Петра оборачивается через плечо, элегантным движением пальца отправляя щетку самостоятельно бороться с пылью.
– Ищешь тайную комнату?
– Думаешь, будет быстрее, если протереть стены до дыр?
Гермиона на самом деле не представляет, как Петра относится к подобным шуткам; но та останавливает щетку и насмешливо щурится, пройдясь по Грейнджер оценивающим взглядом. Медленно поднимает руку, по-деловому подбочениваясь.
– Рада, что у тебя хорошее настроение, – говорит наконец Петра, и в голосе ее звучит вежливое удивление.
Когда щетка снова взмахивает цветным хвостом, Гермиона продолжает осмотр просторной гостиной, в которую забрела впервые. Настроение у нее действительно приподнятое: после ряда провальных попыток сотворить невербальный Люмос, после паники и злости на себя – успехи, которых удалось достичь сегодня утром, порадовали ее так сильно, словно она получила свою первую «П» в Хогвартсе.
Вдоль стены стоят три массивных круглых стола и стулья, на подлокотниках которых поблескивают от света свечей золотые гроздья винограда, а по ножкам уходят вниз изящные витые лозы.
Сюда иногда приходят читать, заключает Гермиона; если она выстроила в голове правильный план дома, значит, здесь завершается круг по этажу и за следующей дверью – библиотека.
Петра двигается тихо, о ее присутствии, скорее всего, даже не догадаешься, если стоишь спиной. Но Гермиона в конце концов, пробежавшись глазами по картинам в бордово-черных тонах, великолепным подсвечникам, напоминающим тонкие длинные пальцы с изумрудными кольцами, и драпировке тяжелых штор, возвращает внимание Петре.
Она невероятно красивая женщина, и Гермиона прямо в данную секунду признает этот совершенно очевидный факт. Все блеснувшие когда-то в сознании вопросы, вроде: «Малфой… проводит время с вампиршей? Что его заставило?» приобретают оттенок наивной глупости. Вампирше никого не надо заставлять. Если она проявит хоть каплю дружелюбия, большинство мужчин будут очарованы окончательно и бесповоротно.
И, Мерлин… конечно, Малфой не считает Гермиону лучше Петры. Ведь дело не в том, как давно ты была человеком: на прошлой неделе или двести лет назад. Здесь дело не в этом.
«Смирись, – приказывает Гермиона, испытав приступ кристальной честности по отношению к самой себе. – Он поцеловал тебя не потому, что посчитал привлекательной. Он просто был в уязвимом состоянии от всех этих событий и разговоров – как и ты».
Зачем она вообще дает волю дольше, чем на долю секунды, волнительному чувству, которое вообще ни при чем? Чувству лишнему, несуразному, несвоевременному, как неизвестно откуда взявшаяся хлопушка, взорвавшаяся во время похорон Фреда Уизли.
– Не переживай, Гермиона, – говорит Петра, развевая туман отрешенных размышлений. – Я тебе не соперница.
Гермиона вздрагивает от неожиданности, какое-то время не находит слов, напрягшись, потом отвечает:
– Ювелирная работа.
Петра улыбается почти виновато, если, конечно, она вообще способна на муки совести. Такой незаметной легилименции определенно нет в списке хороших манер.
– Он не влюблен в меня. Драко привязался, как привязался бы любой к тому, кто готов быть рядом в сложный период. Я обещала ему, что никто не пострадает. Поклялась, что пресеку на корню любую опасность, которой он может угрожать людям. Все остальное лишь приложилось. Все остальное – бытовые последствия.
Из-за двери слышны шаги – кто-то идет по лестнице легко, но неторопливо. Петра переводит взгляд на ровный огонек свечи, ждет, пока снова станет совсем тихо.
– Кстати, насчет рассадки за столом…
Гермиона открывает рот, чтобы возмутиться этим бессовестно частым чтением мыслей, но Петра перебивает:
– Знаю, знаю. Извини. – Она медлит, чтобы затем сказать прямо: – Я ценю общину и по мере своих сил стараюсь ее защищать.
– От меня? – спрашивает Гермиона, приподняв брови.
– Никогда не знаешь, откуда придет разрушение.
Они стоят прямо напротив друг друга, и Гермиона осознает, что все могло быть хуже. Они могли бы стать настоящими врагами, но сейчас между ними всего лишь осторожность, вполне естественная и допустимая, гораздо более уместная, чем была бы стихийная дружба и теплота.
– Раз уж на то пошло, ответь на мой вопрос.
