Ангельская милонга

Когда музыка сменилась, резко и вдруг, Кроули чуть над прилавком не подбросило. Это был… добивающий удар молотком прямо в лоб. В придачу ко всему остальному, которое он еще осознать толком не успел. Вообще никак не успел. По правде сказать, сначала Кроули был уверен, что у них получится просто потанцевать и все, и ничего особенного не случится. Они делали так раньше и теперь тоже могут, раз уж Азирафель сказал, что не против. Ангел любил танцевать, очевидно. И друзья вполне могут вместе танцевать, тоже очевидно. «Друзья вполне могут» — это была одна из отточенных годами формулировок, которая спасала Кроули постоянно. Друзья вполне могут вместе ходить в ресторан, забегать друг к другу в гости, даже лететь на Альфу Центавра тоже могут… Потрясающее множество всего, что можно себе позволить. Принцип вранья, которым пользовался Кроули, был не сложнее, чем принцип соблазнения: слова могут иметь множество значений, главное — вовремя приписать им нужное, накрепко его запомнить и в дальнейшем только эти слова только в таком значении и использовать. Например, «очень заманчивая идея» в словаре Кроули означало: «Нечто, во что стоит только впутаться — и ты сто процентов окажешься в Аду, если только тебе вдруг каким-то чудом не придет в голову светлая мысль вовремя выпутаться обратно». А «лучший друг» в нем же означало: «Кто-то, кто нужен тебе абсолютно целиком и полностью, от кончика носа до кончиков крыльев, физически, метафизически и как угодно, но ты не можешь и не имеешь права себе позволить быть к нему слишком близко, так что радуйся счастливой возможности просто околачиваться рядом и, твою мать, не смотри на него так, ты же демон, а он ангел». Кроули вызубрил правильное значение слов очень старательно, так что называть Азирафеля «лучшим другом» не составляло ему никакого труда. Даже в горящем книжном магазине отработанный столетиями метод не дал сбоя. Словом, Кроули решил, что лучшие друзья вполне могут потанцевать вместе разок. Или даже два. А потом ангел подошел, положил руку ему на талию — и что-то случилось. Так неожиданно и стремительно, что Кроули не успел даже испугаться. Будто у него в сознании разом выгорели все предохранители, которые худо-бедно продержались даже перед лицом Апокалипсиса… Но, кажется, сегодняшних новостей и откровений им оказалось многовато. И в Кроули разом хлынули, как прорвавшая плотину река, все эмоции, желания, ощущения, от которых он так долго и старательно бегал. Это был совершенно необратимый процесс, потому что предохранители сгорели к чертям и ничего держать внутри больше не собирались. Оно затапливало Кроули целиком, и он никак не контролировал происходящее. И почти ничего не соображал. Единственное, что он продолжал осознавать со всей ясностью — что никогда не сделает ничего, чего Азирафель не хочет. Никогда и ни за что. Даже предлагать не будет, не говоря уже… хоть о чем-нибудь еще. Перед Апокалипсисом он достаточно напредлагал… и наделал. И чуть не потерял ангела. Следовало признать, что это была паника. Она заставляет совершать беспорядочные и опасные вещи, приводящие к кошмарным последствия. Так что Кроули решил, что лучше всего, если страшно, на всякий случай не делать ничего, во избежание. А сейчас ему было страшно — от одного воспоминания об этом. Поэтому он не делал вовсе ничего, на всякий случай. Только следовал за Азирафелем в танце. Ангел сказал, что хочет танцевать и танцует с ним — значит, это можно. Ангел стал ближе — значит, это можно тоже, прижаться сильнее, а потом еще сильнее, раз ангел не отстраняется, а наоборот. Можно. Ощущать его так близко, как всегда хотелось ощущать, почти всем телом, и не только им… Кроули ощущал Азирафеля всем собой, и чем дальше — тем больше, потому что он становился ближе и ближе… и ближе… Это совершенно точно было слишком близко, уже десять раз слишком. Но Кроули сейчас не в силах был отказаться, если ангел ему позволял. Последнее, что он запомнил более или менее четко — как его шеи вдруг коснулись губы ангела, и ровно тут его совсем сорвало. Он больше не мог вовсе никак себя контролировать, и оставаться на физическом плане