Джагхед с опаской посмотрел вниз и нервно сглотнул. По наивности думая, что он уже спустился, я посмотрела назад. Естественно — он боялся высоты. Я, почему-то, об этом не подумала. Правда, вопрос: как он так спокойно поднялся на крышу, а спуститься не мог?
Я представила его дурацкий вид и посмеялась со своей же мысли. Пока я прибежала к лестнице, он уже висел на первой перекладине, не кричал, а дрожал и нервно посмотрел на меня.
— Ты собираешься так всю ночь висеть?
Тот лишь истерически засмеялся и покрепче прижался к перекладине щекой, взглядом моля меня о помощи.
— Медленно поставь ногу на нижнюю перекладину, — сказала я монотонно, — не бойся.
— Да не боюсь я! Просто, — одна рука соскользнула, и он чуть было не упал, если бы вовремя не схватился второй рукой; я в тот момент поняла по-настоящему, что такое «страх».
— Джагхед, — прошептала я, — просто поставь ногу на перекладину. Ты иначе упадёшь! — Он весь тряся, равно выдохнул и плавно поставил ногу на перекладину. — Хорошо. А теперь, переставь руку на перекладину ниже и спускайся уже в конце концов!
Джонс кивнул, сделав вид, будто бесстрашный и закрыв глаза переставил руку, а после повторил. До земли оставалось меньше метра, как Джагхед вдруг вздрогнул.
— Что опять?
— Ничего, — буркнул он и приземлился на ноги, прыгнув вниз.
— Порядок?
— Да.
Он стряхнул пыль с куртки; я с издёвкой улыбнулась. Мне действительно хотелось как-то поиздеваться с этой нелепой ситуации, но понимала, как трудно побороть свои страхи, даже если они кажутся такими странными.
До двери квартиры мы шли молча, лишь раз Джагхед приоткрыл рот пытаясь что-то произнести, но тут же помотал головой и отвернулся. Это зацепило меня, и я удивлённо вскинула брови, якобы:
«продолжай, не медли». Но он снова-таки сделал вид, что ничего не заметил.
Впустив его в свой дом, я знать не знала, что он может быть таким аккуратистом. Кроссовки поставил ровненько, прямо возле стеночки, а шнурки вовнутрь. Мне прямо-таки и захотелось проверить угол между кроссовками и стеной, но визуально было видно — там чётко девяносто градусов. Медленно поправил своё пальто и бережно повесил его на крючок, зачем-то усмехнувшись напоследок. Меня поразило даже не это, а то, что он с такой уверенностью сел на диван (несмотря на свою застенчивость) и с какой-то игривостью в глазах посмотрел на меня, будто бы бросая вызов.
И я, естественно, не стала медлить с ответом. Воспользовавшись его внезапным порывом, села на край с ухмылкой ждала его следующего шага. Правда, обстановка накалялась, так как я и он не знали, что делать дальше. Впрочем, как и всегда. Понятно, мне хотелось много чего, но, во-первых, было слишком рано, а во-вторых, меня до сих пор мучала мысль о трёх мертвых парнях. Да и к тому же, он особо не спешил: сидел с такой же наглой уверенностью в глазах, пытаясь прочитать мои мысли. Но выходило у него это туго, судя с его нахмуренных бровей. И вот снова, — тишина. Опять-таки, могла многого ему наговорить обо всём на свете, но какой в этом был смысл? Я чувствовала, что нам обоим нужна была тишина на некоторое время. Это ведь тоже талант, правильно наслаждаться молчанием и находить в этом какую-то особенную красоту. Я думаю, нам удалось, так как через некоторое время на наших лицах расцвела «детская» улыбка.
Резко его взгляд упал на старое пошарпанное чёрное пианино, которое осталось от прежней хозяйки квартиры. Улыбка превратилась в яркую радость; Джагхед подскочил, приближаясь к пианино в два шага.
— Твой?
— Нет, — коротко ответила я, не переставая улыбаться, — Я не умею играть, вот и стоит тут, как декор своеобразный.
Он аккуратно провёл пальцами по крышке инструмента, загадочно произнося какую-то фразу на латинском. Было трудно не заметить, как разыгралась в нём страсть, руки горели, но одновременно, он чего-то боялся.
— Ты ведь не будешь против, если я…? — с опаской сказал он, усмехаясь.
