Finally

      О Мерлин, давно я так не развлекалась. Пока мы с Джейком беседуем о лондонской погоде, Грейнджер едва притрагивается к индейке – к слову, очень вкусной. Вот уж не рассчитывала, что моё маленькое представление возымеет такой эффект. Понятия не имею, что её так рассердило. Неужели думала, что избавилась от меня насовсем? Признаться, мне и в голову это не приходило. Куда мне ещё возвращаться? Я мысленно прикидываю – неужели я здесь уже почти полгода? Только теперь я понимаю, насколько привыкла к этой крошечной квартирке. Все эти дни у меня и в мыслях не было улететь отсюда навсегда. Пять дней, проведённых в поместье Лестрейнджей, казались просто отпуском, а сам заброшенный дом – временным пристанищем, из которого я непременно вернусь домой.       Если совсем откровенно, я и сама толком не понимаю, зачем оставалась там так долго. Поначалу мне казалось, что я устала от шума и суеты – хотя это, конечно, неважное оправдание: более тихое и спокойное место, чем лавка Олливандера, представить трудно. А потом… Я словно впала в транс. Это было сродни тем ночам, когда я выбегала из дома Эйнара и лежала на земле, не отрывая взгляда от сияющего неба. Я ходила по дому, трогала гобелены, бесцельно листала книги, не понимая в них ни строчки. А когда дом начинал сдавливать мне голову, я летала над девонширским лесом, питаясь чем придётся и тоскуя по мочёной бруснике. Только снова оказавшись здесь, я поняла, что за эти пять дней не произнесла ни слова. Ни одной перепалки, ни одного язвительного комментария ни в чей адрес, ни слова нытья. Неужели я по ней скучала?       Камин потрескивает, прямо как в школе, на кухне запах домашней еды, Грейнджер смотрит волком – чёрт возьми, я дома!       Пока я размышляла обо всё этом, Джейк успел прикончить своё жаркое и теперь рвётся мыть посуду.       – Нет-нет, Гермиона, ты приготовила чудный ужин, так что дай мне хотя бы освободить тебя от посуды, – приговаривает он, собирая со стола тарелки. Интересно, он действительно не замечает, что на ней лица нет, или просто притворяется из вежливости?Она сдаётся почти без боя и, пробормотав что-то неразборчивое, спускается вниз, по всей видимости, в мастерскую.       – Так значит, ты… вы тоже живёте здесь? – осторожно начинает Джейк. Видимо, вопрос о моём статусе в этом доме интересовал его с самого начала, но он сдерживал себя. Не спеша с ответом, я наблюдаю за тем, как он суетится возле раковины и не чувствую, как ни стараюсь, той злости на него, какую испытывала пять дней назад. На меня опять напало безразличие. Даже продолжать разыгрывать спектакль больше не хочется.       – Да, живу.       Он ненадолго замолкает.       – Просто Гермиона никогда не говорила о вас. Вы её?.. – Я молчу, ожидая продолжения. – Я имею в виду, что не имею ничего против… Я знаю, что в Англии взгляды достаточно консервативны, но в Штатах… – О, я наконец начинаю понимать, к чему он клонит. Пожалуй, это становится интересным. Джейк, окончательно сконфуженный, наконец поворачивается ко мне, вытирая руки полотенцем. – Гермиона ваша… девушка? – наконец изрекает он, неуверенно улыбаясь.       Сама не знаю, что заставляет меня так долго держать паузу. Может статься, в моём возрасте не может не льстить, когда тебе в пару сватают девчонку едва за двадцать, а может, мне просто не смотря ни на что симпатичен этот парень – простой, как деревенский увалень, а всё-таки этой своей непосредственностью подкупающий.       – Нет, – в конце концов отвечаю я. – Она не моя девушка.       – А! Ясно. – Кажется, даже слегка обрадованный, он возвращается к посуде. Уж не собрался ли он приударить за Грейнджер? Вот это будет номер! – Просто Гермиона ничего не говорила о вас, и я подумал, что… Словом, понятно.       Гермиона. Он так часто повторяет её имя – а я вообще не уверена, что при мне кто-то когда-нибудь называл его вслух. Гермиона. Раз уж на то пошло, мне вообще не приходило в голову, что у неё есть имя. Мне всегда было достаточно знать, что она грязнокровка Грейнджер, а теперь вот ни с того ни с сего у неё появилось имя. Да ещё какое! Такое не постеснялась бы носить и чистокровная ведьма.       