Россия - родина слонов

— Уходи, уйди, противная! Мама говорит, что дети бывают жестокими, но она сам — ребёнок, и не знает, что с этим делать. В конституции нет закона, чтобы взять и досрочно вырасти. Она тоскливо качается на качелях и глядит голодным взглядом из-под ладони, прикрывающей её от солнца, на играющих сверстников. Голод гнездится не в животе, а в сердце, ей мучительно хочется подойти, забежать в игру, крикнуть, залезть на дерево, но она не может. Во-первых, хорошие девочки так не поступают, во-вторых никто не захочет с ней водиться. Мама говорит, что вместо обидчиков нужно представить непробиваемую кирпичную стену, но что делать, если они сами отгораживаются от тебя огроменной стеной с колючей проволокой и битым стеклом, приклеенным наверху. В метафорическом смысле, конечно. Так-то вот они — играют в «выше ноги от земли» и хихикают. Она сидит так до вечера, сняв сандалии, и иногда нежно касается голыми ногами пыльной земли, чтобы продолжить качаться. Смотрит на детей, смотрит на солнце, снова смотрит на солнце, пока глаза не начинают слезиться, и представляет себя самой большой орлицей, которой на солнце смотреть совершенно не больно. Она-Орлица свила бы себе гнездо на верхушке телебашни, и никто бы не посмел бросить ей «уходи, противная», потому что когти её были бы остры, а крылья — мощны и огромны. — Кем вы хотите стать, когда вырастете? — Я хочу быть пожарным, потому что они разъезжают на большой красивой машине и совершают подвиги. — Я хочу быть (чудовищной птицей, тень от которой закроет весь белый свет, а особенно мой маленький городок и всех вас, всех вас, всех вас, я подхвачу лапами свою маму, и мы вместе улетим на край света, я сделаю огромный дом и выстелю его пол пером и пухом, дом этот будет на самой высокой горе, на её вершине, и все будут меня бояться и уважать из-за этого страха, и никто не посмеет меня прогнать) доктором, как мой отец и мама. Когда на бледно-коричневом вечернем небе начинают зажигаться первые звезды, она идет домой, набирает код на домофоне, отпирает тяжелую подъездную дверь и заходит внутрь. В подъезде пахнет плесенью, но это не плохой запах. Он сливается с ароматом выпечки с четвертого этажа и какой-то свежестью со второго, и в целом пахнет домом. Не её домом лично, а вообще. Всеобъемлющий дом и его запах зажигают в её душе надежду на то, что когда-нибудь её не прогонят прочь. Она проходит в свою комнату, не забыв запереть дверь, и долго сидит, как сидела и на качелях, провожая гаснущий закат, пока тот не превращается в тонкую узловатую линию за крышами домов. Она чувствует себя маленькой и ненужной, но не понимает этого чувства. Скоро вернется мама, они разогреют картошку с рыбой и поужинают. Потом она не будет жаловаться на детей во дворе, а мама — на начальство и пациентов. Они обе удивительно тонко чувствуют эту грань — между личным и семейным, уличным и домашним, и никогда не перемешивают эти два мира между собой. — Скоро осень, — мама ставит чайник на плиту и вздыхает то ли по уходящему лету, то ли из=за приближения зимы. — Я знаю, — и ночное небо за окнами становится всё чернее, выделяя созвездия, похожие на россыпь красочных брызг или остатки школьной замазки. Осени никто не говорит «уходи, противная» потому что осень — большая ворона.