Я кивнула, хотя про себя понимала, что ему вряд ли это удастся. Пианино уже и так было расстроено, да и ещё и вид у него был… Не из лучших, скажем так. Краска слезла, и две клавиши западали. Но несмотря на это всё, Джагхед всё равно аккуратно подсунул стул к инструменту и увлечённо приподнял крышку. Мне даже показалось, что он ахнул при виде клавиш (упустим факт, что там были не все клавиши). Пройдясь туда-сюда по ним, Джагхед издал смешок и кинул на меня задумчивый взгляд.
— Какая твоя любимая мелодия?
— Я люблю Шопена. Ноктюрн №9 — мой любимый, — я опустила глаза и засмеялась. Мне, почему-то, стало неловко.
В ту же секунду он начал медленно нажимать на клавиши. Господи, клянусь, мне казалось, будто это сам Шопен у меня дома играет мой любимый ноктюрн. Так правильно, нежно, плавно… Он словно парил над землёй, пальцами-крыльями касался легко и непринуждённо волшебных «струн», словно был послан на землю, чтобы сыграть эту манящую мелодию своими руками. Я в блаженстве закрыла глаза, представляя всё, за чем так сильно скучаю. На ум пришли и родители, которых я «довела» и потеряла навсегда, и Арчи. Да, мой Арчи, как же прекрасен он был, рыжеволосый, чудной… Он наверняка был и всегда останется моим идеалом мужчины: строгий, но добрый до невозможности, красивый, как весеннее утро. Мне, если честно, до сих пор так тоскливо без него. Я представляла, как он берёт меня за руку и впервые говорит, что любит меня. Так невинно и просто проговаривая эти три слова, но так чутко, подтекстом которых были все серенады на всевозможных языках. Как он впервые проводил меня до дома, класс девятый, если я не ошибаюсь. Как при свете луны мы впервые соединили наши губы в поцелуе, быстро отстраняясь. Да, мы были детьми, но только сейчас я поняла, что любовь — настоящая — не имеет возраста. Это вообще не важно, если ты понимаешь три простых слова: забота, отдача и воодушевлённость. Всё остальное становится абсолютно равнодушным, когда понимаешь, что это взаимно. Не то что горы, в самый ад пойти готов. Главное, спросить себя: есть ли забота, отдача и воодушевлённость с его и своей стороны — если да, то вы не ошибётесь.
Почему-то, на своё же удивление, я представила поле. Радужное приветливое солнце, которое играло с моими вьющимися живыми пепельно-русыми волосами. Я бегу, как в бессмысленных мелодрамах, но этот момент я представила, как несбыточную мечту. Ведь вряд ли когда-нибудь удастся беззаботно бегать по полю, смеяться и ловить пальцами лучи холодно-тёплого солнца. Можно подумать, я утрирую. Да, так и есть, на чуточку. Даже если я могла бы такое сделать, отдаться эмоциям, то точно не «беззаботно». В любом случае, я забылась в своих размышлениях так сильно, что не заметила взволнованного взгляда Джагхеда на себе. Я поняла, что пялился на меня уже достаточно долго, так что в спешке поднялась с дивана и подошла к нему, улыбнулась, будто мне это ничего не стоит.
— Очень красиво, — поблагодарила его я.
— Ты тоже, — добавил Джонс, с надеждой глядя на меня.
Смущаться — не смущалась, но на секунду позволила себе слабость: положила руку ему на плечо и закрыла глаза. Он в ту же секунду принял более серьёзный вид и сжал руки в кулаках.
— Ноктюрны Шопена напоминают мою сущность. Например, №9, — я сделала паузу и грустно посмотрела в окно, — Своим началом заставляет плакать, середина — смеяться, а конец просто-напросто настолько выбивает из сил, что ничего не остаётся, как просто закрыть глаза. На самом деле, в конце хочется и плакать, и смеяться одновременно, но из-за нехватки кислорода это невозможно. Обессиленно лежишь на полу и смотришь в чёртов белый потолок, который хочется снести. Вот так вот, — я хмыкнула, — такая вот Элизабет Купер, выраженная в мелодии.
— Ты скорее напоминаешь «Аве Марию» Шуберта, — невольно вставил Джагхед, поворачиваясь ко мне туловищем, — Такая же нежная, таинственная, манящая своей харизмой.
— Харизмой? — засмеялась я, — Серьёзно?
— Конечно, — он вдруг начал играть «Аве Марию», глупо улыбаясь, — Подпевай.
Я замотала головой, в просьбе не делать ничего подобного, но его сложно было отговорить.
— Давай, я уверен, у тебя ангельский голос.
