***
Окончился завтрак. За окном семнадцатой комнаты бушевало ненастье. — Пацаны, а там шторм! — воскликнул Дима Клименко. Какой же он всё-таки был замечательный, когда влетал вот так, забывая закрыть двери, впуская гул дождя и прохладу улицы; когда о чём-то спрашивал, перегибаясь через косяк; когда поправлял резинку на шортах; когда... — Галя! — позвала Алина. Маленькая девочка среагировала, как собачка Павлова, мгновенно подбежав к старшекласснице. — Что ты так смотришь? — поинтересовалась Алина. Было бы замечательно, если б она о чём-то догадалась и могла сказать Диме что-то вроде: «Дима, иди сюда. Слушай, а тебе не кажется, что Галина Солонина как-то странно на тебя смотрит? Может, она влюбилась? Как ты думаешь?» Хотя... Может, не надо, чтобы так произошло? Может, будет лучше как-то по-другому? Быстро взвесив «за» и «против», Галина отвернулась от Диминой стороны, дабы её взгляд не проследили, и отмахнулась. Мол, ничего. — Тогда будем песню учить? — Будем! — засияла Галина. — Я не знаю, правда, как тут учить. Ф-фу... — Алине стало жарко. — Я все современные песни знаю, а с вот этим вот не дружу. — Это типа из «Бриллиантовой руки», — тоже со словами-паразитами изъяснилась Галина. — Да это я помню. Миронов поёт. Но я и ту песню плохо знаю, а уж это... Тем не менее девочки, склонившись над одним из нескольких переписанных листов (всё от руки, ксерокса поблизости не было, домашних принтеров-сканеров и в помине), учили слова «Песни островитянина»: «Остров Робинзонов под Одессой есть. И ребят там много, сразу и не счесть. Мы собрались вместе у моря отдыхать, Песни, танцы, игры, шутки исполнять. Но с началом месяца нам не повезло: Заштормило море, солнышко ушло. Плавать и нырять нам шефы не велят. Остаётся детям под тучей загорать. Коль попал на остров, живи, но не робей, Спи, купайся в море, веселись скорей, Кушай каши, фрукты, йогуртом запей И скучать по дому ты уже не смей. А, уехав с острова, слёзы будем лить, О делах отрядных знакомым говорить. Повзрослев немного, будем горевать, Что на этот остров нам нельзя опять». Песня была где-то весёлой, где-то грустной. Но больше всё-таки весёлой, ведь смена только началась! Поначалу сложные слова дались легко всем ребятам. С чувством выполненного долга первый отряд разошёлся по комнатам, а после отправился на прогулку.***
В погоду не для моря отряды всё равно выходили на улицу, всё равно дышали свежим, одновременно убаюкивающим и бодрящим прибрежным воздухом. Выходя с заднего двора базы, «Молодёжь» шла не прямо, на пляж, а сворачивала налево. Оттуда, протискиваясь между старыми деревянными сооружениями неясного предназначения и железным забором своей же базы, девушки и юноши попадали на длинную-длинную и широкую асфальтированную дорогу. Отдельного пешеходного пути не было, но на дороге для машин помещалось, наверное, три полосы для «легковушек», и последние ездили мало и всегда медленно, так что у людей была возможность вовремя отойти в сторону, не переживая за свою жизнь. По левую сторону шли сразу два озера, скорее, болотного, чем озёрного вида, хотя в них вполне водились и ни на что не жаловались утки и селезни. Деревья и земляные насыпи за озёрами скрывали железную дорогу, излюбленную электричками Одесской области. Время от времени можно было услышать скорое «Ту-ду-ду-дух, ту-ду-ду-дух», отличное от размеренного «Ту-дух, ту-дух» в исполнении поездов. Реже кто-то не только слышал стук колёс, но и восклицал: «О, там электричка!» В целом же до поры до времени смотреть влево было скучновато. С правой стороны тянулись корпуса, коттеджи; другие лагеря и базы отдыха. Одни дома выглядели просто как в сказке! Другие отдавали великолепной английской архитектурой. Третьи напоминали пыльные городские подъезды и заранее вызывали недоверие к тучным ленивым хозяйкам, должно быть, без всяких записей, руководствуясь скудным или, напротив, хитрым умом, кладущим посуточные деньги в карманы передников. Попадались и такие дома, о которых ничего не было понятно