Finally

      – Ну будешь ты ужинать или нет?       Я вздрагиваю, едва не выронив книгу.       Грейнджер стоит в дверях, прислонившись плечом к косяку и закутавшись в шерстяную шаль, и недовольно смотрит на меня. Чёрт. Я ещё раз опускаю глаза на строчку, которую только что прочитала.       – Что это за город?       Кэрол усмехнулась и потянулась за сигаретой.       – Это? Ватерлоо. Ужас, правда?       Я послушно иду за Грейнджер на кухню, надеясь по дороге дочитать полтора предложения, которые остались мне до конца главы. Голова как в тумане. Давно я не выпадала из реальности на..       – Сколько сейчас времени?       – Что-то около восьми.       Голос у неё совсем простуженный, так что я начинаю сомневаться – а не опасно ли есть то, что она приготовила.       После вчерашнего разговора я весь вечер ломала голову над тем, хочу я видеть Эмилию или нет. Конечно, первым импульсом было лететь на юг в ту же секунду, как я узнала, где она живёт. Но затем я взяла себя в руки и поняла, что против единственного аргумента “хочу!” есть масса куда более весомых аргументов, как один говорящих, что это очень-очень плохая идея. Мы не виделись почти сорок лет, и одному Мерлину известно, насколько она изменилась. Я стараюсь не думать о том, что она старше меня на шесть лет, а значит, ей уже далеко за пятьдесят. Конечно, о том, чтобы показаться ей на глаза, речи не идёт, но сейчас мне кажется, что и вовсе лететь в Дорсет – не такая уж хорошая мысль.       Грейнджер пытается трясущимися руками разложить по тарелкам какое-то рагу. Она выглядит такой измученной, что мне даже становится жаль её.       – Садись, сама всё положу.       Я решительно направляюсь к плите. Она молча садится в своё кресло и накрывается клетчатым шотландским пледом.       Мы в молчании поглощаем пресное рагу – она сразу предупредила, что ничего не пробовала, чтобы не заразить меня – точнее, я поглощаю, а Грейнджер уныло ковыряется в тарелке, время от времени отправляя что-то в рот.       – Слушай, – не выдерживаю я. – Я, конечно, не в курсе, как с этим у магглов, но ты вроде утверждаешь, что волшебница. А у волшебников есть специальный раздел в зельеварении, посвящённый целебным отварам. Они нужны как раз для таких умирающих, как ты.       Она кисло смотрит на меня и отставляет тарелку в сторону.       – Не люблю пить лекарства. Я выросла в семье врачей, а они часто скептически относятся к лечению, когда оно касается их самих. Видимо, это у меня от родителей. Я обычно жду, когда само пройдёт.       – И долго надо ждать?       – От двух до пяти дней. Но если ты сделаешь мне пару литров воды с лимоном, то, может, быстрее.       – Ладно уж. Допью чай и сделаю.       – Что читаешь?       Я смотрю на книгу в потрёпанной красной обложке, которая лежит рядом на столе. Это самая старая из книг, которые я видела у неё на полке – издана ещё в начале пятидесятых. Я нашла её вчера вечером и не сразу поняла, почему обратила на неё внимание. Только просидев пару минут, уставившись на обложку со странной картинкой – горсть рассыпанной соли и ничего больше – я вспомнила, где видела эту книгу. Однажды Эмилия читала её при мне. Это был единственный раз, когда, читая что-то сама, она не разрешила читать мне. Да и вообще единственный раз, когда она мне что-то не разрешила. И, насколько я сейчас могу вспомнить, единственный раз, когда её что-то смутило. Эмилия всегда была образцом собранности и невозмутимости, а в тот раз отчего-то замялась, сказав, мне вряд ли будет интересно. Я долго обижалась на неё после того случая, но Эмилия была непреклонна. Тогда я постаралась запомнить название, уже представляющееся мне загадочным и притягательным, и решила во что бы то ни стало найти эту книгу и прочитать. И вот вчера вечером, увидев знакомую обложку, я вспомнила название, которое силилась не забыть.       “Цена соли”.       К немалому своему удивлению я обнаружила, что это история о любви между двумя женщинами: замужней дамой с ребёнком, пытающейся получить развод, и молодой девушкой-сценографом, которая временно подрабатывает в магазине игрушек. Я так увлеклась чтением, что начисто забыла про обед, и про ужин забыла бы, если б Грейнджер не пришла. Сама не знаю, что меня так потрясло. Эта книга – какой-то мостик, связывающий меня с той Эмилией Леонт, которую я знала. Сейчас я чувствую, что тоска, захлестнувшая меня вчера вечером, немного отступила.       Я протягиваю ей книгу. Грейнджер какое-то время слегка удивлённо смотрит на обложку, потом заглядывает на заложенную мной страницу. И вдруг говорит, неожиданно серьёзно и осмысленно – что совсем не вяжется с её осипшим голосом.       – Знаешь, за что я люблю Шекспира? За то, что он открывает мне глаза на знакомые вещи. Я до Ромео с Джульеттой знала, что за любовь умирают. Знала до Гамлета, что можно быть подлецом и улыбаться. Знала, что иногда люди притворяются и влюбляются с первого взгляда. Всё это существовало и раньше, и я знала об этом. А Шекспир… Он просто сдвигает фокус в сторону – совсем чуть-чуть – но картинка тут же меняется прямо на глазах, как в калейдоскопе. И ты начинаешь видеть, что прямо вот здесь, перед самым твоим носом есть улыбающиеся подлецы и пересмешники-лицедеи. С этой книгой похоже. Я, конечно, и раньше знала, что такое существует. Мне даже кажется, что моя тётя по маминой линии жила… ну, со своей подругой. Но всё равно это всегда казалось мне таким далёким, таким… нереальным.       