Провал

— Здравствуй, Лана. У него подтянутый и очень элегантный вид. Он во всём аккуратен, честен и чистоплотен. К нему невозможно придраться. Его можно только любить. Даже если из его идеальной и всегда одинаковой причёски выбьется прядь, то это сыграет ему на руку. Именно это чувствовала Лана. Ей хватило двух минут своего драгоценного времени, чтобы узнать про него всё. — Ты же не против, если я буду тебя так называть? — Это уже не моё дело. Она сидит на стуле, опустив голову. Одна её рука крепко привязана ремнями к спинке. Каждая медсестра, каждый санитар уже знали её как одного из самых буйных пациентов за последние пару лет. Лана же всего один раз опрокинула поднос с едой на пол и один раз попыталась задушить санитара. Это всё было только в первый день. Потом действие лекарств усилилось. Ей больше не хотелось бороться. До приезда психиатра она почти ничего не делала. Только лежала на своей постели и смотрела в окно. Или спала. Ждала, когда над ней свершится суд. — Меня зовут Томас. Я не знаю, объяснили ли тебе… — А фамилия? — Это действительно так важно? — тут же парировал Томас. — Конечно. Я ведь должна знать, с кем разговариваю. Лана думает: «Не делай этого, пожалуйста. Сохрани себе жизнь». — Томас Кристоф. С ударением на «о». — Вы француз? Или… — Лана кусает нижнюю губу. — Да, вы из Швейцарии. У вас очень интересный акцент. — Ты хорошо в них разбираешься, я смотрю. Это похвально. Лана тоже старается выглядеть милой. Она улыбается в ответ. — Итак, давай начнём. Тебе известна причина, по которой ты здесь? — Я догадалась. — Грейс сильно опасалась за твою жизнь и за твоё состояние. Ты в последнее время действительно была… не в себе. — Это правда. — Лана готова подписаться под каждым его словом, лишь бы он только отстал от неё. — Чем вы занимаетесь, доктор Кристоф? Этот человек — её последний шанс. Она обязана его убедить. — Это так ужасно звучит. — Он смеётся. — Давай без этого длинного титула. Мы с тобой должны быть наравне. — Хорошо, Томас. Вы же не будете мне задавать слишком много вопросов? Это утомляет. Вы позволите мне разговаривать с вами тоже наравне? — Конечно! Ты можешь задавать мне любые вопросы. Ты имеешь на это полное право. — Так чем вы занимаетесь? — Я профессиональный психиатр, доктор наук и работаю с людьми с серьёзными психическими отклонениями, которые замешаны в преступлениях. С подростками и даже детьми. И с теми, кто постарше. — Но я не совершала никаких преступлений. — Лана мотает головой. — Что это значит? — Если тебя ни разу не обвиняли в чём-то, это не значит, что ты их не совершала. У тебя очень низкий уровень агрессии, ты плохо контролируешь себя во время вспышек гнева. Ты избила девочку в школьном туалете, помнишь? — Такое трудно забыть. Я много думала об этом потом. — И что ты чувствовала? Лана тяжело вздыхает. Хорошо. Хорошо, хорошо, она скажет это. Томас сам завёл этот разговор. Он ведь именно это хочет услышать. — Вину. Я понимаю, что не должна была этого делать. Я не должна… кричать на свою мать. Угрожать другим людям. Но я ничего не могу с этим поделать. Я не всегда справляюсь. — То есть ты утверждаешь, что сожалеешь о совершённых поступках? — Да. — Ты извинялась перед людьми хоть раз? — Перед мамой. Томас вздыхает. Он поудобнее устраивается на своём месте, закидывает ногу на ногу и смотрит перед собой, на стол. Лана тоже смотрит туда. — Дело в том, что Грейс лично попросила меня поговорить об этом случае. Она сказала, что сразу после произошедшего ты и словом не обмолвилась о своей вине. Ты… говорила, что хотела её убить. Это задокументировал один из твоих психотерапевтов, который был с тобой в то время. Ты утверждаешь сейчас, что это была неправда? — Тогда я думала так, да. Я всё ещё была в этом состоянии… — И теперь ты сейчас считаешь иначе. Всё так. Лана кивает, хочет поменять своё положение, но не может. Её привязали крепко и надёжно. Даже безболезненно. — Почему ты напала на девочку, Лана? — Я не могу вспомнить. Она… она раздражала меня. — Хорошо, давай сменим тему. Ты заинтересована