с первого взгляда: живя в сложные для интернета годы (некоторых и про интернет-кафе ещё не слышали), приезжать в такие дома было лотереей (кто-то добавит, лотереей для лохов) — или хорошо отдохнёшь, или заплатишь за одни красивые слова. Здания с разным убранством одинаково блестели на солнце, особенно после дождя, и это не могло не радовать глаз. Виктория Николаевна, воистину пробивная, «победная» женщина, шла впереди. Галине приходилось идти рядом с ней, а не держать за руку Виту или Алину (или Диму!), поскольку мама сильно за неё переживала. Ирина Вячеславовна и Елена Владимировна подгоняли мальчишек, позабывших, что они уже юноши, норовящих, как трёхлетки, потоптаться в лужах и пошаркать ногами по грязи. Они кричали, как на футбольном матче (хотя бы не так, как если любимцы забивают гол), и стягивали с себя футболки в сеточку. Галина оглядывалась на сие действо и не понимала, как вообще можно так одеваться?! Быть в футболке в сеточку — это почти что быть голым! Видны все мышцы, пресс, красивые впалые животы, иначе смотрятся резинки шорт или ремни джинсов. Всё такое привлекательное! А уж если футболку стянуть, всё становится ещё более привлекательным... Для других девочек, конечно же. Галину интересовал только Дима!.. — А-ай! — споткнулась девочка, чудом сохранив равновесие. — Ну Галина! — возмутилась мама. — Дорога ровная. А ты совсем на дорогу не смотришь. Что ты там увидела? — Смотри какой домик, — сообразила дочка. И мама поверила, что Галине действительно интересен очередной корпус Затоки. Даже кратко что-то прокомментировала. Тут вертеть головой не пришлось. Мальчики успокоились, ну а если б не успокоились, Галина бы всё равно не стала на них смотреть, когда встретился ларёк с мороженым. Все потянулись покупать сладость в стаканчиках или на палочках, а потом зашли в магазин за чем-нибудь солёным. К чипсам и сухарикам воспитательница и вожатые отнеслись снисходительно, но когда Дима Гущин почти купил сигареты, Галинина мама со злым лицом вернула Диме деньги, а продавщице — сигареты. — Извините, — сказала она обвинительным тоном. — А они должны знать, что нельзя продавать сигареты подросткам? — спросила Галина. — Да! Они должны это знать. Тем более видно, что пришёл лагерь! Галине стало немного жаль Гущина. Не покурит. Не посвятит время пагубному, но всё же интересу. Хотя... С другой стороны, оно и правильно. Так она и думала то про одного Диму, то про другого, то про футболки в сеточку и про то, о чём детям вообще не нужно думать, но что ж поделать, если мысли уже появились, и про сигареты, какие они на вкус, а стоят ли того, чтобы разочек где-то попробовать и, воровито оглянувшись, бросить окурок на асфальт. Она начала вспоминать, кто из девочек или из мальчиков в её классе начал курить, а значит, мог бы с ней поделиться, но никого, кроме одного проблемного мальчика, не вспомнила. Тут ей показалось, что мама может услышать её думы. И кто знает, что из этого выйдет! Впрочем, Галина уже попадала в одну неловкую ситуацию. Мысли её никто не читал. Просто мама нашла художества не с зайчиками, дядями, светофорами, а с обнажёнными людьми... Ну что было? Мама критическим взглядом осмотрела портреты и дала пару советов по анатомии. Каждому бы такую маму. Виктория Николаевна при всей своей наблюдательности и проницательности мысли читать не умела и не собиралась. Подойдя к базарчику, за которым не более чем в тридцати метрах находилась ж/д станция, Галинина мама залюбовалась ракушками на одном из лотков. Все остальные оккупировали этот и соседний лоток, с сувенирами из ракушек. Одна ракушка имела закрученную конусовидную форму. Она была белой, как слоновая кость, с рыжими крапинками. Другая, очень лёгкая, цвета безе, напоминала рыбу-шар. Третья, четвёртая, пятая были перламутровыми — целыми и красивыми, но такие не составляло труда найти самим. А больше всего Солониных поразило несколько цветных, видно крашеных, очень уж ярких, однако каких прелестных ракушек! Они лежали чуть поодаль