– Я здесь только три десятка лет.
Гермиона хмурится.
– А до этого была одиночкой?
– А до этого была дикаркой.
Недолгой паузы достаточно, вполне достаточно: Гермиона все понимает по глазам, которые мгновенно убеждают в том, что Петре не просто свойственны муки совести – она вся сплетена из них, как из колючей проволоки, и узлы затянуты так туго, что заставляют держать спину прямо. Невозможно втянуть голову в плечи, спрятаться от себя, нельзя просто сделаться меньше или убежать.
– Я убивала людей, Гермиона, очень много.
Не вполне отдавая отчет в своих действиях, Гермиона делает несколько шагов и опускается на стул, крепко держась за подлокотники с золотым виноградом. Петра следует ее примеру, садясь рядом.
– Многих я помню в лицо: пришлось провести с ними какое-то время, чтобы укусить незаметно. Когда приходишь в общину, ты не получаешь индульгенции, никто не собирается прощать тебя за прошлые грехи. Они остаются с тобой навсегда. Каждое лицо врезается в память до скончания веков и до края вечности.
Гермиона видит, что Петра сглатывает, но не опускает головы.
– Ну а в рассадке за столом, насколько ты понимаешь, важнее то, как долго ты мирный вампир, а не как давно обращен.
Слова про рассадку как бы проскальзывают мимо Грейнджер, отфильтровываются, уступая место другим вопросам.
– Почему ты пришла сюда?
Петра пожимает плечами.
– Многие дикари узнают про общину. Слухи ходят даже среди таких, как мы. И что-то привело меня сюда, хочешь верь, хочешь нет. Где-то в глубине души я, видимо, не убийца. И та девушка, которой я была, когда меня укусили и бросили под мостом, вероятно, тоже умудрилась выжить в теле вечно голодного вампира, – она велела мне упасть к дверям этого замка после того, как под клыками побывал десятилетний ребенок.
Часы тикают слишком громко. Почему до сих пор никто не сделал их тише – все часы в доме? Мало того что для острого слуха это может быть настоящей пыткой, так еще и время по сути потеряло весь смысл, кроме того, что светлый день сменяется темной ночью и наоборот. Главное – никому из живущих здесь не добраться до скончания веков и края вечности.
Гермиона кивает и медленно поднимается. Ей нужно переварить это. Срочно уйти из комнаты, в которой так много свечей – больше, чем в остальных гостиных, в которой от огня почти жарко.
– Понимаю, почему ты так помогала Драко, – говорит она, на секунду замерев.
Оглянувшись у дверей, Грейнджер видит, что Петра все так же смотрит прямо, не позволяя себе опускать взгляд.
* * *
Какое-то время строки книг не отвлекают, а просто плывут перед глазами, сливаясь в мутные пятна. Гермиона сдается и оглядывает полки и шкафы, перебирая в уме запомнившиеся шифры.
Да, история хроноворотов подождет: где-то здесь должны быть документы и все возможные официальные архивы общины. И лучше добраться до них так, чтобы никто не знал, что Гермиона их изучает, – на всякий случай.
Передвигаясь между полками, она пользуется всеми возможностями нового тела: перебирает книги со сверхъестественной скоростью, скользит от одного стеллажа к другому. Доходя до последнего ряда и все больше отчаиваясь, ускоряется, спеша, но наконец видит их: желтые пергаменты, сложенные в аккуратные стопочки в кожаных обложках.
Правда, рука не успевает дотянуться: с верхнего этажа Джереми кричит, что вожак просит всех собраться. И весь замок это слышит.
* * *
– Как дела?
Малфой касается ее руки, пропуская Гермиону вперед, – мимолетно и абсолютно случайно.
– Нормально, – отвечает Грейнджер, кивнув в благодарность.
Он отодвигает для нее стул, только потом садится сам.
– Тебя укусил джентльмен? – шепчет Гермиона, пока остальные тоже занимают свои места.
– Тебе не нравится?
– Это имеет значение?
Ее раздражает. Раздражает, что хочется ответить ему: «Нет, это хорошо», но к тому факту, что приятные ощущения совершенно неуместны в текущих обстоятельствах, добавилось иррациональное чувство вины перед Петрой. В противоположность тому, о чем говорила сама Петра.
Она тоже приходит, молча садится напротив Гермионы, и никто не замечает ее замкнутости, потому что в этом нет ничего необычного.
– Мне нужно знать ваше мнение по одному очень важному вопросу, – говорит Элмерс. – Но для начала хотел бы обратиться напрямую к тебе, Драко.
