Россия - родина слонов

на поле древней битвы нет ни копий, ни костей, они пошли на сувениры для туристов и гостей, Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ, Алёша, даром что Попович, продал весь иконостас. один Илья пугает девок, скача в одном носке, и я гляжу на это дело в древнерусской тоске.

— Домой бы сейчас, — вздыхает Ксюша перед тем, как вырубиться, упав на грязную подушку. Женя треплет её по отросшим вихрам и обещает, что отпуск у них будет замечательным. Ксюша не слышит, потому что уже смотрит сладкие сны. Назавтра они гуляют целый день, наматывая большие и малые круги в разных направлениях. Весна в Праге в сто раз лучше их уральского слякотного апреля, из которого улетаешь с чувством человека, которого только что выпустили из тюрьмы, где он двадцать лет провел за преступление, которого не совершал. В Праге цветут тюльпаны, Женя с Ксюшей даже покупают одинаковые босоножки, потому что их туристические кроссовки оказываются слишком жаркими для распогодившейся весны. Ксюша с лицом ценительницы пробует трдельники во всех ларьках и забегаловках, трындит на чешском как на родном и занимается обглаживаением кошек, Женя не уступает — ловит русскоговорящих местных, выспрашивает у них про особенные места и прыгает по камням мостовых. В отель они приходят совершенно вымотанные, но счастливые и улыбающиеся до треска за ушами. Ксюша раскидывается на кровати и вздыхает. — А дома минус десять и опять снегопад, мама только что написала. Может попросим политического убежища от русских вёсен в Чехии? — Женя падает рядом и поворачивается на бок, обращаясь к девушке. — Это же катастрофа какая-то федерального масштаба. В одной стране — цветы, солнце и пластыри смешные продаются, а в другой в апреле можно до смерти замерзнуть, пока маршрутку ждешь. Ксюша мотает головой: — Никуда я оттуда не денусь. — Это да, кто же нам гражданство-то даст, — практичная Женя знает все, — это ж язык учить надо, обычаи там всякие. — Да не в этом дело, Жень, — Ксюша переворачивается на живот и тяжко, протяжно вздыхает в матрас, — я не смогу уехать из России, потому что дом. — Типа, Родина и всё такое? — Типа я не выживу без отвратительных апрелей и ожидания снегопада на девятое мая, без мерзких хабалок в очередях и других обязательных и аутентичных атрибутов жизни в русской провинции. — И без медосмотров? Ксюша фыркает. — А вот без этого я как-то проживу, — говорит она. — Но даже дело не в привычке. Просто, если я когда-нибудь уеду, то никогда не буду дома. — Мне кажется, я тебя понимаю, — Женя мягко гладит щеку девушки, — Ты говоришь про чувство причастности, которое заграницей исчезнет. Про возможность сказать: «Да, эти дурацкие российские традиции», потому что ты сама — россиянка. — Ага. Древнерусская тоска, знаешь ли, загубит меня в благостной Европе. — Ну, за неделю отпуска может и нет. — Может и нет, — соглашается Ксюша. Когда через неделю они улетают, долго, с пересадкой в Москве ночью, то Жене до слез жалко оставлять цветущую Прагу за спиной. И всё же она понимает, что хочет домой. Для неё дом это не Ксюшины славянские корни и российский менталитет, хотя и это она тоже понимает в некотором роде. Нельзя не понять, коли сама там живешь. В их с Ксюшей квартире она разбирает чемодан, закидывает вещи в стиральную машинку и разваливается на ковре, пока Ксюша варит кашу и матерится сквозь зубы, потому что кулинарное мастерство в ней не прижилось. Для Жени дом — знать, как потянуться рукой, чтобы нащупать пульт от телевизора, или чтобы достать кулек конфет, оставшихся с нового года, знать, как зовут соседей, как часто ломается лифт, и как именно нужно толкнуть дверцу почтового ящика, чтобы тот наконец соизволил открыться. Для неё дом — список неровностей и шероховатостей, к которым уже успела привыкнуть. И их не хочется менять даже на пражскую весну.