реальности тоже не мог. Потому что ему оказалось чересчур, всего было чересчур много, чтобы ощущать его через одно только тело. Кроули еще успел осознать, как впивается губами в ответ, как судорожно и жадно прижимает ангела к себе, а потом очутился там… очень высоко. В последний раз он туда забирался еще до Начала времен. А после… ему всегда было слишком страшно. Сильнее, чем перед Апокалипсисом: здесь он совсем уж сильно чувствовал, как Падает. А это было страшно всегда, еще недавно он сказал бы, что страшнее всего на свете, но теперь он точно знал, что страшнее всего на свете — потерять ангела. Поэтому теперь он снова оказался здесь. Потому что больше не был тут один, он был с ангелом. С ним даже Падать было… можно. Переносимо. Хотя все равно страшно, и от этого хотелось вцепиться в ангела крепче, вжаться в него всем собой. Быть еще ближе, совсем ближе… Потому что и это теперь было можно. А потом оказалось, что когда ангел так близко… то можно вдруг перестать Падать. И страшно быть перестало, сделалось упоительно хорошо. Все, что Кроули ясно понимал о творящемся внизу — что там с их телами происходит то же самое, что происходит с ними наверху. И это тоже было упоительно хорошо. Но теперь Кроули представлял все случившееся здесь, в материальной реальности, крайне мутно в целом, а в деталях — очень фрагментарно. И это было даже как-то досадно: если уж он только что совершил самую чудовищную вещь в своей жизни, которой боялся больше всего, ему хотелось хотя бы помнить ее как следует везде. А не только обрывки, судя по которым, если бы он вытворил что-то в таком роде со смертным, ему в Аду полагалась бы премия, за особую изощренность… Что Кроули полагалось за подобное с ангелом, ему и думать было страшно. Но он честно сознался сам себе, что воспоминания были приятные… о том, как ангел… сделал то… чего, по мнению Кроули, не мог в принципе никогда… даже захотеть… На этом месте Кроули на какое-то время намертво заклинило. Он просто гонял по кругу одну за другой мысли. Что это не Кроули вытворил, а они вытворили. И ангел первый начал. И не только тут, но еще и там… Там. А Кроули все это время до смерти боялся, что если хотя бы дернется, чтобы настолько приблизиться, их отношения на этом и закончатся. Потому что Азриафель не хочет и ему это не нужно. А оказывается… Он сделал над собой заметное усилие, чтобы двинуться в рассуждении дальше, все еще продолжая медленно осознавать, что ангел на самом деле захотел. Сам. Первым. Захотел. И что теперь?.. Как?.. Ведь было еще второе, которого Кроули боялся тоже. Которое заключалось в том, что им просто нельзя… Не из-за долбаного Небесного начальства или какой-нибудь выдуманной человеческой глупости, разумеется. Нельзя — потому что они ангел и демон. Ангелы наверху, демоны внизу. Ангелы летают, демоны падают. Несовместимые вещи. Потому что их нельзя совместить, так уж в мире все устроено… Кроули думал об этом, а звучащая музыка всверливалась ему прямо в голову, как дрель. Заставляя ощущать вовсе не то, о чем он сейчас думал, совсем другое. Ощущать, как они с ангелом… совмещаются, прямо в эту секунду. Ему казалось, что мелодия играет прямо на нервах его физического тела, прямо на эмоциях и там, дальше, выше, на каких-то еще струнах, которые у него, оказывается, были, хотя Кроули об этом даже не подозревал. И главное — он наверняка знал, про что именно играют сейчас на нем самом эту музыку. Точнее, про кого. Тот стоял прямо перед ним, взъерошенный, будто Кроули его только что разбудил, ввалившись в магазин, в каком-нибудь сорок третьем или сорок четвертом, и таращился совершенно обалдевшим взглядом. И Кроули не понимал, какого дьявола… или какого господа… Зачем они вообще ссорились в Сент-Джеймс парке и потом снова, перед Апокалипсисом. Зачем ему, глупому демону, нужны были какие-то еще доказательства, зачем он давил, выбивал, требовал «сделай это для меня» — и совсем не видел этого взгляда, в котором ясно читалось ровно одно: страх, что Кроули куда-нибудь денется, что с ним что-нибудь случится… Ничего не видел, ничего не замечал. Был полным, совершенно сферическим идиотом. Пытался вытребовать