Все удивленно оборачиваются к Малфою. Он, очевидно, тоже не имеет понятия, о чем пойдет речь: пересекается с Гермионой взглядом застигнутого врасплох.
– Нам пришло письмо с весьма настойчивым требованием срочно организовать встречу – с тобой.
Драко весь напрягается, и точно стал бы еще бледнее, если бы мог. Он еле-еле заставляет себя спросить хриплым голосом:
– От кого? – хотя ответ витает в воздухе. Как минимум между ними с Гермионой протягивается вполне ощутимая нить догадки.
– От Люциуса Малфоя.
Все те, кто только что с любопытством поглядывали на Малфоя, уже отвели глаза. Они тактично молчат, они даже слегка растеряны и не до конца понимают, зачем они здесь – зачем они зрители, когда кому-то так плохо.
– Полагаю, что мы не можем совсем игнорировать просьбу, – обращается Элмерс уже ко всем вампирам, пока Драко приходит в себя, сжимая пальцами край стола. – В письме содержатся угрозы, и, реальны они или нет, община сейчас не в том положении, чтобы приобретать новых врагов.
– Ты хочешь его натренировать? – спрашивает Эмиль.
Элмерс кивает. Гермиона ощущает страшное волнение: они собираются научить пока еще довольно свежего вампира контролировать себя в присутствии живого человека; это почти нереально, и риск слишком велик.
– Я не думаю, что это хорошая идея, – вмешивается Петра.
– Знаю, что идея не лучшая, – отвечает Элмерс. – Но она единственная.
– Я не справлюсь, – выдавливает Драко, не давая Петре продолжить спор. – А это значит, я убью своего отца.
Эмиль наклоняется и издалека смотрит на Малфоя, пытаясь привлечь его внимание.
– Ты не видишь шанса и недооцениваешь себя. Близкий человек – это мотивация. А контроль – это сила, которая может сделать тебя во многих смыслах неуязвимым.
– Ты несешь чушь, – выплевывает Драко, начиная злиться. – Мотивация! Мой отец? Которого я могу убить?
– С которым можешь увидеться. Как и потом – со своей матерью. Разгляди же шанс. Не ной, а раскрывай свои способности.
Малфой отрицательно качает головой, но уже менее уверенно.
– Я буду тебя тренировать. А потом контролировать.
– Чтобы укусить, если не укушу я?
– Гермиона, что вы думаете на этот счет?
Дрейвн внимательно смотрит на нее, ожидая ответа, как и все остальные. Кажется, что правильного ответа не существует: как министерский работник – о, конечно, она против! Но почему не может сказать этого? Потому что сейчас она – не такой уж профессионал, не такой уж… человек, объективно глядящий на общину со стороны?
– Это очень опасно. Эмиль тренировал кого-нибудь раньше?
– Конечно. Роби и Тумуса, которые работают с ним, когда я прошу, к примеру, проверить поместье.
– И никаких инцидентов?
– Эмиль – хороший тренер.
Гермионе жаль Драко, как никогда до этого. Она видит в его глазах надежду, которую Малфой не осмеливается себе позволить, и знает, что его самые сильные желания борются с его самыми сильными страхами. Ей кажется, что самый лучший вариант – дать хотя бы возможность и шанс. Но нет никакой уверенности, что потом Гермиона не будет жалеть о своем решении.
– У тебя сутки, чтобы подумать, – оповещает Элмерс Драко, когда получает в ответ от Грейнджер молчаливый кивок. – Просто хотел, чтобы вся община была в курсе наших планов, – объясняет вожак. – Спасибо, можете идти.
– Ты в порядке? – разглядывая Малфоя, после недолгого раздумья спрашивает Гермиона – как можно тише, но понимая, что Петра все равно услышит. – Драко?
На них косятся. Хоть и почти незаметно, но все-таки проявляют любопытство, пока задвигают стулья и один за другим идут до дверей, чтобы оставить Малфоя наедине с его размышлениями. Петра уходит молча, но ее лицо напряжено так, как никогда раньше, и от этого она даже кажется чуть старше и опаснее.
– Не в порядке, – отвечает Драко приглушенно.
Рука Гермионы сама движется к его ладони – но в этот раз касание не мимолетно и совершенно точно не случайно. Когда Малфой автоматически сжимает ее пальцы в ответ, обоим кажется, что на коже ощущается человеческая теплота. Но, конечно, только кажется. Иначе встреча с отцом никому не сулила бы отцеубийства.
