрипел зубами и чувствовал, как по позвоночнику полз могильный холод. — В конце концов, моя доброта не бесконечна. Логика отца была за гранью понимания Шото. У него перед глазами проносились десятки отказов от публикаций, несколько возвращенных писем из редакций, загубленные конкурсы, ночи, проведенные за изучением материала и желанием понять, где он допустил ошибку в очередной раз, что он сделал не так, и попытки добиться лучшего результата, трудясь в поте лица и не жалея ни себя, ни фотоаппарат. Все оказалось так банально. Шото посмеялся бы, если бы у него ком в горле не стоял. «В конце концов, не перейдет же Энджи Тодороки черту лишь из-за того, чтобы сын возглавил компанию». Ха-ха. — Ты мне противен. — Можешь относиться ко мне как угодно, — вздохнул Энджи; разговор с непутевым сыном его утомлял. — Но ты должен возглавить компанию и продолжить семейное дело. — Зачем тебе я? Ты можешь и дальше руководить ею. — Мне придется замарать руки, — произнес Энджи, хмурясь. — Снова. — Что? — Все больше предаются огласке, — он замолчал, подбирая слово, — некоторые сделки, которые были заключены в далеком прошлом. Одна компания, с которой мы сотрудничали еще до твоего рождения, наступает мне на горло, расширяется и занимает все больше места на рынке. — И? Ты не можешь потесниться? — нервно усмехнулся Шото. — О, нет, Шото, этого я не могу! После того, как я подорву их бизнес, я не смогу занимать пост главы из-за подмоченной репутации. Именно поэтому мне нужен ты. — Чтобы я пришел на грязное место, отполировал его и увеличил доход? Разбирайся сам со своей компанией. Я не собираюсь ее возглавлять. Тодороки схватился за ручку двери и открыл ее, собираясь выйти из машины (он так много хотел сказать; наорать на отца, ударить по морде, пару раз приложить его затылком об багажник, но заставил себя успокоиться — насколько это было возможным; на этого ублюдка не следовало расходовать ни время, ни силы). — А как же твоя дорогая группа? Тодороки, едва ступив ногой на асфальт, почувствовал, как его приложило камнем по ребрам. — Наверняка они будут сильно расстроены, если окажется, что альбом, который они записывают, не продается. — Ты не посмеешь, — Шото стеклянным взглядом смотрел на отражение, видя в нем самодовольную рожу. — Моих средств хватило на то, чтобы не дать твоим картинкам выйти в свет. Неужели ты думаешь, что мне окажется не под силу расправиться с группой детишек? — Они здесь не при чем, — Шото сокрушенно опустил голову, отчего челка упала на глаза. — Это только наше с тобой дело. — И, подумав, бросил: — Семейное. — Я бы не хотел прибегать к таким мерам, но ты вынуждаешь меня, — Энджи смотрел на понурый, разноцветный затылок, прослеживая линию отросших темных корней. Он нахмурил нос и приподнял подбородок. — Ты так сильно пытался перестать олицетворять себя со мной, что перекрасил волосы. — Сначала тебя заботила моя карьера, а теперь моя внешность? — Тодороки потерянно усмехнулся краем губ, поглядывая на разноцветную челку. Он обернулся, глядя на нахмурившегося Энджи холодными осколками льда. — Пошел ты. — А что насчет твоих друзей? — вскинул бровь Энджи. — Они будут расстроены, когда их дипломные работы сочтут негодными. Станут разочарованиями родителей. Одна из них пытается пробиться в крупную фирму, чтобы помочь семье? Ей придется сильно постараться. Рука Тодороки дрогнула. — Или тот парень? — Энджи возвел глаза к верху темного салона. — Бакуго Кацуки, кажется? — нарочито небрежно произнес Энджи, щуря глаза. — Ты так громко проорал в телефон его имя, что у меня заложило ухо. Хотя я не уловил суть ваших отношений. — Ты следил за мной? — Мои люди. Удивлен, что ты не заметил. Шото молчал, глотая тяжелый воздух. Теперь он понимал, что это были за взгляды, которые он периодически чувствовал на себе. — Так кого из этих людей мне поставить под удар первым из-за твоей нерасторопности, Шото? — Энджи хмыкнул и посмотрел в ночную пустоту, просчитывая в голове всевозможные варианты. — Как насчет твоего барабанщика? Тодороки захлопнул дверь, отчего машину тряхнуло, развернулся к отцу и хватил его за лацканы пиджака. — Не смей лезть к нему, — прошипел Тодороки, глядя в предвкушающие победу глаза. — Ох, значит, все-таки уловил, — широкая, презрительная улыбка сковала его губы. — Кто бы мог подумать, сын, — понизил голос, вкладывая в слова океаны омерзения, и оттолкнул Шото от себя. Шото ударился плечом о дверцу с глухим стуком и сжал зубы, пока приводящая в чувства боль распространялась по руке. — Приедешь в офис во вторник и подпишешь договор. — А если не подпишу? Он слышал звон цепей, которые подкрадывались к его шее. — Тогда твоему парню придется закупиться протезами для рук, — Энджи поправил сползший с плеч пиджак. — Понятия не имею, как с ними трахаться, но на барабанах играть ему явно будет затруднительно. — Ты не… — Посмею. Или ты на самом деле хочешь это проверить? — Тебя посадят. Громкий, раскатистый смех Энджи заполнил пустоту автомобильного салона. — Разве я тебе не противен? — предпринял еще одну попытку Шото, садясь прямо и крутя плечом. — Ты так сильно старался уложиться в жизненный план, добиться высот в бизнесе, заполучить кучу детишек. А в итоге твоя надежда на продолжение компании оказалась педиком. — Ты мне омерзителен, — признался мужчина, складывая на груди руки. — Не боишься, что я буду омерзителен и твоим сотрудникам? — сощурил глаза Шото; внутри у него все горело и леденело, устраивая шабаш. — Тебе придется держать под контролем свои наклонности, пока не женишься. — Ты и мою свадьбу распланировал? — его голос прозвучал приглушенно; вопрос остался без ответа. — Так что, сын? — Энджи напряг плечи в нетерпении; его усы приподнялись. В машине ненадолго повисла звенящая тишина (от цепей на его шее, не иначе), прерываемая доносящимся дуновением ветра, залетающим в открытое окно. — Я согласен. И мир его разбился на части.