себе немного ангела, когда у него и так уже был весь ангел, целиком. Вот как сейчас — был. И обнимал, как-то совершенно немыслимо обнимал, тоже сразу везде, на всех слоях бытия, где на Кроули продолжала играть музыка. И он тоже обнял, одновременно руками и ногами физического тела, притянув ангела к себе, близко и крепко, и дальше, выше, там, где у него были крылья, которыми тоже можно обнимать… черные. И цвет совершенно им не мешал обнимать так, как нужно. Ничего не мешало. Никому не было плохо и не происходило ничего страшного оттого, что они сейчас были настолько рядом… Потому что… Кроули снова несколько застрял на своей мысли. Она отчего-то давалась ему с трудом. Возможно, оттого что музыка продолжала играть, и он весь вибрировал ей в такт, и это чувство, чувства, очень много чувств — захлестывали его целиком. Цвет крыльев ничему не мешал… И меняться с Азирафелем заданиями сотнями лет подряд ничего не мешало… И ничего не мешало ему, Кроули, в ту войну… Он ничего такого не делал, разумеется… Просто он хорошо знал, как разговорить практически любого человека, и если человек вдруг, проговорившись в порыве откровенности, сказал, что больше всего на свете хотел бы придумать, как переправить отсюда хотя бы парочку еврейских детей в нейтральную Швейцарию… Ну, Кроули практически ничего не стоило придумать ему десяток отличных способов минут за пятнадцать… Послушай, приятель, там есть футбольное поле на самой границе, если дети вдруг убегут за мячиком прямо в Швейцарию[31] — это будет чистая случайность, правда ведь?.. Никто ничего не заметит… Словом, Кроули с этим славным будущим святым просто немного поболтал, потому что Кроули не очень-то любил, когда убивают детей. И цвет крыльев этому разговору не мешал. Ничему не мешал. Музыка рванула вверх — и впилась в него как-то особенно сильно, пронзительно и насквозь. Кроули резко вздохнул и только сейчас, с изрядным запозданием, сообразил, что царапина, которую он случайно оставил на пластинке, была с другой стороны, а граммофон зачарованный и всегда должен работать идеально… И поднял взгляд к потолку. «А вдруг я смущаюсь, об этом Ты не подумала, когда смотрела?» — мысленно поинтересовался Кроули, постаравшись, чтобы это звучало ехидно. Сам не зная, про что спрашивает… то ли про это вот, что творилось сейчас, то ли про тот слишком «добрый» для него разговор в оккупированной Франции. Про все сразу. Вообще-то музыка Пьяццоллы была последним, что он ожидал от Нее услышать. То есть, он вообще ничего не ожидал от Нее услышать в принципе никогда, но если отвлеченно представлять, это точно был бы не Пьяццолла. Впрочем, если вдуматься, это и был не совсем он. Потому что Кроули продолжал совершенно точно Знать, о чем играет музыка. Что именно она играет на нем. Не улавливал эмоции, не вспоминал ассоциации, просто Знал — и все. Музыка играла его чувства, все, которые были… а он их чувствовал. Все, целиком и сразу. И перестать не мог. И про Нее тоже. И самым неожиданным образом, Кроули сейчас про Нее не испытывал ничего, кроме бесконечного, огромного, как океан, как небо Изумления. Все остальное было куда поверхностнее, даже его обида, которая длилась дольше, чем время… А в самой глубине — только это. Которое он почти никогда не ощущал, потому что… ну, потому что не хотел и все. Скажем, Кроули прекрасно знал, что Она всегда смотрит, и на него тоже, разумеется. Но как-то абстрактно, и раньше ему в голову не приходило задумываться, как Она к тому конкретному, что видит, относится, а теперь вот… Задал, в лучших своих традициях, идиотский вопрос про смущение. И вдруг подумал очень внезапную и неожиданную для себя мысль, что он шесть тысяч лет только и делает, что про все это смущается: про то, что помнит всю человеческую музыку со времен Месопотамии, про «добрые дела», про отношения с ангелом... И пора уже прекращать наконец. И ему внезапно стало намного легче, настолько, что даже способность произносить звуки человеческого языка вернулась. Кроули снова посмотрел на Азирафеля — и немедленно изрек первую же невероятную глупость, которая пришла ему в голову. — Кажется, это было не совсем танго…