Tears of one little runner

      Пальцы не слушались, и Барри невольно думал о том, как было бы проще, будь у него скорость. У них обоих.       Тоун подошёл почти вплотную, и Барри, чувствуя себя как никогда уязвимым, в любую секунду ожидал грубости от этого человека и мысленно убеждал себя стерпеть всё, что потребуется, всё, что этот человек ему сделает и сделает с ним.       Наверное, все эти мысли и чувства были написаны у Барри на лице, потому что Тоун на секунду прищурился, после чего с некоторым презрением в голосе и взгляде произнёс:       — Я не стану тебя насиловать, Аллен.       — Ты издеваешься?.. — стоя перед этим человеком, будучи почти полностью обнажённым, от этого заявления Барри ощутил новую волну отчаяния. Которое не давало ему понять истинную суть сказанной Тоуном фразы, — Нора… Тоун, он убьёт Нору…       По лицу Тоуна было видно, что он хочет ответить нечто язвительное, но, стоило Барри произнести имя дочери, как по какой-то причине Тоун стал серьёзным. И сделал ещё один шаг.       — Не убьёт, — негромко, но отчётливо произнёс Тоун, глядя Барри в глаза.       И этот взгляд… Барри показалось, будто Тоун ищет в его глазах нечто конкретное: страх, отвращение, готовность сделать то, что им предстоит, желание?.. Барри не успел обдумать увиденное. Потому что в эту же секунду невольно вздрогнул, когда пальцы Тоуна поддели эластичную резинку его нижнего белья.       На какую-то секунду они оба замерли.       А после на какое-то мгновение Барри пришлось зажмуриться. Потому что Тоун по-прежнему не сводил с него взгляд, но его рука уже полностью была скрыта под тёмной тканью плавок, а действия его пальцев позволяли себе уже гораздо больше того, что могло хоть когда-нибудь происходить между ними.       Границы были разрушены.       Барри не знал, куда себя деть: свои руки, пальцы. Они так и норовили снова и снова сжиматься в кулаки (в такт действиям Тоуна), так и норовили схватиться за человека, с невозмутимым видом стоящего напротив. Слишком близко. Но всё же, в какой-то момент, почувствовав лёгкую волну головокружения (о том, что она была ещё и приятной, думать совершенно не хотелось), Барри невольно ухватился за плечо Тоуна.       — Что ты… — Барри старался, чтобы его голос звучал так же невозмутимо, каким был и человек, с каждой секундой выводящий его из этого состояния, — Что ты делаешь?..       — А тебе бы хотелось, чтобы просто развернул тебя к стене и…       — Я просто хочу, чтобы это поскорее закончилось.       — Я тоже.       В голосе Тоуна не было привычного сарказма, лишь некая усталость или даже обречённость? Барри не успел понять и разобраться в этом, потому что, внезапно остановившись, Тоун заговорил уже вполне привычным тоном:       — Сними их.       Одновременно Барри был охвачен сковывающей неловкостью и совершенно неуместным возбуждением. Хотя, не будь его, Барри наверняка был бы парализован страхом и точно бы не справился с волнами подступающей тошноты, вызванной волнением и отвращением ко всему происходящему между ним и Тоуном.       Как только Барри избавился от остатков одежды, Тоун не грубо, но настойчиво развернул его лицом к стене. Чем заставил тут же позабыть о почти сорвавшемся с языка вопросе «почему он до сих пор не раздевается?» Но лишь стоя спиной к этому человеку, Барри понял, что лишь храбрился, желая задать этот вопрос. Потому что звуки пряжки ремня, шелест упавшей на пол одежды заставили Барри сжать кулаки и закусить изнутри губу, а после — как только Тоун снова оказался рядом (Барри буквально ощутил кожей его близость: близость его обнажённого тела) — с силой зажмуриться.       Но ничего не произошло. Ничего такого, что могло бы принести ожидаемую боль или дискомфорт. Если, конечно, не считать одним общим «дискомфортом» всю эту ситуацию, или возобновившиеся предыдущие действия Тоуна. Барри понимал (хотя и не понимал, зачем всё это самому Тоуну), зачем вся эта предварительность, но ему совершенно не нравилось — до отвращения к самому себе — чувствовать то, что каждым движением руки и пальцев заставлял его испытывать стоящий позади человек.       