Исповедь блудницы

      Меня зовут Морвенна Магнесет. Да-да, та самая женщина, которая возомнила себя королевой всех земель и упала со своего пьедестала по собственной глупости. Что ж, девочки мои, наверное, сейчас самое время скоротать вечера за рассказом, когда за окном сейчас бушует буря, а в замке слышны завывания ветра, ибо тут давно не было настоящего ремонта. Мои враги экономят на всем, считая, что чем я хуже живу, тем быстрее умру. Хотя какие враги? Многие из них уже давно умерли, а их дети продолжают их дела, словно не могут следовать своим принципам, да и вряд ли они у них есть.       Когда-то я не была пленницей и меня никто не боялся. Я была обычной девушкой, которая вступила в пору взросления. Наша семья жила в Индесере в самой бедной деревне королевства, находящейся на границе с Кобельтором, государством, с которым у нас была вечная война. Мы жили плохо, и иногда порой было совсем есть нечего. Мать сама пыталась содержать хозяйство после того, как в мир иной отошел ее муж, оставив одну с двумя детьми. Два сына к тому времени уже выросли и успели привести в дом жен, которые постоянно ругались между собой, потому что совсем не могли поделить небольшую комнату. Иногда мне казалось, что Лаура спит с Идвором, а Лея — с Ламбертом. Конечно, в нашем доме трудно было достать свечи, но это не означало, что в темноте они путали постели мужей. Возможно, в браке каждая из них поняла, что сделала совсем не тот выбор, а может быть, им нравилось жить в грехе и гневить Бога.       Я была самой младшей в семье, и мне приходилось часто выполнять всю грязную работу. Мать не любила меня, и это было вполне понятно, потому что она зачала меня от солдата, который изнасиловал ее прямо в поле. Поговаривали, что Мораг хотела избавиться от нежеланного ребенка, но старая ведьма, жившая в лесной лачуге, отговорила ее от этого. Мораг молила, чтобы ребенок родился мертвым, но этого не случилось. Наверное, мать всегда думала, что если она нагрузит меня непомерной работой, то я просто сдамся и умру от тягостей жизни.       В то время солдаты все реже и реже проходили через нашу деревню, а все из-за того, что старый король Альфред решил женить своего сына на принцессе из Кобельтора. Порой всем жителям Индесера казалось, что наконец-то настанет мир и покой и тогда все мы заживем в достатке. Но зимы становились все суровей и суровей, а урожай — все скудней и скудней. Маленькие дети очень часто погибали от лихорадки или голода, а мужчины уезжали в Гвюндмюнд, где можно было заработать немного денег. Мои братья тоже подались в город, а мы, женщины, остались в доме, коротая зимой дни за пряжей и песнями. Позже и мы перебрались в Гвюндмюнд.       Мои руки были такими грубыми, что нити шерсти цеплялись за мозоли. Мне хотелось другой жизни, но я понимала, что никогда не вырваться отсюда. Я так и буду горбить свою спину, а потом мне найдут мужа с красным лицом от работ в поле, и он будет пыхтеть на мне, пытаясь заделать ребеночка, чтобы семья была крепкой и появились помощники.       Хоть я и была деревенской девчонкой и слышала много сплетен о супружеской жизни, я была невинна, как новорожденный котенок, который совсем не знал, какой он — настоящий мир. Я ничего не знала о том, что творится в реальной жизни.       Все началось, когда мне исполнилось всего лишь тринадцать лет. У меня стали набухать груди, и мужчины стали обращать на меня внимание. Я никогда не видела, как я выгляжу. Дома у нас совсем не было зеркала, и все прихорашивались в отражение на воде, которое многое искажало. Мне казалось, что у меня большой нос и кривой рот, а еще волосы странного серого цвета, и я мечтала о том, чтобы их перекрасить, ведь такое было возможно. Мне говорили, что у меня голубые глаза и очень красивые. Я и правда думала, что неказистая и совсем непривлекательная.       Все началось с красной ленты. Широкая атласная полоска была в точности такого же цвета, как маки, что росли на полях Мелмор-Филдс на окраине города, там, где практиковались в стрельбе лучники, а юные возлюбленные таились там по вечерам, предаваясь блуду, если верить моей матери. Лента была продета в серебряные волосы девицы, которую я всегда искала глазами, когда проходила по Севен-стрит, где было много лавочек, но все сокровища торговцев нам были совсем недоступны, потому что нашу семью относили к самым бедным слоям. Иногда мне хотелось оторваться от реальности, потому что вся моя жизнь ограничивалась тяжелой работой по дому и уходу за племянниками.       