Прошелся пальцами по первых нотах, и дальше моё вступление. Плавно вытягивая «верхние», я, шатаясь с места на место, подпевала ему на французском. Он, в свою очередь, по-прежнему глупо улыбался, смотрел на меня так проникновенно, что у самой мурашки по телу пробежались. Очень важно было не сфальшивить, что, к счастью, у меня и вышло. Мне даже помогла эта мелодия забыть о родителях, Арчи и поле. Действительно, как он и сказал: нежная, таинственная, манящая своей харизмой. «Аве Мария» будто лилась не из уст моих, а прямо из души, божественно донося свой смысл до ушей людей. Она так и молила: «Господи, спаси нас». Как и в ноктюрне, мне захотелось плакать, да так сильно, что я не сдержала своей жалкой слезы, которая цепной реакцией поразила Джонса. Как два сумасшедших, мы пели эту песню так болезненно, доводя друг друга до плача. В миг мелодия стала не такой уж нежной и таинственной. Теперь была похожа на проклятие (не моё), вводящее в страх. Хотелось выть на луну, бросать камни в окна простых горожан, творить Бог знает что без причины. Просто так, потому что бес попутал. Но в конце боль и страх ушли, медленно отпуская из своих нитей. Вот теперь — благодать. Теперь — свобода. И с этой мыслью я снова поддалась эмоциям, быстро смахивая очередную слезу с лица.
— Спасибо, — невзначай проговорила я после того, как он закончил, — Ты действительно очень красиво играешь.
— И тебе, — он шире улыбнулся, — Ты действительно красиво поёшь.
После этого, я читала вслух «Генеалогию морали», сидя на окне, а он слушал меня. Так внимательно, что я переполнялась благодарностью по отношению к нему. Я знала, что ему было интересно, и от этого становилось интереснее и самой. Я не знала, сколько было времени, потому что где-то через час к нам постучали, но мы не обратили на это особого внимания. Да уж, чудаки, которые распевают Шуберта и читают вслух Ницше ночью. Жаль мне моих соседей, не повезло им. Кроме этого, мы временами смеялись с непонятных афоризмов автора (как их обожает Ницше), ведь понять их на самом деле не легко. Но к счастью (соседей), через некоторое время наш организм обоим сказал «отбой», и ничего не оставалось, как поддаться. Я легла на диван, Джагхед — на кресло.
Толком не помню, что мне снилось, но одно точно знаю, — это было что-то невыносимо прекрасное, а на фоне играла «Аве Мария», приносящая необыкновенную радость.
***
На утро меня посетили достаточно странные мысли. Проснувшись, Джагхеда я не нашла. И отчасти была этому рада, но… Мне казалось, что, когда он рядом со мной, я забываю о проклятии. Мне казалось, что он мог бы разрушить его. Но одновременно, вопрос: какой ценой? Собственной жизни? Я точно не знала правильного ответа, поэтому решила отогнать дурные мысли подальше от себя. К тому же, он ушёл так и не попрощавшись, и это наверняка значило, что мы с ним вряд ли когда-либо ещё пересечёмся. Да, поцеловались, но что в этом такого? Я, в принципе, ничего особенного не почувствовала. И думаю, он тоже, раз так поступил.
А дальше день проходил как обычно. Крепкий зелёный чай до такой степени, что давление повышалось (ух, как хорошо), лёгкий серый плащ на плечи, невысокий хвостик, Лувр.
Я снова пошла туда, подсознательно надеясь встретить его. Хотя, как можно сильнее отрицала, но что тут поделаешь — правда есть правдой. Села, как всегда, напротив «Коронации Наполеона» и смотрела, смотрела, смотрела. До тех пор, пока глаза не начали болеть. Я чувствовала его отсутствие. Без его глупой усмешки было как-то не по себе, а без взгляда, в котором выражалась вся его сущность… Я даже не могу подобрать подходящих слов, чтобы это описать. Он явно отличался ото всех, и я понимала, что «застенчивость и мягкость» лишь маска. А так как в крови присутствовал ген сыщика, я жутко хотела узнать подлинного Джагхеда Джонса. Но к несчастью, упустила подходящий момент. Не особо верила, что мы могли встретится ещё раз, пускай даже в Лувре. Параллельно представляла себе тот момент, когда он уходил. Хотел ли он что-то сказать, и если да, то что это было? Как я выглядела в его глазах? Возможно, он даже остановился на пару минут посмотреть на меня спящую, может… Да какая разница, это уже не важно. В любом случае, он ушёл, как бы там не было. Картина потихоньку начала надоедать, и по правде, я сидела в Лувре уже больше двух часов, так что Жорж начал на меня подозрительно коситься. Будто он не помнил, как я на Мона Лизу смотрела больше полудня. Было трудно убедить охранников, что я никакой не грабитель, а мне просто нравится картина. Да, это звучит как полнейшая чушь, но поверьте мне, так и было. Я завороженно смотрела в её бесчувственные глаза, пытаясь разглядеть там свои черты, но нашла лишь свою дерзость и холодность. Меня и Мона Лизу объединяло только одно — мы находились за прочным непробиваемым пулей стеклом. Никто не смел дотронуться до нас, а если и находились такие, то позже обретали своё наказание. Это грустно до невыносимости, и я до сих пор не могу понять, кто так сильно ненавидел меня, что решил таким образом отомстить. Люди — очень странные субъекты, их помыслы трудно понять и принять, а порой они, как пустая машина, не способная на слабость и сочувствие. Их пронзает зависть, которая вредит только им самим. Но как они могут это понять, если они пустые машины? Механизмы без чувства жалости… В них нет ничего святого. Поэтому, люди — это худшее
«изобретение». Они болезнь и лекарство всему.