других (насколько позволял лоток), точно раскрытые вееры. Красный цвет дарил маленькой ракушке огромную серьёзность. Рыжий не то придавал Затоке пущего веселья, не то сам ловил и собирал в себя радости летнего дня. Жёлтый словно говорил о солнце, о доброте и мире на Земле. «Жёлтая ракушка самая большая, а значит, мира на Земле больше, чем невзгод» — чётко сформировав эту мысль, Галина не решилась проговорить её, особенно стесняясь слова «невзгоды», слишком книжного, не для слуха друзей-подростков. В окружении зелени и моря не хватало зелёного, голубого, синего цветов. Таких, к сожалению, не было. Зато был фиолетовый — мистический, неизведанный, заставляющий думать о многом. Солонины купили все эти ракушки кроме перламутровых и приобрели сувенирного дракона, которого Галина назвала Гоша-дракоша. Довольные покупками, дети и взрослые походили среди рядов с купальниками, плавками, надувными кругами и матрацами. Посмотрели, как работают пыльные, потные грузчики. Повыглядывали, где же там электричка, стоит ли что сейчас на рельсах: нет, ничего не стояло. Потом зашли в здание почты и, увидев телефоны с громоздкими чёрными трубками, кинулись набирать родных. Виктория Николаевна спросила у секретарши, как позвонить: считанные разы в жизни ей доводилось звонить с домашнего от тёти Наташи, а телефонами, как в будках, она пользоваться не умела. Ей подробно объяснили, что да как. — Ну что там? — вертясь, спрашивала Галина. Она знала, что мама звонит бабушке на работу. — Гудки идут и всё. Мама на всякий случай уточнила, всё ли делает правильно. — Да, да, всё так, — ответила секретарша. — Аппараты работают. Вон, смотрите, девушка же разговаривает. — Спасибо большое. — Мама неловко засмеялась: — Ну, там и люди такие, что могут трубку не взять. В самом деле директриса (или куда звонила мама, если в кабинете учительницы, их бабули, телефона не было?) могла не ответить на звонок, если не ждала, что позвонит кто-то важный. Галина немного расстроилась. Как бы ни была излишне строга бабушка, как бы ни хотелось отдохнуть от её нотаций и прекрасно провести время на море, всё-таки бабушка была родной. И жизнь свою посвящала дочери и внучке больше, чем себе самой и больше, чем ранее — любимому, ныне покойному дедушке. Она отдавала деньги, время, здоровье и душу. А за ворчанием в адрес зрелых и пожилых женщин, находящих вдруг молодых любовников (эти истории бабушка знала из телевизора), скрывалась не вредность, а преданность своей семье.***
Счастливая после прогулки, с ракушками, сувенирами (после дракона Солонины приобрели панцирь настоящего, лакированного краба) и новыми маленькими шахматами на магнитиках, Галина смотрела в окно. И тут к ней пришло вдохновение. — Хочу рисовать! — Сейчас? — спросила мама. — Сейчас. Девочка не доросла до тех лет, когда любовь полностью отрывает от творчества, заставляя лишь рыдать и улыбаться, и тем более не достигла возраста, когда схемы отношений становятся понятны, и ты волей-неволей следуешь выстроенным в голове алгоритмам, чтобы сразу понять человека, сразу решить все вопросы разговорами и действиями, чтобы не только любить, но и ценить себя, своё душу, своё время. Всё было гораздо проще: любишь — вдохновляешься — рисуешь. Рисунки юная художница собирала в большие журнальные папки и точно знала, что по приезду их пополнит. Первым делом Галина взяла простой карандаш и наметила клешню краба. Затем — тело. Затем — вторую клешню. Потом старательно вырисовала колкие зазубрины на клешнях, точечки-щетинки по всему панцирю и, оценив взглядом всю работу, подписала большими, круглыми буквами: «Краб-сувенир, 11. 06. 