Улетай вместе с пеплом моя тоска Я не плакал, это ветер и дым от костра Бритвой резал мне глаза, голова разболелась
леший
Ботинки он ставит у двери, с намёком. Трекинговые, старые, они уныло глядят на него отвислыми язычками, а шнурки путаются будто бы сами по себе. В доме у Марны он останавливается второй раз. Это даже не дом, а старый полустанок, который отдали ей в пользование, когда местная узкоколейка стала ненужной. Новую железную дорогу проложили буквально в нескольких метрах от старой, но по ней поезда ходят редко — попасть к Морю желающих находится мало. А Марна его любит. Море и железную дорогу. Иногда она просит постояльцев помочь ей с очисткой старых путей от сорняков, и те, кого судьба занесла в местную глухомань, с удовольствием и от нечего делать между радиалами по горам дергают какую-то дрянь колючую и мелкие желтые цветочки с удивительно прочными корнями. У Марны идея фикс — не дать узкоколейке зарасти, а люди, наезжающие сюда, не могут назвать себя в достаточной мере нормальными, чтобы ей противоречить. — Вдруг пустят поезд, а у меня тут сорняки да трава! Непорядок, — улыбается Марна. — Марна, Марна, ну кому нужна эта старая щербатая дорога? Разве что из прошлого кто приедет, — рациональная Лиза иногда пытается образумить хозяйку, но чаще молча или с песнями дергает трын-траву. — А и поедут? Что же мне, перед мертвецами в грязь лицом падать? И верно, думает он, негоже перед мертвыми выставлять свои тёмные стороны, пыльные углы, да заросшие колеи. Ботинки он с утра надевает. Тусклое и низкое солнце буроватым мячиком, не мячиком даже, а смятой в комок обложкой от старой тетради. Накрывает себя дождевиком, под него засовывает рюкзак, который будто бы поглощается непромокаемой тканью. В ближайшем лесу холодно и сыро, это не лес даже, а так, непонятная полоса, но зато с такими букераками, что можно и ногу сломать. Он заходит в самый густой участок этого полесья, садится на поваленный ствол и достаёт бутерброды с краковской колбасой и сыром. Мужик появляется почти сразу. С последней их встречи он побледнел и осунулся, заработал видать нервный тик на почве железных дорог и недоедания. Белки и другая мелочь ещё живет здесь, но остальные ушли глубже: в синеватые дымчатые горы и такие же мимолетно-призрачные леса на горизонте. — Я долго думал, — говорит он, когда мужик допивает кефир и вытекает белые усы полой засаленного зеленого свитера туриста. — Я долго думал и понял, что тебе оно нужнее. Он расшнуровывает ботинки и думает о том, что глупый мужик готов так вотщапросто сгинуть тут, в почти немом и голодном лесочке, из-за не менее глупой его любови. А любовь то его знать себе смотрит на поезда и вздыхает, потому как не может без моря, а уехать? Тоже не может. Любовь, понимаете ли у них. Он протягивает мужику свои ботинки, а сам отворачивается, чтоб не видеть как тот наливается реальностью через стоптанную обувь. Оглядывается только, когда тот благодарно сжимает его плечо. Мужик стоит совершенно материальный, а листики, росшие из его щетины, превращаются в обычную бродяжью грязь. Они кивают друг другу. Он вспоминает свой дом в большом городе, и слякотные вёсны, такие же зимы и осени, мимолетное хмурое лето и очереди за билетом на электричку. Он трогает голыми пальцами ног мокрые листья и уходит дальше, туда, где призрачные леса зовут его к себе. Он будет лечить деревья и зверей, а однажды, когда мимо его угодий проложат очередную скоростную дорогу, он спокойно умрет, превратившись в ракитовый куст. Раките, как известно, ботинки совершенно не к чему.