Неудивительно, что я предпочитала болтаться по Севен-стрит. Семь улиц разбегались в разные стороны от большого столба; на прилавках лавочек были навалены груды разноцветных шелков, в бочках бились живые карпы, над головой кричали чайки, а к куртке уличного торговца были приколоты ленты и кружева самых разных цветов, словно лишь только так можно было разглядеть, что у него есть в продаже. Мне казалось, что я чувствую все цвета на вкус: желтый, как свежее сливочное масло, черный, как чернила, и голубой… На что же был похож голубой? На небо? Или весенние цветы, которые мы добавляли в салат, если была очень хорошая весна?       Мальчишки вполовину ниже, чем я, курили длинные трубки и сплевывали на мостовую черную слюну, воробьи дрались за крошки от пирога, и я не слышала собственного дыхания, потому что вокруг стоял оглушительный шум: топот десятков ног, грохот телег, звон храмовых колоколов, свист дудочек, крики разносчиков и продавцов, предлагавших купить лаванду, кресс-салат, творог с простоквашей и все на свете.       Здесь же торчали и девицы. Всегда две или три на каждом из семи острых углов Севен-стрит, с выбеленными лицами и алыми, как клубника, губами. Я не была дурочкой, прекрасно знала, что это шлюхи. Они смотрели сквозь меня, как будто не видели, и я нисколько не удивлялась. Что им за дело до долговязой девчонки в сером платье, из которого она так стремительно вырастала и оно было тесно в груди? Только одна из них, с идеальной прической, словно у королевы, но при этом с шрамом, пересекавшим напудренную щеку, всегда улыбалась мне своей странной, кривой улыбкой. Говорили, что ее избил один из ее любовников, и позже его поймали, когда он чуть не зарезал свою жену. Однако это не вернуло красоты девушке. Если бы не ужасный рубец, который тянулся от глаза до рта, она была бы самым прекрасным созданием, которое только доводилось мне видеть. Ее юбки иногда были ярко-зелеными, иногда — вишнево-красными, иногда лиловыми, а грудь вздымалась над корсажем, словно два крепких наливных яблочка.       Я знала, что шлюхи были низшими из низших. Они были хуже, чем беднота. Все их презирали и даже старались не смотреть в их сторону, но без них жизнь была совсем невозможной, если верить священнику Блёрну. У некоторых из шлюх был вполне довольный вид, но, конечно же, они просто притворялись. «Девушка, которая теряет добродетель, теряет все», — сказала однажды мать. Она стояла в дверях; мимо, держась за руки, как раз проходили две девицы. Их ярко-розовые юбки раскачивались, как колокольчики. — Венна, — как часто звала меня мать, — ты меня слышишь? Если не будешь содержать себя в чистоте, никогда не получишь мужа.       Еще они были навеки прокляты. Об этом говорилось в стихах, которые меня заставляли учить в храмовой школе.       Холодными ночами, лежа под тонким потертым одеялом, я любила представлять этот жаркий адский огонь. Я складывала ладони и воображала себе все его оттенки, почему-то думая, что будет, если нарушу завет матери: ведь она меня зачала от солдата, получается она нарушила свою добродетель.       У меня не было ни единой цветной вещи, и невероятно тянуло ко всему яркому. Если у меня выдавалось свободных полчаса, самым любимым занятием было побродить по Севен-стрит и поглазеть на магазины и мелкие лавочки. Деревянные вывески раскачивались на цепях; самой роскошной была вывеска золотых дел мастера: огромная позолоченная рука и молоточек. Я останавливалась возле каждой витрины и прижималась лбом к холодному стеклу. От цветов рот буквально наполнялся слюной. Я никогда не заходила внутрь — знала, что меня тут же вытолкают наружу, но смотреть… никто не мог запретить смотреть. Туда могли позволить себе только богачи, тот, кто родился под счастливой звездой и часто ездил в столицу — Рестмор.       Мое собственное платье было тусклого серовато-коричневого цвета — для того, чтобы покровители школы видели, что девочки скромны и послушны, как говорил преподобный. То же самое касалось чепцов и пелерин на пуговицах, которые предписывалось оставлять в школе вместе с книгами после уроков. Это делалось для того, чтобы родители не могли их продать. Однажды я попыталась унести домой пару книг, чтобы почитать ночью, в постели, при свете уличного фонаря, но меня поймали у школьных дверей и высекли, так что с ладоней долго не сходили красные отметины. Разумеется, это не остановило меня, а только сделало более изобретательной.       Помимо повседневного платья, у меня было и воскресное, чтобы ходить в церковь на службу. Оно давно полиняло и приобрело грязно-бежевый цвет, но купить новое у семьи просто не было денег, ведь у моих братьев было столько детей. Хлеб, который ела семья, скрипел на зубах: пекарь добавлял в него мел, чтобы сделать белее. Сыр был бледным и «потел», потому что молоко разбавляли. Если на столе появлялось мясо — в те редкие дни, когда матери удавалось в срок закончить очередную порцию шитья, — оно было светло-коричневым, как опилки. В общем, жизнь моя была совсем не сахарная.       