05». По обыкновению остановилась перед последними цифрами, думая, какой сейчас год... Две тысячи пятый? Да... Вроде две тысячи пятый. Нашей эры. — Ух ты, красиво! — похвалила мама, не бегло, а тщательно посмотрев на рисунок. — Только смотри, правая клешня у тебя больше получилась. — Тень её руки с выставленным указательным пальцем легла на рисунок. — Есть резинка? — Ой. Да я так... это... — Подправь чуть-чуть. Будет лучше. — Ага. Галине было лень искать резинку, но она всё же нашла её и исправила клешню краба. Позже принялась за ракушки. Галина никогда не работала с построениями, что, мягко говоря, делало её художницей от слова «худо», потому объёмная круглая ракушка получилась у неё плоской и даже не овальной, а как сдавленное во время аварии колесо: пожалуй, таким было колесо красного, попавшего на свалку автомобиля из «Ну, погоди!» Ракушки, похожие на веер, на рисунке больше напоминали ступени самых разрушенных припятских зданий. Конус тоже имел мало общего с конусом, а вот с цилиндром типа Пизанской башни — имел. Вслед за карандашной намёткой пошли цветные карандаши. И тут уж Солонина «дала жару»! Как бы она ни косячила, цвета чувствовала хорошо. Каждый цвет сполна передавал своё настроение, а в целом «Ракушки на море» получились яркими и нескучными. Такими, какими и нарисовал бы их ребёнок. Окончив две работы, Галина закрепила их скотчем на окне — так, чтобы их видели другие ребята. И те действительно видели. Останавливались. Любовались. Галина верила: своими работами она передала счастье другим людям. А если это так, то и она счастлива.***
... — Боже. Ужас. И я так когда-то рисовала? Образ трёхэтажного серого корпуса с приоткрытыми дверями тридцать девятого номера чётко стоял перед глазами. Ни разу в жизни в течение двенадцати лет корпус ДОЛа не был миражом. Он был прекрасным фоном для текущей реальной жизни. Был прошлым. Удивительным, необыкновенно живым, чистым прошлым. Но не миражом. Рисунки, которые держала в руках всё ещё Солонина, без мужниной фамилии, как никогда оживляли именно то здание, именно в тот год, именно в ту смену. «Краб-сувенир», «Гоша-дракоша», «Корабль "Глория", или буря мглою небо кроет», «Ракушки на море» лежали в ящике сразу поверх «Лизоньки и Настеньки». Тридцатидвухлетняя (о чём автор помнила без надписи «32 г.») Лизонька Заморская с головой безлобого пришельца, с жёлтым, как у азиата, лицом страшно косила, а её скрытая зелёной курткой грудь была единственным объёмным элементом композиции. Правда, такой объём можно получить лишь после крайне неудачной имплантации. Девятнадцатилетняя Анастасия Аркадьева маячила на заднем плане непрорисованным серым пятном, зато с весьма пышным каре. Образы этих девушек Галина взяла с некогда висевшего у неё плаката с двумя куклами Барби, блондинкой в зелёном и брюнеткой в фиолетовом, и где только не использовала! В первую очередь в этом убогом художестве, которое, тем не менее, хранила и наверняка даже правнукам велела бы не выбрасывать. Потом в романе ужасов «Гаргульская параллель». Затем в романе фэнтези «Суперписатель по-гринъёсски». Только в романах блондинку-Лизоньку звали Виолеттой Виноградовой, а брюнетку-Анастасию Ангелиной Рудневой. ...Впрочем, истории обоих имён больше были интересны самой девушке, чем её сетевым читателям и друзьям и близким. — И друзьям и близким... — Галина вздрогнула, когда поняла, что сказала это вслух. Стыдясь фразы, точно какой-то пошлости, она даже огляделась: не слышит ли её мама. Но это у неё суббота была выходной, а мама работала. Мамы не было в квартире. Тогда, может, слышало привидение? — Господи, какое привидение? Бабушки что ли? Я совсем больная. На всякий случай девушка прислушалась и положила пластмассой наверх прямоугольное зеркало для макияжа, подошла ближе к дивану с котом. В каком-то приколе говорилось, что кот защищает от привидений на пятьдесят процентов. Но если её и преследовали какие-то призраки, то лишь собственной жизни. Давил на душу контраст детства и юности. Чтобы не чувствовать его, Галина разыскала самый интересный подростковый рисунок с чудным, запланированно глубоким названием «Умиротворение, или мир во всём мире». Его псевдосерьёзность и вроде как запутанный сюжет тут же вызвали улыбку, но потом Галина задумалась, что групповой портрет был не таким уж наивным. Когда-то (правда, не в две тысячи пятом, а 20 июня 2008 