в медицине и хорошо разбираешься в этом. Какие лекарства тебе давали за всё время, проведённое в больнице? Назови то, что помнишь. Лана называет. Она отматывает события назад, по частям, видит перед собой каждую выпитую таблетку и опустошённую ампулу. Следы на локтевом сгибе. Горький привкус. Тошнота. Сознание меркнет и пустеет. Оно становится совсем невесомым и покидает её. Томас внимательно слушает и кивает. — Ещё мне отказались колоть галоперидол, — вспоминает Лана. — А почему ты считаешь, что тебе его должны колоть? — Не знаю. — Она пожимает плечами. — Дома мне всегда его кололи во время приступов. Это сильнодействующий… — Ты же знаешь, что галоперидол приносит больше вреда, чем пользы? — Да, у меня всегда были от него ужасные побочные эффекты. Невыносимое состояние. — И тем не менее ты хотела, чтобы тебе кололи именно галоперидол. Лана опять пожала плечами и произнесла самую любимую свою отговорку, вариации которой всегда звучали убедительно и максимально достоверно: — Я была не в себе. С этим нельзя было не поспорить — она всегда была не в себе. — Получается, есть ты и есть то твоё ненормальное состояние. В нём тебя словно кто-то заставляет… — Томас кашлянул. — Бить, угрожать и лгать? — Меня никто не заставляет. Потом наступает такое состояние, как будто я просыпаюсь и смотрю со стороны на то, что произошло. Я не хочу этого. — Что-то мне подсказывает, Лана, что это ложь. Разговоры со всеми твоими психиатрами. И то, что ты сама им говорила. — Я говорю только то, что думаю. — Грейс много с тобой обсуждала эту девочку. Она пишет мне, что ты никогда особо не была в ней заинтересована. Тебе было скучно о ней говорить. Ты не давала никаких подробностей и ни разу не упоминала вину по отношению к ней. Ты не пыталась с ней наладить контакт, извиниться или поговорить. Мне кажется, — Томас достаёт из ящика стола какую-то папку, — что тебе всё равно, что с ней случилось, как она чувствует себя после нападения. Лана теребит ремешок, который стягивает её запястье. — Нет никакой вины. Есть только твоя ложь. Нормальные люди не делают то, что делаешь ты. — Да, я ненормальная. — Девушка повышает голос. — У меня шизофрения, я знаю! Как я это могу придумать? Как я могу вас обмануть? — Никто не спорит, что у тебя шизофрения. Рядом с ней имеет место быть… ещё одна твоя черта. — Что вы этим хотите сказать? Будете ставить очередные… диагнозы? Лана кажется нервной и встревоженной. Томас догадывается, что это умелая игра, но ему не хочется в это верить. — Прежде всего я хочу тебе помочь. Мы вылечим тебя только когда ты пойдёшь к нам навстречу. Ты же это понимаешь? Томас наблюдает за тем, как Лана прячет свои глаза от него. Она опускает голову, а когда поднимает её, щёки уже влажные от слёз. Она в этот момент похожа на самого обыкновенного человека, несчастного и абсолютно беззащитного. Ему становится жалко Лану. Жалость — вот главное чувство, которое она умеет вызывать. — Кто я? — спрашивает она дрожащим голосом. — Что… что происходит? Что вы мне хотите поставить? — Будет разумным просто разделить твоё расстройство шизотипического типа на две части. — Как это? — Лана, ты психопат и ты больна шизофренией. Ты симулируешь чувства других людей, потому что сама не умеешь чувствовать. Ты умело лжёшь благодаря этому и манипулируешь. В данный момент всё это ты делаешь и со мной. Томас наклоняется ближе. — Ты достаточно умна. Я уверен, это для тебя не новость. — Но… но я чувствую. — Что ты чувствуешь? Томас вопросительно приподнял одну бровь. Он был абсолютно серьёзен, но Лана всё равно заметила, как дёрнулся уголок его губ в усмешке. — Я умею любить. — И как ты любишь, Лана? Можешь мне рассказать? Она делает глубокий вздох. — Я постоянно думаю об этом человеке. Я хочу видеть его, хочу прикасаться к нему… — И ты хочешь, чтобы всё его внимание принадлежало только тебе. Лана кивает: — Да, да, что-то вроде того. Иногда это настолько захватывает меня, что я ни о чём больше думать не хочу. Когда я люблю, я забываю о своей болезни. Томас кивает. Томас