Джейк, видимо, слишком увлечён мытьём посуды, чтобы разговаривать, и я, сама не знаю зачем, спускаюсь в мастерскую.       Грейнджер стоит за верстаком и с таким остервенением строгает какую-то деревяшку, что мне становится не по себе – кажется, с таким же энтузиазмом она содрала бы шкуру с меня. Быстро окинув меня взглядом, она молча возвращается к работе. Не знаю, на черта я сюда пришла. В мастерской, как обычно, полумрак, только у верстака горит керосиновая лампа. От неё не стены падают странные тени.       – Злишься? – наобум спрашиваю я.       Грейнджер отвечает, не поднимая головы от своей деревяшки. Отчего-то это страшно раздражает.       – На тебя? Что ты, и в мыслях не было.       Серебряный нож раз за разом взлетает в её руке, не останавливаясь ни на секунду. И вдруг меня осеняет догадка.       – Ты что, злишься за то, что я тебя ударила?       Тут она наконец откладывает деревяшку и мрачно смотрит на меня.       – Беллатриса, у меня от тебя остались шрамы, которые не заживают уже четыре года, и незабываемые воспоминания о Круциатусе. Ты действительно считаешь, что я стану злиться из-за какой-то пощёчины?       Я пожимаю плечами.       В её голосе появилось что-то новое. Раньше она разговаривала со мной или как с назойливой мухой, от которой нужно поскорее избавиться, или терпеливо, как санитарка в душевнобольным пациентом. А иногда и вовсе создавалось впечатление, что она говорит скорее сама с собой, а я просто случайно оказалась рядом. Сейчас же она, кажется, впервые обращается прямо ко мне. Впервые смотрит прямо на меня. И я не уверена, что мне это нравится.       – А скажи мне правду, – продолжает она, крутя в руках нож. – Тогда, у Малфоев. Ты действительно думала, что я что-то тебе расскажу?       Я честно пытаюсь вспомнить, чего я тогда хотела от неё. Я хотела… узнать, действительно ли они пробрались в мою ячейку и выкрали меч Гриффиндора. Но в самом ли деле это меня беспокоило?       – Я не помню.       – Не помнишь?       – Ты плохо слышишь? – Не знаю, зачем я огрызаюсь. Сама ведь начала этот разговор. – Не помню. Кажется, тогда это казалось важным. А может, ты просто так соблазнительно кричала, что мне трудно было удержаться.       Она смотрит на меня уже с нескрываемым отвращением.       – А Фрэнк и Алиса Лонгботтомы? Как кричали они?       – Лонгботтомы? Кто?       – Их тоже не помнишь? – очень тихо спрашивает она. – Не помнишь. Не помнишь! – Она изо всех сил швыряет нож на верстак. – Мракоборцы Фрэнк и Алиса! Вы пытали их, вы довели их до сумасшествия! Ты их не помнишь!       Теперь она уже почти кричит. Да что с ней не так? Я делаю глубокий вдох. Почему меня бьёт мелкая дрожь?       – Слушай, девчонка. Ты знала, кто я, когда пускала меня в свой дом. На что ты рассчитывала? Думала, всё, что про меня говорят – неправда? Спешу тебя заверить – это чистейшая правда. Я… – Она всхлипывает. Этого ещё не хватало. Я отворачиваюсь и подхожу к окну.       – Я надеялась, – подрагивающим голосом говорит она, – что ты хотя бы помнишь их. Людей, которых ты погубила. Что они для тебя не просто фигуры без лиц и имён, а реальные, настоящие, живые люди. Что они живут у тебя в голове, что они не дают тебе спать по ночам!       – Послушай, Грейнджер! – Я наконец поворачиваюсь к ней. И замираю. Я знаю этот взгляд. Вот этот взгляд я точно никогда не забуду. Именно этот взгляд не давал мне спать по ночам и преследовал меня долгие годы. Она смотрит точь-в-точь как Андромеда. В тот день она так же стояла напротив меня, вытирая слёзы тыльной стороной ладони. И презирала меня. – Я вообще ничего не помню. Всё, что было в те годы… – Я повожу рукой, подбирая слова. – В тумане. Я помню только шум – лица, людей, голоса… Кое-что помню ясно. Первые месяцы в Азкабане. – Прекрати дрожать, Беллатриса! Мне хочется встряхнуть себя за плечи. – Первые месяцы после. Немного чётче – то, что было потом. Помню, как поймали вас с Поттером. И как мы вас упустили. Помню, что было после этого… – Дыши, Белла, дыши. Шторм всегда приходит издалека, но я уже слышу неясный шум. Он кажется таким реальным, что я даже выглядываю в окно. Но нет, небо чистое. Значит, всё опять там, в моей голове. Я сжимаю виски и начинаю наматывать круги по комнате. Сейчас, даже если я просто уйду, это уже не поможет. Нужно договорить, раз начала. – Но то, что было в годы перед Азкабаном – сплошь шум и ничего больше. Ты и представить себе не можешь, что это за место. Оно съедает всё, что в тебе есть. Воспоминания, мысли, тебя самого. Ты когда-нибудь сталкивалась с дементорами?       – Я… нет. Не напрямую. Нет, – заикается она.       – Значит, я тебе этого не объясню. Можно потерять разум, встретившись с одним. А там их сотни.       – Как Сириус выжил?       – Выжил. – Я усмехаюсь. Шторм не становится ближе, но и не уходит. Мне нужно говорить. – Выживание тут ни при чём. Раз на то пошло, там трудно умереть. В этом суть Азкабана. Ты не можешь жить там – но у тебя нет возможности убить себя. Наверное, можно придумать что-нибудь… Отказываться от еды, сделать удавку из своей одежды. Но для этого нужны силы. А у тебя их нет. Там вообще ничего нет. – Я уже не пытаюсь отвести взгляд. Хочешь знать – так слушай. – Уже очень давно, дольше, чем ты есть на свете, я живу в аду. В моей голове постоянно кто-то был. Голоса – зверей, птиц, людей – шум, грохот, крики. Я не помню, когда это началось. Сначала они разговаривали со мной. Указывали мне, что делать. Внушали мне вещи, которых я не знала. Спорили со мной. Спорили между собой… Они были живые. Они говорили. Знакомыми голосами, незнакомыми… У меня не было никого – а они говорили. Почти всё время. Поначалу тихо, как будто внутренний голос. Потом громче, перебивая друг друга, перебивая меня. Как настоящие люди. Только они не слушали меня. Никто не слушал меня. С тех пор, как не стало Андромеды...       – Андромеда жива, – еле слышно говорит она. Кажется, она плачет. Я смотрю на неё, но не вижу.       – Для меня её не стало в тот момент, как она связалась с этим чёртовым выродком. Она предала…       – Она не хотела предавать никого! Она любила свою семью! А чистота крови…       – К чёрту чистоту крови! – Почему, почему у меня дрожит голос! Я не заплачу при ней, чёрта с два. – Плевать мне на кровь, плевать на эту вшивую семью. Она предала меня! Она знала, что я никогда больше не смогу назвать её сестрой после того, что она сделала. Она знала, что у меня нет никого, кроме неё. И всё равно бросила меня! – Я ненавижу Андромеду сильнее, чем когда-либо, но почему-то не могу сказать этого вслух. Мне хочется кричать на весь мир, как я её ненавижу, а я могу только всхлипывать. Шум очень медленно начинает отступать. – Со временем голоса становились громче. Под конец я уже не могла их различить, а слышала только гвалт. И днём, и ночью. Во сне добавлялись видения… Я пыталась погрузиться в темноту – но каждый раз, когда я закрывала глаза, вместо черноты видела только тени, пятна – тот же шум...       Я замолкаю. Как же я устала. Ноги дрожат, ладони в холодном поту, сердце заходится… Я тяжело опираюсь на верстак. Но кажется, я только что впервые справилась сама. Не разбив ничего, никого не убив и не покалечив, даже не поранив саму себя - а когда-то это было проще всего. Звуки всё тише, и на их место приходит звенящая, оглушающая тишина. Но и она пройдёт – это я уже точно знаю. Нужно только подождать. Грейнджер смотрит прямо на меня и, кажется, не знает, что делать. Наконец она судорожно вздыхает и вытирает щёки от слёз. Я пытаюсь улыбнуться краем губ. Ухмылка выходит кривой, но почти правдоподобной. Даже забавно, что она так переживает.       – А что теперь? – спрашивает она.       – А теперь мне лучше. – Я на секунду задумываюсь, стоит ли посвящать её в подробности, но с другой стороны, я столько всего уже рассказала, что глупо скрывать остальное. – Я говорила тебе, что три года жила на острове. Я жила у человека по имени Эйнар. Не знаю, что он со мной сделал. Не знаю, что это за магия, которой они там владеют. Может, он шаман или что-то в этом роде. Не знаю… Но мне стало лучше. Очень медленно, но я стала возвращаться к реальности. Теперь приступы бывают довольно редко. Обычно, когда я злюсь.       – Тогда, летом – когда ты разбила графин…       Я киваю.       – Да. Но тогда был… – Я сглатываю. – Плохой случай. Что ты тогда сделала?       Она хмурится.       – Ты никогда раньше не видела Патронуса?       – Видела. На картинках. Я думала, он всегда имеет форму животного.       – Не всегда. Мне он плохо удаётся, я не умею создавать телесного Патронуса. Кстати. Подожди-ка минутку, я сейчас вернусь.       И она быстро выходит из мастерской.       Её нет пару минут, и всё это время я изо всех сил пытаюсь взять себя в руки и не улечься прямо на верстак. Как же я устала. Наконец Грейнджер возвращается с каким-то свёртком. Она подходит ко мне, не выпуская его из рук и как будто смущаясь.       – Это шаль.       – Шаль?       – Да, тебе. Ты постоянно мёрзнешь, так что я решила связать тебе...       – Я не мёрзну, – перебиваю я скорее по привычке. И, пока она не передумала, забираю у неё свёрток. Шерстяная шаль зимой ещё никому не мешала. От слишком резкого жеста меня ведёт в сторону и я едва успеваю ухватиться за Грейнджер, чтобы не полететь на пол. Она на секунду отшатывается, но потом всё-таки помогает мне принять вертикальное положение. Неужели до сих пор так боится меня?       – Ты сама поднимешься наверх? – недоверчиво спрашивает она.       Я открываю было рот, чтобы возмутиться, но сразу его закрываю. Может статься, меня не убьёт, если я один раз приму её помощь.       – А что такое? – спрашиваю я осторожно.       – Ты бледная как смерть и едва стоишь на ногах. Если ты упадёшь с лестницы и разобьёшь голову, я потом мороки не оберусь. – Вот это уже старая добрая Грейнджер.       – Что-то я не вижу толпы добровольцев, желающих помочь мне подняться. – Да прекрати язвить, чтоб тебя!       Она молча достаёт из кармана палочку и нацеливает её на меня.       – Мобили...       – Стоп-стоп-стоп! – опять перебиваю я. – Тащить меня волоком по воздуху? Нет уж спасибо, сама справлюсь.       И я уверенно делаю несколько шагов по направлению к двери. Голова мгновенно снова начинает кружиться, но прежде, чем я успеваю потерять равновесие, её рука обхватывает меня за пояс. У меня уже не осталось сил на достоинство, и я позорнейшим образом цепляюсь за её плечо, переводя дыхание. Через пару секунд мы очень медленно начинаем двигаться по коридору. У подножия лестницы мы ненадолго останавливаемся. Она перехватывает меня поудобнее и шагает на первую ступеньку.       Чёрт, вот как, оказывается, легко почувствовать себя старой развалиной. Вторая ступенька, третья. О пятую я спотыкаюсь, и если бы не Грейнджер, мы обе полетели бы сейчас вниз по кованой лестнице. Когда мы наконец оказываемся наверху, я, присев на поручень, прислоняюсь к её плечу. В голове удивительно спокойно, как будто ничего и не было. Теперь осталось только побороть физическое и магическое истощение, а тут лучшее средство – сон. Грейнджер почему-то поглаживает меня по спине, и я с удивлением замечаю, что от её шеи приятно пахнет чем-то тёплым, похожим на молоко. Мне вспоминается молоко с ягодами, которое делал мне наш домашний эльф, когда меня невовремя одолевал голод. Я глубоко дышу, надеясь, что она не заметит. И вдруг слышу собственный голос.       – У тебя ещё осталась брусника?       Она удивлённо отслоняется и долгим взглядом смотрит на меня. Наконец кивнув, она перехватывает меня за талию и подталкивает к двери в мою комнату.       – Потом принесу. Пойдём, осталось чуть-чуть.       Доковыляв с её помощью до кровати, я падаю прямо на покрывало, как есть, в одежде, и засыпаю почти мгновенно.