Колыбельная для самоубийцы

Чонгук просыпается в десять в не самом лучшем расположении духа. Он не выспался, потому что долго ворочался и что-то вспоминал (уперто так, откуда в нем такая тяга к самоистязанию?). Заснул он только под утро, когда уже желтело небо. Первым делом Гук отправляется в туалет, чтобы почистить зубы, а ванная комната оказывается занята. Чимин уже встал. И опять принимает водные процедуры. Не слишком ли часто он моется? Какой-то чистоплюй. Прямо-таки помешан на чистоте. Хотя Чонгуку даже нравится. Некоторые клиенты в прошлом совершенно за собой не следили, вызывая у него отвращение: от них воняло потом, гнилью и чем-то еще более тошнотворным. От такого амбре даже слезились глаза. А приходилось молча выполнять свою работу. Гук вспоминает, что в туалете тоже есть раковина и зеркало. Там он и чистит зубы, бреется и умывается. Затем надевает новую белую рубашку, вчерашние брюки и ремень. Из недр спортивной сумки вытаскивает галстук и накидывает сверху пиджак (от которого недавно оттирал вино и карбонару). Гук смотрит на себя в зеркале и удивляется: он точно такой же, как был несколько месяцев назад до того судьбоносного происшествия. Абсолютно не изменился. Жаль, что не изменился только внешне. Время-то уже прошло. Того, что утрачено, никогда уже не получится вернуть. Чонгук поправляет галстук, вспоминая, как это делали белые ладошки Ёнджу. Она умела лучше всех завязывать галстуки. Интересно, она их завязывает сейчас кому-то? Или может уже давно качает в колыбельке часть себя, как всегда и мечтала. Ёнджу… Гук отрывает себя от образа белотелой и улыбчивой девушки, которая больше уже никогда не будет его невестой, и отправляется в гостиную, где еще час дожидается Чимина. Тот выходит из ванной влажным, красным, но спокойным, обновившимся. На нем все так же висит красный халат, а ноги босы. Он усаживается на диван и опять устраивает пятки на стеклянном столе. У него вообще манеры есть? Но Чонгук проглатывает и это замечание. — Как спалось? — спрашивает вдруг Чимин, поворачиваясь к Гуку. — Хорошо, — врет он. — Правда? Тут только диван, не думаю, что тут можно хорошо выспаться. Я подумал, что это неправильно оставлять вас на ночь. Но мне так спокойней. — Я не против оставаться здесь, если вам это необходимо. Я отлично устроился. — Хорошо, — кивает Чимин. Чонгука греет внимание и забота Пака. Другому бы на его месте было плевать. Гук раньше частенько оставался ночевать в коридоре. Тогда ему даже запрещали спать: целую ночь он должен был нести вахту, стрелять в мимо проходивших людей злым взглядом и никому не давать мешать отдыху клиента. А Чимин выделил ему целую кровать в гостиной. Да еще интересуется, как он спал. Только вот не совмещается эта трогательная теплота со вчерашним холодом и злостью. Может, у Мина раздвоение личности? Утром он милейшей души человек, а днем превращается в исчадие ада? Позже Пак рассказывает, что отказался от обслуживания номера, чтобы ему было спокойно, и никто не мешал надоедливым стуком в дверь, поэтому горничная не будет приходить убираться в номере. Затем Мин заказывает еду на них двоих (вновь удивляя Чонгука). Завтракают они тостами, яичницей и кофе. Чонгук не налегает, внимательно разглядывая принесенную еду. — Меня не будут травить, — уверенно говорит Мин, смело откусывая кусок тоста. — Вероятней, мне будут морду бить. Так что не беспокойся. Чонгук решает поверить на слово, наступив на шею своему чутью телохранителя. — Встреча в музыкальной школе тоже будет короткой? — интересуется аккуратно Гук, готовясь к тому, что может попасть под шквал злости. — Нет, — емко отвечает Чимин. Ближе к часу они покидают отель, садятся в автомобиль и отправляются в музыкальную школу. Гука тревожит время: они ведь опаздывают. А Чимина нет. «Часом раньше или позже — главное, чтобы я прибыл», — расслабленно говорит он, растянувшись на заднем сидении. На его руках опять белые, как первый снег, перчатки. Музыкальная школа представлялась Чонгуку более радостным и красивым местом. На деле это действительно унылое здание со скромными клумбами ярких цветов, которые уже изрядно поредели. Чимин идет по гравийной дорожке к входу бодро и даже не натягивает панамку и очки, ограничившись маской. Кажется, у него хорошее настроение. Даже слишком. Гук пока не разобрался, что влияет на настрой клиента, поэтому старается вести себя осторожно и лишний раз не провоцировать Чимина. Например, не говорит