слушает её. Как были похожи эти слова на слова из книг и из фильмов. Люди не говорят о любви так. Он понял, что пытается скрыть Лана под словом «любовь». — И ты никогда не говорила, что этот человек твой? — Это же и так понятно. Мы принадлежим друг другу и… — Ты — мой, — замечает Томас. — Так не говорят влюблённые люди. — Я тоже такого не говорила. — Говорила. Ты имела это в виду. Он принадлежит тебе. Он полностью подчинён тебе и предан. Его разум и тело. Это именно то, что ты хотела сказать. Лана, это не размышления нормальных людей. Ты не в состоянии понять, что такое любить. Ты никого не можешь любить. — Но я люблю! Люблю! Если не верите, поговорите с моей девушкой! — Значит, у тебя кто-то есть. — Её зовут Эмма и она была рядом со мной в тот момент, когда меня забрали в психушку. Ей ничего даже не объяснили. Вам не кажется, что это нечестно? Когда я смогу ей позвонить? — Скоро, — пообещал Томас. — Очень хорошо, что у тебя есть человек, который может тебя поддержать. Расскажешь мне… о своей девушке? — Вы не верите мне. — Почему же? Верю. — Нет! Но я ведь не лгу! Дайте мне доказать это! Хотя бы спросите у санитаров, которые меня везли, они должны её помнить! — Хорошо, я спрошу у них. Пожалуйста, успокойся. Томас пытается наладить с ней контакт, но Лана плачет и молчит. Она полностью подавлена своим горем. Она поверить не может, что только что произошло. По крайней мере, об этом говорит её лицо и жесты. Целая история, рассказанная в движениях тела. Когда Томас выходит из кабинета, он набирает Грейс и говорит ей: — Она обманывала всех на протяжении стольких лет. Я уверен, она отлично знала о своём состоянии. Ты жертва психопата, Грейс. Грейс тяжело вздыхает в трубке. — Сомнений не может быть. Я уверен, что у неё диссоциальное расстройство. — Тогда предупреди персонал. Сегодня же. Иначе это плохо закончится.

***

Мне нравится сидеть под солнцем на зелёной лужайке. Я, кажется, давно не выходила наружу. Я не могу вспомнить точно, сколько я заперта уже в стенах лечебницы, в которой, я уверена, ещё никогда не было психопатов. Я поднимаю голову и обращаюсь к Томасу: — Сколько я здесь нахожусь? — Сегодня восьмой день. Ты этого не помнишь? — Я разучилась отличать день от ночи. Вы не выпускаете меня наружу и почти всё время держите в своей комнате. — Это для твоей же безопасности. — Ну конечно, — с иронией соглашаюсь я. — А для чего тогда, по-твоему? — Можно мне взять мой телефон наконец? Томас всё это время держал его в руке, но не включал. Ко мне доверия было мало, но я всё равно умудрилась выпросить несколько минут наедине с ним. — Пожалуйста. Я беру его в руки и замечаю: — Вы должны бояться не за меня, а за себя. Занимайтесь безопасностью других людей, не меня. А теперь можно мне поговорить наедине со своей девушкой? У меня есть такое право. — Конечно. — Томас хочет поскорее замять паузу и встаёт с лавочки. — Может быть, ты встанешь с земли? — Нет, спасибо. — Я включаю телефон. — Я буду рядом, если тебе что-то понадобится. — Спасибо, но это вряд ли, — вежливо парирую я и уже больше не обращаю на него внимания, как на назойливую мошку. Примерно таким он мне казался: насекомым, жужжащим у меня под ухом. Впервые за долгое время я замечаю, что мои руки дрожат. Я только недавно избавилась от неприятного симптома, и вот теперь опять. Я иногда даже не могу попасть в нужное место: палец просто соскальзывает и живёт другой жизнью. Совсем не повинуется мне. — Алло? — Я наконец-то могу слышать голос Эмили. — Привет, — отвечаю я. — Эти мудаки от меня отвязались. У нас есть минуты три, не больше. Через пять они уже что-то заподозрят. — А, это ты. В чём дело? — Мне поставили диссоциальное расстройство. — Дерьмово. — За мной теперь следит какой-то специалист из Швейцарии. Ты не представляешь, насколько же он надоедливый. Он так меня раздражает. Слишком о многом догадывается. — О, я-то как раз представляю. Хочешь, чтобы я убила его? Я ищу взглядом Томаса, но вижу лишь его спину возле входа в больницу. Он мило разговаривает с одной из