К этому времени у меня уже два месяца шли месячные. В первый раз, когда это случилось, мама всплакнула и пробормотала, что еще слишком рано, несмотря на то что я уже была выше многих сверстниц.       Серое школьное платье почти прорвалось на локтях, а впереди, там, где наливалась грудь, отлетела пуговица. Все мои ровесницы уже бросили уроки; одна стала прачкой, другая — помощницей чулочницы, еще три — швеями. Все ремесла и занятия мне казались низкими и презренными, и я мечтала, что в моей жизни ничего такого однажды не будет.       Мне хотелось получить ту самую алую ленту, и я откладывала монеты и, когда собрала нужную сумму, решила, что пора ее купить. Я подошла к торговцу. — Цена все та же? — хрипло спросила я. Мой собственный голос показался больше похожим на царапанье по доске. — Что? — Лента, сэр. Алая, — глупо уточнила я. Он скривил губы и задумался. — Чуть дороже, — выдал он наконец. — Но вы говорили… — Времена нынче тяжелые, дорогуша. И становятся все тяжелее. Шесть монет, — повторил торговец и запахнул сюртук. — Или поцелуй.       Я растерянно моргнула. А потом я шагнула вперед. Вернее, это была не я. Эту девушку я совсем не знала. Даже не подозревала о ее существовании.       Чужой язык раздвинул губы, как будто пытался там что-то найти. Мне показалось, что она чувствует привкус чего-то горелого, или, вернее сказать, плохого вина. Он шевелился во рту, бился, как хвост собаки, и на секунду я подумала, что сейчас задохнусь и потеряю сознание. Когда он прижал меня к стене, я даже не закричала. — Тихо, тихо, — бормотал он на ухо заплетающимся языком.       Его руки путались в юбках, а щетина царапала лоб, словно он пытался оставить там тайную метку. Темнота окутала нас, как покрывало. Я затаила дыхание, чтобы не завизжать. Каким-то образом понимала, что кричать уже поздно, что переступила неведомую грань и никто теперь меня не спасет. — Тихо, — еще раз сказал он.       Все кончилось через несколько минут. Он пыхтел и двигался, словно заведенная сломанная игрушка. Немного боли, ничего приятного. Только жаркое черное небо над головой и еще какая-то странная растянутость внутри, словно ткань, которая потеряла форму из-за того, что за ней плохо ухаживали.       Я проводила торговца глазами. Лицо было мокрым, а в кулаке сжимала гладкую атласную ленту.       Я могла бы все рассказать в тот же вечер, когда добралась наконец до дома. Казалось, что стоит произнести хоть слово — и я разрыдаюсь. Я уже готова была сказать: «Мама, случилось что-то ужасное…». Но потом вспомнила, что она всегда говорила про уличных девок.       Однажды вечером осенью я вернулась домой и тут же получила удар в глаз от Ламберта. — Твоя дочь шлюха, посмотри на ее живот!       Все кончено. Я твердила это себе снова и снова, пока слова не приобрели смысл. Пока не поняла, что эти пять месяцев я не то подозревала, не то отрицала очевидное, пытаясь сделать вид, что ничего на самом деле не происходит.       Мать нагнулась и подняла меня на ноги. Обтянула просторное серое платье вокруг моего живота. Как странно смотрелась эта аккуратная небольшая выпуклость на стройном девичьем теле… если не приглядываться специально, заметить ее под свободным платьем было невозможно. Она снова ахнула. — С кем ты путалась? — все же смогла задать вопрос мать, а я не смогла выдавить из себя ни слова. Они все застряли в горле, спутавшись в один большой клубок. — Кто это был, шлюшка? — брат сжал кулаки. Мне вдруг показалось, что все еще может быть хорошо. Что мама сейчас всех успокоит и все станет как прежде. — Почему? — прошептала она в волосы, почти нежно. — Почему? У него был нож? — с надеждой прошептала мать. — Тебя изнасиловали? — Лента, — хрипло сказала я, касаясь губами нежной, шелковистой кожи на шее матери. Она чуть отодвинулась и отвернулась от меня. — Что? — Лента, — повторила я и замолчала. — У него была красная лента, — еле слышно добавила. — А я ее очень хотела. Очень давно хотела ее.       В ту ночь я узнала, что все мое имущество, все, чем владела в этом бренном мире, умещалось в одну-единственную алую ленту. Ту самую, что я так страстно хотела заполучить.       Они выгнали меня со словами, что жизнь дается всего один раз и что я выкинула ее на помойку одни своим глупым желанием и одним своим поступком. Я не понимала вообще, что сейчас происходит, но когда меня выставили за дверь утром, то, кажется, все обрело иной смысл.       