На улице начало темнеть, но я совершенно не хотела идти домой. Там витал его запах, его мелодия, и как надоедливая скрипка: в ушах звенело от его смеха. Я не могла совладать со своими чувствами. Так глупо, он играл для меня чудесный ноктюрн, а я в то время думала о своей первой любви. И что же получается? Он ушёл из-за меня? Неужели он действительно умел читать мысли? Если так, то мне его по-настоящему жаль. Мои мысли никчёмны, и даже я не могу в них разобраться.
— Кхм, — намекнул Жорж, наклоняясь ко мне, — уже поздно, а ты сидишь тут полдня. Нашла бы ты себе парня, с такой внешностью они горы за тебя свернут.
— О Жорж, — засмеялась я, вставая со скамьи, — Врагу не пожелаешь такую девушку, как я.
— Типун тебе на язык, иди уже домой, — Жорж закатил глаза.
В чём-то он был прав. Внешность у меня была получше, чем у некоторых моделей. Как говорил Арчи: глаза мои, как незабудки, утопающие в ярко-синем море; волосы подобны клематису, переливающемся на летнем солнце всеми тёплыми оттенками; овал лица идеален, а скулы чётко выражены. Он приравнивал меня к богине природы Деметре, рассказывал, как я духовно похожа на неё. Конечно, времена меня изменили, и цвет волос уже совсем не тот, но я всё ещё верю в то, что моим ангелом-хранителем является именно Деметра. А также и Арчи. Но не будем об этом.
На улице было сыро и холодно, как прежде. Лёгкий серый плащ не спасал, но я и не особо хотела согреться (вру). Меня больше беспокоил Джагхед. Куда он мог пойти, и что делал… Думал ли обо мне? Как я не старалась, я нарушала своё обещание: я каждую секунду переживала, как он и что с ним. Хотя это совсем не правильно. Пускай он за один день мне стал роднее, чем вся моя семья, я всё равно не должна была так часто думать о нём. Он всего лишь был случайным знакомым, вот и всё. Господи, зачем я так часто вру?
Проходя мимо парка, я не могла не зайти. Да, тут же в голову ударили воспоминания о минувшей ночи, но тем не менее, хоть они меня грели. За одну ночь мы успели посмеяться, поругаться, поцеловаться и сыграть Шопена на пианино. Кто-либо мог сделать столько полезных вещей всего за один день? Думаю, нет.
Как я могла так поступить с ним? Вместо того, чтобы сказать ему всю правду о том, как он играет и ещё то, что он почему-то засел у меня в голове, я без разрешения думала об Арчи, которого и в живых уже нет! Мне было ужасно стыдно. Наверняка, он почувствовал это. То, что никогда не смогу ответить ему взаимностью. То, что в моём сердце навсегда останется только Арчибальд Эндрюс. Мой любимый рыжий прохвост, которого я без памяти любила. Как тут не понять, когда вместо того, чтобы сказать: «Ты тоже красивый», я промолчала. Я сама не понимала ничего. Ведь глупо получается, в первый же день знакомства признаваться в чувствах. Но в то же время, я чувствовала вину за свои действия. И в тот вечер мне было так одиноко. Я и до этого три года была одинока, но это было совсем не то. После встречи с Джагхедом Джонсом ничто не было прежним. Даже воздух казался иным. Время клонило к ночи — и снова один бездарный день. Я ничего не могла поделать с собой. Я слышала голос Арчи: «Глупая, надо было действовать раньше!» Одновременно, это вводило меня в ужас, но ведь он правду говорил. Что же я раньше не сделала того, чего хотела?