года) девочка изобразила трёх исторических личностей, трёх по-своему великих, по-своему несчастных женщин. О них писали в книгах. О них ходили легенды! Их имена давно известны всем... Посередине с закованными в цепи руками стояла на коленях юная француженка Жанна д`Арк, ожидающая жестокой расправы со стороны церковного суда. Борец. Освободитель Орлеана. Сильная и бесстрашная. Её непомерно большая голова и кривые черты лица, нанесённые неопытной рукой, при всех ошибках узнавались. По открытому рту и закрытым глазам было понятно, что Жанна д`Арк кричит, моля о помощи. Вопреки истинной истории на рисунке «орлеанской деве» помогли. Но не французы, а две другие женщины, жившие совсем в другое время и в других странах. Слева от Жанны красовалась и будто спасала своей красотой величественная Роксолана. Анастасия Лесовская — а именно так некогда звали правительницу Османской империи — понимала чужую судьбу, умела сочувствовать и оберегать. Эту идею можно было понять, несмотря на криво выполненную улыбку вместо тоскливой ясности в лице. Справа от французской героини находилась Сонька Золотая Ручка, легендарная одесская воровка. Неповторимой харизмой она обворожила многих мужчин Польши и Российской империи, ювелиров, богачей, полицмейстеров и «простых смертных». Если Жанна д`Арк была самой светлой, почти святой из них троих, то Сонька — самой грешной. Её грех был шалостью по сравнению с другими, очень страшными преступлениями, по сравнению с предательствами, убийствами, с терроризмов во имя богов, живущих лишь в фанатичных сердцах. Но за эту шалость ей пришлось побывать и в тюрьме, и на каторге; возможно, и умереть на каторге: на это счёт история имеет разные версии. Галина считала, что Сонька настрадалась больше обманутых ею ювелиров, и, рассматривая давний рисунок, обнаружила, что не изменила мнения. На рисунке Сура-Шейндля Лейбовна (две из трёх женщин когда-то, до пришедших в жизнь несчастий, носили другие имена, которые могли бы стать для них единственными, если бы... если бы...) не спасала, но ценила Жанну за волевые качества, за терпение и за то, чего так не хватало ей — любовь к другим людям. Всё же Сонька много думала о себе самой, потом — о родителях, о дочках, а в последнюю очередь — о ком-либо ещё. Не она встала бы на защиту Российской империи, точно Жанна — на защиту Франции и Орлеана. Не она. Все трое не смогли прожить жизнь так, как могли бы. Но на портрете каждая женщина смогла духовно поддержать и дополнить другую, оценить качество, которого не хватало ей, и поделиться тем, чем владела сама — будь то крупица души или просто предмет. Последние находились у ног героинь. Перед Роксоланой лежали роскошные турецкие ковры, на них — кубок дорогого вина и виноград и бананы на серебряной тарелке. Шлем того же серебряного цвета и меч принадлежали Жанне д`Арк. Возле Соньки лежали коробки с драгоценностями: цепочками, кольцами и серьгами. Украшения были нарисованы не акварелью, а блестящими гелевыми ручками. Галина помнила, что предметы появились только в третьей версии рисунка. Первые два раза она только тренировалась рисовать лица. В то время она не могла просто загуглить картинки. Портрет Жанны д`Арк, юной, нескладной, как мальчишка, но такой сильной, нашёлся в учебнике по всемирной истории. И уже было с чего рисовать. Не зная, что Роксолана была рыжей, художница вспомнила, что характерная черта украинок, такая же, как чёрные брови и алые уста, — чёрные волосы. Такой, тёмной, с венком с разноцветными лентами, и сделала Роксолану. Соньку срисовала по памяти с Анастасии Микульчиной, игравшей её в сериале Виктора Мережко. — Хочется быть такой же, — с не ушедшим инфантильным наслаждением произнесла Солонина. Переводя взгляд с одной фигуры на другую, она, однако, поняла, что лучше быть собой. Но как?.. Можно ли научиться этому в двадцать три года? А можно научиться и быть собой, и быть приятной людям?***