Барри не нравилось то, как начинает быстрее колотиться сердце, а дыхание — сбиваться. Не нравилось, как, одна за другой, приливают волны жара и возбуждения. Барри не нравилось, что они продолжают это делать, даже, когда Тоун в какой-то момент прижимается к нему сзади всем своим телом. Барри не нравилось, Барри было жутко ощущать, как тело этого человека с каждым мгновением так же наливалось возбуждением: горячим и скользким.       Да, Барри не нравилось, что, несмотря на всю отвратительность происходящего и страх грядущего, своими действиями Тоун заставлял его воспринимать этот ужас через пелену возбуждения. Память о котором будет преследовать Барри в будущем, являя образы случившегося во снах и наяву.       Образы ощущений, прикосновений Тоуна, его дыхания над ухом, жар его обнажённого тела, скользящего, ускоряющегося трения позади: одновременно пугающего и к ужасу заставляющего желать чего-то большего.       Барри не хотел, чтобы Тоун видел его таким, не хотел, чтобы Тоун запомнил его таким. Не хотел остаться в памяти этого человека хватающим его за руку, оставляющим следы ладоней на стекле, непроизвольно порывающимся двигаться в такт, запрокидывающим голову назад… Да, Барри определённо не хотелось, чтобы этот человек запомнил его таким.       Барри не знал, сколько прошло времени, прежде чем Тоун назидательно посоветовал ему, встав на колени, опереться о сидение стула, предусмотрительно поставленного им к самой стенке.       Дыхание Барри всё ещё было сбивчивым, а сердце колотилось так сильно, будто пыталось покинуть грудную клетку: то ли от желания, в котором всё ещё пребывало всё тело, то ли от страха грядущего. И стоя сейчас на коленях, слушая за спиной шелест, с которым рвалась упаковка презервативов, Барри пребывал в странном состоянии: неловкости, ожидании неизвестного и ужасного, не прошедшего чувства возбуждения тела, которое так и требовало закончить начатое. И определённо было радо, когда, пристроившись позади, Тоун даровал ему желанное продолжение этого начатого.       А потом последовала боль. Внезапная, но вполне терпимая, а немного после — переходящая в нечто приятное. Делающая это по мере движений Тоуна внутри. Это ощущение было настолько новым, как и мысль о том, что Тоун знает, что делает, что Барри решился нарушить молчание:       — Ты гей?       — Я из двадцать пятого века, Аллен.       Барри хотел было спросить, что именно это должно означать, но боль стала сильнее в два раза, а спустя какое-то время — которое растянулось в бесконечность, подобно тому, что Тоун делал с его телом — боль усилилась троекратно, заставив Барри до крови прокусить себе изнутри губу.       Но, стоило Барри подумать, что больнее пока быть не может, как это случилось. Заставило Барри содрогнуться всем телом, будто надеясь вырваться. Заставило низко наклонить голову, упереться лбом в ладони, крепко сжимающие сиденье злосчастного стула.       — Послушай меня… — раздавшийся над ухом голос отрезвлял, помогал вынырнуть из заполнившей тело боли и волны отчаянного отвращения к тому неумолимому факту, что это действительно случилось… Он и Тоун... Это случилось. — Аллен, ты меня слушаешь?       — Д-да… — Барри смог выдохнуть лишь короткое «да», ведь он так сильно старался абстрагироваться от происходящего, что от напряжения не мог и говорить. Казалось, начни он это делать, вместе со словами из уз контроля вырвется каждая из запечатанных эмоций и чувств. Вырвутся слёзы. А Барри не мог себе этого позволить. Хартли не увидит его слёз унижения.       — Дыши. Расслабься... — но голос Тоуна внезапно дрогнул, исказился резким и явно бесконтрольным выдохом, заставившим его замолчать.       А, когда этот человек заговорил снова, Барри ощутил в его голосе ненависть, которой никогда не чувствовал от этого человека даже по отношению к себе:       — Я убью его. Слышишь? Убью его. Он за это заплатит. Барри, ты слышишь меня?       — Слышу.       Барри не знал, что подействовало на него сильнее: попытки Тоуна снова быть его «наставником», попытки помочь? Обращение по имени, вместо привычного и холодного «Аллен»? Обещание убить Хартли, которому он и сам сейчас отчаянно желал смерти? Или рваный вздох Тоуна над самым ухом: бесконтрольный, вырвавшийся против воли вздох. За которым последовал новый, свидетельствующий о том, насколько Тоун жалеет о первом.       