глупости, которые, как оказалось, его бесят. Внутри здание ничем не отличается от обычной школы: просторное помещение, железные скамейки у стен, гардероб за решеткой и белые шкафчики для обуви. Обыденная картина. Хотя Чонгук чувствует теплую ностальгию. Давненько он уже не был в школах. Сразу как окончил ее, двинул в армию. Иногда бывшие одноклассники предлагали ему встретиться, пообщаться, вспомнить былое, но у Чонгука нет желания тратить на них время. Он вообще не самый общительный человек, предпочитающий узкие компании, где он может чувствовать себя спокойно. — Чимин-а! — раздается вдруг звонкий женский голос. К ним подходит худощавая женщина лет шестидесяти с короткой стрижкой и морщинистым лицом, светящимся от радости. Она заключает Чимина в крепкие объятия и тот отвечает тем же. Чон внимательно разглядывает женщину, но не замечает сходства между ней и Паком. Она не его мать. Определенно. Овал лица другой, глаза у нее ближе к носу, губы тонкие, нос картошкой. Можно предположить, что Чимин пошел больше в отца, но Гуку кажется, что мягкость и плавность черт он все же унаследовал от матери. — Это ваш друг? — живо интересуется женщина, поворачиваясь к Чонгуку и одаривая его самой доброжелательной улыбкой. — Да, он меня сопровождает, — весело отвечает Мин, приобнимая женщину за плечи. — Давайте к вам в кабинет, чего в холле стоять. — Вы ведь тоже пойдете? — ласково спрашивает она, обращаясь к Гуку. Чонгук не отвечает. Ждет команды. Чимин вздыхает и кротко кивает. Чон сразу же выдает согласие, хотя и не хочет. Он бы с удовольствием остался тут. Похоже, Мину не хочется делиться с кем-то своей пожилой подругой. Но вроде бы он не так сильно зол и раздражен, как был вчера. Он смеется, веселится, шепчет даме что-то на ухо. «Они очень близки», — заключает Гук, еще сильнее жалея, что отправился с ними. Стоило позволить им насладиться обществом друг друга без посторонних глаз и ушей. Они втроем оказываются в просторной комнате со шкафом во всю стену, забитым книгами, парочкой стульев и черным роялем прямо посередине комнаты. В номере тоже было фортепиано. Может, Чимин берет уроки? Почему-то Мин играющий на таком величавом музыкальном инструменте кажется Гуку ужасно смешным. — Можешь сесть вот там, — говорит женщина, указывая Чонгуку на стулья у стены. — Как тебя зовут? — Чон Чонгук, — нехотя отвечает он, отправляясь на предложенное место. — Я Хван Чохи. Преподаватель музыки и наставник Чимина. — Чимин ваш ученик? — удивляется Гук. — Лучший из лучших! Как вы могли не знать? Он же один из самых известных пианистов. Чимин стоит рядом и не улыбается словам Чохи. Он не выглядит счастливым. Да и вообще, кажется, что не верит им. Она преувеличивает? Или же Пак себя недооценивает? Чонгук не сводит с него пристального взгляда. Он стал тише и уже не так гнет полные губы в улыбке. Его задели слова. Иначе бы он так резко не утих. И почему он сам не сказал, что известный музыкант? Гук еще меньше теперь понимает его. Дальше Чохи говорит с Чимином о музыке, о работе, об альбоме Пака, который ей запал в душу (Минсо тоже что-то о нем говорил). Мин ведет себя спокойно, но уже не так легко улыбается. Впрочем, может, он ведет себя так постоянно. Чонгук почти не принимает участия в разговоре, стараясь сделать себя максимально бесцветным. Чохи принимает его за друга Мина, поэтому задает вопросы, на которые Гук, находясь на работе, не может отвечать. Он ограничивается короткими и тихими ответами, которыми женщина не хочет довольствоваться, продолжая время от времени задавать уточняющие вопросы. — Может, мне что-нибудь сыграть? — интересуется Чимин, не давая Чохи задать очередной вопрос. Чонгуку даже кажется, что Мин сделал это, чтобы спасти его от напора любознательной женщины. Ведь она с радостью соглашается, забывает о Чоне и своих вопросах. Гук мало что смыслит в музыке. Тем более в инструментальной. Ему нравится певица Аю, ему нравятся некоторые треки Юнги (особенно в коллабе с певцом Сокджином), иногда он не прочь окунуться в мир хип-хопа, но так к музыке он равнодушен. Перспектива слушать Чимина вызывает у него сильнейший приступ хандры. Меньше всего Гук любит именно клавишные инструменты. Еще как-то он приноровился слушать Хосока, рвущего смычком несчастную скрипку, но это… Он не выдержит. Ему хочется выйти и подышать свежим воздухом, может, склониться над унылыми и жалкими настурциями и побеседовать о погоде, но только не слушать стонущий под