Тут она надолго закашливается, и я встаю, чтобы сделать воду с лимоном. Когда я, поставив перед ней кружку, сажусь в своё кресло, Грейнджер медленно листает книгу, рассеянно блуждая взглядом по страницам.       – Это даже представить трудно, – продолжает она. – Ты просто стоишь за прилавком, делаешь свою работу. И вдруг появляется кто-то. И в одно мгновение переворачивает твой мир с ног на голову. Такие книги… заставляют меня верить в чудеса.       Удивительно, но, слушая всё это, я ловлю себя на мысли, что испытываю от книги примерно те же эмоции. Конечно, древние магические фамилии видали и не такое – особенно в средневековье – но и для меня мысль о любви между людьми одного пола была чем-то совершенно отвлечённым и не стоящим внимания. Да что там, мне такими виделись любые мысли о любви. Я просто думала, что не создана для нежных чувств, и не интересовалась ими. А теперь, как Виола из шекспировской “Двенадцатой ночи”, увидев, пусть и на бумаге, как кто-то другой влюбляется, я, сама того не желая, прихожу к выводу, что, возможно, нет людей, которым не дано это пережить – а просто есть люди, у которых ещё всё впереди?       Чушь. Когда тебе пятьдесят и ты живёшь, прячась от всего мира, что у тебя может быть впереди?       – Откуда у тебя эта книга? – спрашиваю я, просто чтобы что-то сказать.       – Нашла на шестом курсе в Выручай-комнате, – не задумываясь, отвечает Грейнджер, с удовольствием попивая воду с лимоном. – Ты ведь знаешь о ней?       Что за вопрос!       – Знаю, разумеется.       – Мне нужно было спрятать кое-что, и Гарри посоветовал Выручай-комнату. Я оставила там то, что собиралась, а потом наткнулась на книжный шкаф… Некоторым книгам было не меньше сотни лет. А в углу лежала вот эта. – Она протягивает мне книгу. – Кстати, ты открывала последнюю страницу? Там записка. Я сначала не хотела её читать, но потом решила – уже чуть ли не полвека прошло, вряд ли это ещё что-нибудь значит.       Я открываю последнюю страницу. Между ней и обложкой лежит сложенный вдвое листок пергамента. Чернила чуть-чуть поблекли, но аккуратный не крупный почерк по-прежнему хорошо читается.       Милая Джейн!       Как ты там? Почему не отвечаешь на моё прошлое письмо? Как тебе нравится твоя новая школа, однокурсники? Твои родители ещё сердятся? Я хотела написать им, но побоялась, что только сделаю хуже. Надеюсь, ты там счастлива – ты ведь так любишь перемены. А теперь ты в новой стране, с новыми людьми… Не смей грустить, родная, не смей.       Я тоже стараюсь не грустить. Я стараюсь изо всех сил, Джейн, если бы ты только знала, как я стараюсь. Но ничего не получается. Ещё немного, и твоя Эм совсем зачахнет без тебя. Школа не школа, когда тебя здесь нет. Учителя сердятся, говорят, что скоро экзамены, а я совсем забросила учёбу. А мне не заставить себя заниматься, без тебя всё валится из рук. Но не грусти, милая моя девочка, не грусти. Осталось всего четыре месяца, и тогда уже ничто не помешает тебе вернуться в Англию. И тогда всё станет хорошо.       С любовью, твоя       Э.Л.       Ниже идёт приписка – уже другим пером, более потрёпанным – но той же рукой.       Джейн! Я как раз собиралась пойти в совятню, чтобы отправить тебе это письмо, когда ваша сова принесла мне записку от твоей мамы. Оказалось, она прочитала то, что я писала тебе в прошлый раз. И она пишет… ох, чего только она не пишет! Джейн… Что же делать? Я не знаю, как мне быть. Как нам быть, милая? Зачем я пишу это? Ведь письмо нельзя отправлять, твоя мама снова его прочитает. Моя мама хотела сама написать ей, но я думаю, тут уже ничем не поможешь. Джейн, Джейн, Джейн… Я не стану больше писать тебе. Пожалуйста, поскорее возвращайся. Я без тебя пропаду.       Я закрываю глаза и пытаюсь сделать хоть один вдох. В ушах такой шум, что, даже если девчонка и говорит что-то, я её не слышу. Я не знаю, вернулась ли Джейн домой, не знаю, что случилось потом. Я только знаю, как мне знаком этот почерк. И привычка расписываться двумя буквами.       Э.Л.       Сколько открыток я получила в школе, подписанных этими инициалами. Эмилия! Значит, это та самая книга? Но как?! Сколько ниток должны были связаться, чтобы Эмилия оставила пергамент именно в той книге, которая останется на долгие годы лежать в шкафу в Выручай-комнате, где её спустя почти пятьдесят лет найдёт и зачем-то решит забрать себе Гермиона Грейнджер? Это кажется почти невероятным, и всё же – я снова смотрю на две буквы подписи – ошибки быть не может. Эмилия. Моя Эмилия.       И тут всё встаёт на свои места. Странная перемена в её настроении, которую я заметила после рождественских каникул. “Внутренний конфликт” и проблемы с палочкой. Её отказы выйти замуж за Фентона. И сама книга, в которую вложено так и не отправленное письмо. Эмилия…       Краем ускользающего сознания я чувствую, что по моим щекам текут слёзы, что Грейнджер пытается гладить меня по спине, слышу, как я что-то сбивчиво объясняю.       Слишком много. Слишком много. Мне нужна тишина. Мне нужно одиночество. Едва находя дорогу, я иду в свою комнату, закрываю дверь, падаю на кровать и проваливаюсь в спасительный сон.