«Да Бог с ним, буду жить, как жила раньше».
Через минуту я тут же пожалела о своих словах, потому что снова на ум пришёл Джагхед. В кармане лежала мартышка с флейтой, вы знаете, о чём я. К горлу начал подкатывать ком. Единственным вариантом было вернуться в прошлое и никогда не знакомится с Джагхедом Джонсом. Смешно, я ведь не Марти из «Назад в будущее» (иногда хотелось).
Ветер в лицо освежил меня и дал понять, что нужно идти домой. Опять-таки, желания не было, но что же я буду ныть, если ничего другого я не успела придумать? Не на улице же мне спать?
«А это идея!» Знаю, я была сумасшедшей, но дома всё напоминало о нём, а я хотела как можно скорее забыть о его существовании. Поэтому, удобно пристроившись на скамейке, я укрылась собственным плащом и стала смотреть на звёзды. Поистине, они были прекрасны. Не буду говорить, что одна из них мне напоминала Джагхеда. Чёрт, я ведь сказала… Но несмотря на мою чудную идею, мне было не так уж и холодно. Я не уставала представлять те вещи, о которых мечтала и пыталась стереть с памяти те, о которых жалела. Лучшее занятие, как по мне. Можно сказать, это было моим хобби.
— А не простудитесь ли вы, мадмуазель Купер?
Чёрт, я аж вздрогнула. Повернув голову назад, я увидела Джагхеда. Он был в той же одежде, что и вчера. С такой же улыбкой на лице. Будто ничего и не произошло.
— А вам ли не плевать, месье Джонс?
Раздражённо закатив глаза, я поправила волосы, и улеглась обратно на скамейку, делая вид, как будто его не вижу. Он лишь хмыкнул, садясь на край, и смотрел на меня так, будто на мне в тот же миг вырос куст цветов. Не скажу, что этот взгляд не смущал меня, но мне хотелось поскорее убежать от него. Да, можете называть меня странной, не отрицаю.
— Совершенно случайно я достал два билета на «Кармен», — задумчиво проговорил Джагхед, — И мне совершенно не с кем пойти.
— Возьми с собой своё нахальство, уверена, оно не заставит тебя скучать.
— Я серьёзно, Купер. Пойдёшь со мной? — Джонс резко взял мою руку и погладил большим пальцем. Да, вот тогда я была смущена до предела.
— Я не знаю, я не так часто бывала в театрах.
— Это не имеет никакого значения. Соглашайся.
«Соглашайся», — повторял голос Арчи. Как странно, они сговорились, что ли? Платьев у меня было не так много для похода в оперный театр, да и к тому же, посмотреть на меня и на него. Сразу видно, с какого он района Марселя. И на меня: переселенка, разговаривающая на ломанном французском в одежде с «секонд хенда». Как я вообще оказалась в Париже, сама не знаю. Но после всего, что произошло со мной за тот день и то, что мне пришлось почувствовать, я не хотела его больше терять. Но моё упрямство никто не отменял.
— Думаешь, если можешь вот так уйти, не сказав ни слова и прийти только под вечер с двумя билетами, я буду падать тебе в ноги и благославлять тот день, когда встретила тебя?
— Падать в ноги — нет. Благославлять — почему нет? — он засмеялся; я фыркнула, — Я весь день искал эти два билета. А номера твоего телефона у меня до сих пор нет, так что прости. Я не хотел в твоих глазах выглядеть каким-то негодяем.
Мягко сказано. Хотя я не считала его таким, но обидно всё же было.
— Ладно, — я приподнялась, — только у меня нет подходящего платья.
— Не проблема.
«Серьёзно? У него вчера было всего пять евро, а сегодня что? Пять тысяч?» Чёртов романтик, что поделаешь. Я, как любая другая девушка на моём месте, растаяла. Вид у него был такой… Как в книгах, он идеально подходил под описание какого-нибудь прекрасного принца. Например, из «Русалочки». Правда, Русалочкой мне быть не хотелось, скорее он был ею, но не будем о грустном. Факт в том, что как бы я не хотела, я всё равно не могла злиться на него.
Он наконец взял мой номер телефона. На этот раз, я была не против. Пока он меня провожал, никто из нас не проронил ни слова. Но, честно говоря, и не нужно было. Наши физиономии говорили сами за себя.
Я просто надеялась, что следующий и последующий день я проведу с ним. И не буду думать об Арчи.
Надежда — это всё, что у меня было.