Вечером хорошее настроение закрепилось хорошей едой. Вскоре на столах не осталось ни супа с белым хлебом, ни молодого отварного картофеля, ни помидоров, ни сока. Поев, отряды прихватили с собой шоколадные батончики, а в комнате вожатых их ждала минералка. Детей не стали нагружать и тут же требовать знания текста «Песни островитянина». Разрешалось петь, подсматривая. Но это ещё что! Ребятам принесли шахматы, шашки, морской бой, и они незамедлительно начали играть. И не просто так, ради забавы, а состязаясь. Больше всех отличился Сергей Халин. Девушки восхищались им, видя настоящего мужчину в беззлобном, задумчивом парне, который ставил себе цель спокойно думать, чтобы победить, но не выгрызать победу, не представлять соперника и армию чёрных шахмат врагами. Ближе всего к Сергею находились как раз те ребята, которые сильно нравились Галине, то есть Вита, Алина, двое Дим, Слава, Настя, Юля и девочки из девятой и десятой комнат. Потому она протиснулась вперёд, к друзьям, и заодно хорошо видела игру. А ещё она заметила, что Лера Хайрова находится здесь же, очень близко к Сергею. Хотя парень был сосредоточен на игре и почти не поднимал глаз, по его взгляду можно было понять неравнодушие к Лере. В тот же вечер ребята узнали о новых соревнованиях, которые начались уже с двенадцатого числа. Перетягивание каната. Бег просто с дистанцией и с преградами. Настольные игры. Бадминтон. Самые различные эстафеты... Соревнования никого не оставили равнодушными. После того, как о них сказали, Вита прошла на сцену (к домику Вадима) и зачитала своё сочинение «Прощай, Харьков!» о том, что не стоит скучать о родных местах, домой обязательно вернёшься, а пока надо отдыхать и веселиться. — Я согласна с тобой, — без причины робко сказала Галина, когда Вита сошла на танцплощадку. — Ты умничка. — Спасибо, — улыбнулась Вита. Обе девочки заметили, что как-то неосознанно вместе с подругами встали в круг. Всем хотелось танцевать. — А дискотека-то будет? — Джанет задрала голову, изучая небо. — Вечер. Пора уже. Словно прочитав их мысли, Вадим встал у аппаратуры, и ДОЛ оживился от зазвучавшей популярной музыки. Той, которую нельзя было просто так скачать и слушать по сто раз. Нужно было обладать самым крутым — то есть с ик-портом, а лучше с «Bluetooth-ом» — мобильником, найти обладателя такого же крутого мобильника и нужной песни, приставить один телефон к другому и ждать несколько минут, чтобы песня загрузилась. Был, конечно, другой вариант: услышать песню по телевизору, со сверхскоростью увеличить громкость и успеть записать песню на диктофон. К сожалению, диктофон хрипел. Радио звучало чисто, но когда там появится любимая композиция, неизвестно, да и прозвучит она дай бог чтоб два раза за день. Нет. Как ни крути, запись с «Bluetooth-а» была наилучшим решением! Тексты песен могло посчастливиться найти в чём-то типа «Мадемуазели», хотя чаще их просто запоминали, записывали в блокноты, тетради и, собираясь вместе, переписывали друг у друга. Если песня была иностранная, а товарищ не дружил даже с английским, в блокнотах и тетрадках появлялось: «Эври найт ин май дрим ай си ю, ай фил ю» и «Дакорд, ил эксистэт датрэс факонс дэ сэ кьютэ. Келкэз эклатс де вер Арэнт пэт-этр пу ноз эдэ». Первая в тот вечер песня иностранной и сложной не была. Вадим включил не напрягающе заводной «Дождик». Галину пустили танцевать в круг, и она с удовольствием махала руками, обводила глаза двумя расставленными пальцами, неуместно, но прикольно делала «козу», приседала, кружилась и смотрела на лица друзей. Ей хотелось запомнить этих ребят на всю жизнь! А в песне как будто её саму, а не лирическую героиню кто-то спрашивал: «Почему же, почему же Дождик капает по лужам? Я иду по этим лужам. Может, я кому-то нужен. Ветер дует в спину мне. Ты забыла обо мне. Думал я, что всё пустяк. Оказалось всё не так. Оказалось всё не так: Это вовсе не пустяк. От меня ты далеко, Без тебя мне не легко». Ещё вполне молоды читатели, услышавшие сейчас тройное цоканье кларнета, напоминающее стук капель. Ещё вполне молоды те, у кого сейчас защипало в глазах.