Я пыталась просить о прощении. Пыталась дать им всем понять, что я, как и многие другие, оступилась и заслуживала прощения и понимания. Но все это было не для меня. Уж точно не для моей семьи. Вот так легко и просто они вычеркнули меня из своей жизни, сказав, чтобы я возвращалась в деревню и оставалась там, пока на меня хоть кто-нибудь не захочет взять замуж вместе с ребенком.       За все свои четырнадцать лет я ни разу не была на улице после полуночи. Только теперь поняла, что, когда порядочные люди запирают двери, здесь все только начинается. Это была совсем иная жизнь, настоящий праздник темноты, и сумерки являлись всего лишь его репетицией. Шлюхи стали наглей, а мужчины — намного смелей, а еще на охоту выходили грабители и убийцы, готовые довольствоваться самым малым — всего лишь парой звенящих монет.       В ту ночь я чуть не умерла, потому что начались ранние и болезненные роды. Если бы не уличные шлюхи — Мари и Джо, то вряд ли бы я осталась в живых. — Ничего, все мы через это проходим, — просто сказала Мари. — Сделали тебя женщиной. Всего-то дел.       Это было утро. В комнате было жутко и неприятно пахло, а еще она была очень маленькой. Мари и Джо ели что-то неприглядное, а я понимала, что не ощущаю свое тело, словно оно мне совсем не принадлежало.       Живот опал, а ребенок, как мне сказали, не выжил. Да и вряд ли он мог вообще остаться в живых, ведь он был такой крошечный, не способный сам дышать и двигаться. Может быть, так даже и лучше.       Через неделю, когда мне стало лучше, я попыталась вернуться домой, но меня не пустили даже на порог. У меня больше не было семьи, а значит нужно было искать новый дом, а еще лучше — работу.       Мне трудно сказать, сколько времени я слонялась по улицам, подбирая объедки. Неделю? Две? А может быть, больше? Наверное, только тогда я осознала, что могла соврать. Могла сказать, что меня изнасиловали, что я не видела лица и что боялась признаться в произошедшем. Но в итоге я решила преподнести правду, и она оказалась никому не нужна. — Что же это оборванка? — услышала я, когда пыталась расчесаться пальцами. — Что ж, наверное, стоит пожалеть тебя, детка?       Я подняла глаза на женщину. Она была высокой и полной в красивом синем платье с глубоким декольте. У нее было ярко накрашенное лицо, а вместо своих волос темный парик. Под краской скрывались морщины, но при этом было очень сложно определить возраст дамы. Я не сразу поняла, кем она может быть. Она помогла подняться мне на ноги, немного грубо беря подмышками. — Как же тебя зовут, дитя? — спросила она. — Морвенна, — прошептала я. — Морвенна, — повторила она. — Хорошее имя, но точно слишком сложное. — О чем это вы? — поинтересовалась я, ощущая, как меня начал охватывать страх. — Пойдем со мной, и все узнаешь, — резко ответила она. — Нет! — я попыталась упереться ногами в землю, чтобы она не смогла утащить меня за собой, но дама с силой волокла меня за собой. — Поверь, детка, тебя ждет лучшая жизнь, намного лучше той, что у тебя есть сейчас, — женщина улыбнулась.       Я не стала ее спрашивать, что именно меня ждет дальше и какая она эта жизнь, которая не будет похожа на уличную. Я просто пошла за ней, и когда мы дошли до дома, на двери которого были нарисованы два единорога, то я начала понимать, куда она меня привела. — Я не пойду туда! — твердо сказала я, ощущая, как она втолкнула меня в дом. — Я не останусь здесь. — Прости, милочка, но у тебя нет иного пути. Или тут, с нами, или смерть. Кстати, меня зовут мадам Сорайя. Прошу любить и уважать. — Я не останусь здесь, — прошептала я, как обиженный ребенок, подтягивая колени к подбородку. — Не останусь здесь. — Не будь глупой, — она наклонилась ко мне, и только теперь в тепле дома я могла различить, каким был аромат ее туалетной воды — жасмин и лаванда. — Пока ты будешь работать на кухне и в комнатах. Конечно, есть те, кто очень любит таких милых созданий, как ты, но пока мне надо приглядеться к тебе. — Я не хочу, — твердила я. — Не будь глупым ребенком.       Я и правда была ребенком. Мне было всего лишь четырнадцать лет, я мало что знала о жизни, несмотря на все то пережитое за последнее время. Наверное, жизнь меня ничему не научила, раз я снова попала в плохую историю. Я и правда была очень глупой. — Будешь послушной? — спросила мадам Сорайя. — Да, — пролепетала я, отползая назад и ощущая, как пол скользит под руками.       Так я и осталась в бордели. Тогда я ненавидела ее, но теперь я благодарна ей. Подобрав меня с улицы, мадам Сорайя дала мне билет в иную жизнь.       Но об этом чуть позже, Лауга. Я что-то очень сильно устала.