И если прежде Барри был уверен, что Тоуна нисколько не смущает происходящее, а напротив — доставляет удовольствие видеть своего врага униженным. То теперь… Теперь Барри точно знал, что Тоун чувствует себя сейчас таким же уязвимым, таким же униженным. Хоть он и умело это скрывает. Хочет скрыть это, контролируя каждое своё движение, дыхание и эмоции.       Да, Барри не знал, что именно подействовало на него сильнее, но после слов Тоуна он закрыл глаза и действительно постарался расслабиться — сделать это назло больному ублюдку, наблюдающему сейчас за ними.       Да, именно назло этому психопату Барри постарался сосредоточиться лишь на возобновившихся медленных движениях руки Тоуна, движении его пальцев; на дыхании над своим ухом, которое Тоун пока успешно контролировал. Делал это до тех пор, пока Барри с силой не зажмурился, а Тоун полностью не оказался внутри.       В этот момент они оба замерли. Барри понял, что они с Тоуном и дышат сейчас в унисон, каждый контролируя свои эмоции. Барри — постепенно стихающую боль, а Тоун…       Барри не хотелось думать об этом человеке в бесконтрольном приступе возбуждения. Это казалось до ужаса неестественным. Словно Тоун не был, в конечном итоге, самым обычным человеком, тоже способным иметь с кем-либо сексуальные отношения; словно Тоун всегда должен был оставаться лишь наставником, злодеем, врагом: без пола и каких-либо любовных или сексуальных чувств к кому угодно.       Да, Барри не хотелось представлять Тоуна в таком свете и с кем-либо: это действительно казалось чем-то неправильным. Но по какой-то причине именно Барри и сделал первое осторожное движение навстречу. И готов был поклясться, что почувствовал, как в этот момент рванулось в груди сердце Тоуна — сделало это в такт очередному бесконтрольному выдоху...       Будучи героем, Барри не отличался способностью отпускать ситуацию, сдаваться, плыть по течению. Как только Флэш стал частью его жизни, Барри не позволял себе всего этого, боролся, даже, когда не было сил, делал лишь тот выбор, который был правильным — тот, который сделал бы герой. Возможно, именно поэтому, став Флэшем, Барри больше не чувствовал себя свободным. Возможно, именно поэтому Барри никогда и не сможет стать счастливым, как однажды сказал ему Тоун.       Барри знал, что происходящее дополнит список тех вещей, которые лишают его сна, которые сделают его ещё более замкнутым и отстранённым. Барри уже сейчас мог почувствовать ту ношу, которую оставит после себя происходящее сейчас между ним и Тоуном. Но впервые в своей жизни, с тех пор как она стала неотделима от жизни Флэша, Барри позволил себе сдаться, позволил себе плыть по течению, не думать о будущем, о том, что правильно, а что нет. Прекратив внутреннюю борьбу, Барри позволил себе просто отдаться настоящему, каким бы оно ни было. Отпустить контроль и принять всё, что сейчас происходит. Принять Эобарда Тоуна. Который за всё время их знакомства сейчас тоже был другим. Без маски и ярлыков. Без имени Обратный Флэш.       И, стоило только отбросить маски и принять происходящее, как и узы контроля были разорваны...       Барри и сам не заметил, как дал волю слезам. Барри плакал, и его всхлипы прерывались рваным не то дыханием, не то рычанием. Не то Тоуна, не то его собственным. Барри плакал обо всём что, о чём не мог сказать ни сейчас, ни тем более когда-либо потом. Плакал, оттого, что причина его слёз была и во внезапно нахлынувших чувствах к человеку, разрушившему его жизнь, в податливости собственного тела на каждое движение их тел. Барри уже и сам не мог различить: унижения ли это слёзы или счастья. Того самого, которого, по словам Тоуна, ему никогда было не познать.       Да, Барри не знал истинной причины своих слёз, как и не знал, что Хартли Рэтэуэй не был единственным зрителем по ту сторону стекла. У этого шоу действительно был закрытый показ. С вынужденными зрителями. В лице всей команды Флэша.       Плача и больше не подавляя всхлипы и стоны, Барри не знал и того, что среди этих зрителей была и его дочь, Нора. Которая и сама едва сдерживала собственные слёзы. Настоящую причину которых никто не должен был никогда узнать. Но которую без труда смог бы понять Эобард Тоун.       Её наставник, её секрет, её самая первая и, по иронии судьбы, запретная и несчастная любовь.