медсестёр. — Не знаю, чего я хочу. Ты только хуже сделаешь. — Хочешь, чтобы мы убили его вместе? — Сейчас не время. Я слышу заразительный и громкий смех. — Ах, ты такая смешная! — Хочешь умереть со смеху? Ты моя девушка, мы с тобой встречаемся уже месяц, а ещё ты идеально дополняешь меня, поддерживаешь во время приступов и умеешь подавлять мою агрессию. Эмили это нравится. — Давай я поговорю с этим твоим надоедливым специалистом. — Его уже не переубедить. — Я расскажу, что ты всегда со мной была откровенна, доверяла мне, рассказывала о своём душевном состоянии и… словом, ты такая беззащитная, поэтому я забочусь о тебе. Я закатила глаза. — А ещё ты всегда позволяла мне трахнуть себя и была в пассивной роли. — Мне кажется, последняя деталь ему ни о чём не говорит. Эмили явно веселила эта ситуация. — Ладно, ладно… ты где сейчас живёшь? — У одной девушки. Я разжалобила её и время от времени трахаю. Только представь, у неё колечко вставлено в половые губы. Я даже не знаю, плюс это или минус, но… — А наши..? — Вещи в надёжном месте, не беспокойся. — Моя карточка и листок с паролем… — Я всё нашла, тебе и об этом тоже не стоит беспокоиться. — Я не беспокоюсь. Только не потрать все деньги, оставь на билет. Для нас двоих, не только для себя. — Я в типографию сходила, совсем немного потратила. Всем остальным меня эта девушка обеспечивает. — Тебе повезло. — Зови сюда этого Томаса и дай ему телефон. Слушай и учись, как делают это большие девочки. — Хорошо. Подожди минутку. — Я пытаюсь привлечь внимание Томаса. Тот видит, что я машу ему рукой и торопливо прощается с медсестрой. Беги сюда, Томми. — Знаешь… я понятия не имею, когда выйду. Я не знаю, как это вообще сделать. — А я знаю, — говорит Эмили. — Мы скоро встретимся с тобой. Обещаю. И мне приходится поверить ей. — Это Эмма, — говорю я и протягиваю телефон Томасу. — Она хочет поговорить. Она в курсе того, что я больна, поэтому ничего от неё не утаивайте. Я не знаю, чего такого там наплела ему Эмили. Они говорили достаточно долго. То, что между ними произошло, заставило Томаса насторожиться. Он выглядел задумчивым, потерянным для этого мира. — Всё хорошо? — Да, да, конечно. Твоя Эмма… очень милая. — Я знаю. — Я улыбаюсь. — Надо идти обратно, да? Можно я ещё… напишу кое-кому? Своей подруге. Я тоже познакомилась с ней в Кардиффе. — О, конечно. Только недолго. Я никому пока ещё не собираюсь писать. Я открываю инстаграм, жду, пока загрузится чёртова страничка. Как-то не похоже на Эффи: я не вижу никаких новый историй, снимков. Вообще ничего. Я хочу посмотреть последнюю фотографию. Не знаю, кто её здесь снял, но Эффи тут кажется даже лучше, чем в реальности. Она сияет от счастья, улыбается. Я машинально перевожу взгляд на комментарии. Десятки пожеланий, десятки «жаль», «почему», тысячи написанных приятных слов о том, какая она хорошая, жизнерадостная, сильная и красивая. Я ничего не понимаю. Сотни грустных смайликов. Это люди сошли с ума. Как жаль, что ты теперь не с нами. Зачем ты это сделала?! Мы когда-нибудь встретимся вновь, Эф. Я неодобрительно покачала головой и выключила телефон. Она такая глупая, боже мой. Больше я об Эффи не вспоминала. Ей никогда не было места в моей жизни, в моей голове. Она никогда не заслуживала того, чтобы жить. Я долго гадала о том, что могут значить последние слова Эмили. Что за обещания она давала? Что она имела в виду? Я лежала без сна на кровати после этой небольшой прогулки во дворе. Она позволила мне ещё раз осмотреть лечебницу со стороны. Здание было всего в два этажа и достаточно низкое. Оранжевые стены, зелень и кусты вокруг. Всё это огорожено обычной калиткой. Больница абсолютно не защищена. Поэтому, чтобы огородить меня от побега, уповали только на лекарства и надёжно запертую дверь. Это была самая тихая и спокойная на моей памяти психиатрическая больница, затерянная в Кардиффе. И людей здесь лечили тоже мирных и абсолютно безобидных. Я лежала на кровати и думала о самых смешных вещах. Или не думала вообще. Я всё это время играла роль нормального человека, сломленного своим состоянием здоровья. Всё это время… пока я не услышала её. Вот она и вернулась. Как обещала. «Ты пьёшь свои лекарства?» Я руками ухватилась за край матраса и села. — Что мне ещё делать? Голос зазвучал так громко, что я болезненно поморщилась. «Не вслух!» Я зажмурилась и тяжело задышала. Что она скажет мне на этот раз? Что я предала все её ожидания? Что у меня был шанс, но я упустила его? «Ты должна прекратить». Но как? Я должна принимать таблетки. Они ведь заглядывают мне в рот, под язык, проверяют всё. Они могут даже примешивать растолченные в порошок смеси и добавлять в еду. «Не ешь. Глотай, но выплёвывай их. Только не позволяй им попасть внутрь. Ты знаешь, как. Ты всё это отлично знаешь». Хорошо. Я киваю головой, и боль тоже постепенно начинает утихать. В любом случае… какая разница? Зачем это всё? Они уже поймали меня. «Ты увидишь», — только и всего. Я чувствую на своей щеке ласковое прикосновение ветра. Не знаю, как это могло произойти. Я открываю глаза и вижу, что медсестра открыла дверь. — Пойдём, — говорит она. — Время ужина. Я разминаю затёкшие мышцы. Это тяжело. Я ступаю на пол, но не могу удержаться. У меня всё темнеет в глазах. В слышу только шум. Через мгновение — успокаивающий женский голос. Нет, нет… Я слышу два голоса. — Эй, ты в порядке? Ты не ударилась? Я ничего не могу увидеть из-за пятен в глазах. Моё тело не слушается меня. Это всё так знакомо и так… неприятно мне. Так гадко. Будто собственные мышцы износились, будто всё это можно выкинуть и забыть. Остаться ни с чем. С голым скелетом, который рассыпется и больше не будет мне опорой. Я слышу голос и могу различить лицо. Рядом стоит медсестра в халате. А прямо надо мной — Эмили. Эмили. Я думаю, что у меня галлюцинации. Нереально правдоподобные. До малейшей детали. До её голоса. Если это не она… то кто только что подхватил меня и спас от удара об пол? — Меня тошнит, — выдавила я. — Можно… можно попросить?.. — О боже, да. — Медсестра выскочила за дверь. Там уже начало происходить какое-то оживление, крики. — Эмили? — прошипела я. — Уже Эва. Эва Браун. Как Ева Браун, та самая Ева. — Серьёзно? — Я фыркаю. — Это не смешно. — А мне кажется, что смешно. У меня хорошие поддельные документы. На тебя и на себя. — Проваливай из этого места, — говорю я перед тем, как медсестра заходит с каким-то тазом. Я узнаю его: это судно, которое обычно выдают в больницах. Как неоригинально. Я делаю вид, что мне тяжело подняться после обморока. Я сижу с минуту над этим судном. Эмили наблюдает за мной сначала с очень перепуганным, озабоченным лицом. Когда медсестра не видит, она начинает ухмыляться. — Кажется, мне уже лучше… спасибо. Это, наверное, от лекарств. — Тебе нужно хорошенько подкрепиться и отдохнуть, — сказала медсестра, не подумав даже, что я всё время только и делаю, что отдыхаю. Затем она повернулась к Эмили: — А вы… — Ох, простите, я Эва. С соседней палаты, только приехала. — Спасибо за помощь, Эва, — подала голос я. Та аж расцвела и заулыбалась от удовольствия: — Поправляйся! — Сможешь встать? — спросила медсестра. Как с ребёнком, ей-богу. Как курица кудахчет над своим яйцом. Перед едой мне выдали несколько таблеток и стакан с водой. Я взяла их все, положила в рот. Сделала одно глотательное движение, но не закончила его. Таблетки застряли в горле. То аж сжалось от напряжения. Я быстро приставила к губам стакан, сделала вид, что запиваю. — Вот, садись. — Ко мне подвинули стул. Медсестра отвернулась за едой. Я приставила ладонь к рту, наклонилась и быстро выплюнула их. Зажала ладонь в кулак и просунула её между колен. Я подняла голову. На меня уставилась женщина, жующая кусок хлеба. Я долго смотрела на неё, затем сказала одними губами: «Я убью тебя». «Я убью тебя», «заткнись» — вторые по узнаваемости фразы после «Я тебя люблю». — Вот, держи. Немного овощей и десерт. Тебе нравится ягодный пудинг? — Он довольно неплох, — ответила я и улыбнулась. — Тебе нужно поправляться, Лана. — Спасибо ещё раз. Я сделала вид, что не слышала этой последней фразы.