пальцами в белых перчатках рояль. Но Чимин уже снимает перчатки, пряча их в карман брюк, садится перед инструментом и бережно касается гладких клавиш. Со стороны он выглядит жалким. Словно не знает, как подступиться к музыкальному монстру, от того неловко ласкает клавиши наугад, рассчитывая на благосклонность инструмента. Чонгуку начинает казаться, что женщина нехорошо пошутила, и Мин и собачьего вальса сыграть не сможет. Теперь уже Гук хочет остаться ради интереса. Главное не рассмеяться, если игра будет действительно чудовищно дилетантской. И вот Чимин начинает играть… Чонгук знает эту мелодию. «River Flows In You». Она создана их соотечественником. Гук ожидает, что игра Пака будет жалкой и неровной, но Чимин играет удивительно чисто, легко, умело переставляя пальцы. Чон изумляется, заметив, что у Мина закрыты глаза. Он играет вслепую. Прекрасно играет. Гук не слышит фальши или уродливых стыков ошибок. Поразительно красиво. Только кончается эта мелодия, Чимин выдыхает, делает глубокий вдох и играет уже другую. Ее темп куда быстрее. Но Мин уверенно нажимает на клавиши, ускоряя руки, позволяя мелодии литься все так же упруго и легко. Чонгук не может оторвать взгляда от лица Пака. Еще никогда Гук не видел у него такого удовлетворения и радости. Он играет с азартом, со страстью, с любовью. Так увлеченно играть и отдаваться музыке может только по-настоящему одаренный музыкант, влюбленный в то, что он делает. Чон поверить не может, что можно так чувственно, изящно и завораживающе исполнять музыку, превращая ту в настоящее волшебство. Чонгук не в силах оторваться от исполнения Чимина. Гук не замечает, как до краев наполняется жгучим, всеобъемлющим чувством, от которого дрожат коленки и быстрее бьется забывшее трепет сердце. Он в восхищении. Обескуражен и покорен. Чимин заканчивает, замедляясь, а затем его руки взмывают вверх. Теперь завеса музыки пала и Чонгук может слышать, как же безумно стучит за ребрами взволнованное сердце. — Может, Листа нам сыграешь? — ехидно интересуется Чохи. Чонгук так увлекся музыкой, что позабыл, что они с Чимином не одни. Пока он играл, казалось, что весь мир исчез, остался только Пак, подчиняющий себе каскад звуков, заставляя их виться в стройной и элегантной мелодии, и Чонгук, слушающий его из угла комнаты, у которого дрожат колени, открыт рот и кругом идет голова. Чимин создал им целый мир, который рассыпался, как только его пальцы оторвались от черно-белых клавиш. — А потом Рахманинова, — отвечает Чимин, улыбаясь. — La Companella когда-то вытрясла из меня душу. Паганини не знал, что его скрипичная пьеса станет кругом ада для одного самоуверенного пианиста. — Уверена, он очень сожалеет. А теперь своё. Что все только чужое? — Вы же знаете, — вздыхает Чимин, но слушается. — Наслаждайтесь. Мин принимается играть. Чонгук думал, что уже сильнее обескуражить его Мин не сможет. И вот — опять. Это композиция мрачная, темная, грустная. Она словно черная дыра, постепенно засасывающая в себя окружающее пространство. Первые две мелодии были меланхоличные, но светлые, несущие тепло, а это что-то гнетущее и разрушающее, черное и безбрежное. От нее все существо холодеет и сжимается. Сильная, но безумно болезненная. Гук не представляет, что надо испытывать, чтобы сложить ноты таким образом, и дать горю и тьме такое устрашающее одеяние, сверкающее и соблазняющее ужасом. Теперь Чонгук не может смотреть на Чимина, как смотрел раньше. Эта музыка должна была родиться от ужаса и боли, ее породили слезы и кровь, отчаяние и разочарование. Мин не кажется таким уж несчастным и разбитым, но создает он поистине поражающих воображение монстров. К концу у Чонгука не остается никаких слов. Он смотрит и все еще не верит в то, что произошло. — Очень мрачно, — произносит Чохи, прижимая к сердцу руку. — Да, — соглашается Чимин. — Но как иначе может выглядеть «Падение самоубийцы»? — Мне все же кажется, что это слишком, — качает головой женщина. — Сыграй колыбельную. — Колыбельная? — усмехается Мин. — Сразу бы сказали, что хотите услышать именно ее. Чимин опять устраивает руки на клавишах, а Чонгук делает глубокий вдох, готовясь шокироваться и дальше. Композиция начинается тяжеловесно, быстро, нагнетает тревогу и страх. От этого у Гука вновь учащается сердцебиение. Мелодия скачет, рвется, словно пытается сбежать. Чонгук видит, что лицо Чимина напряглось. Он целиком и полностью сосредоточился на мелодии: сжал губы, нахмурил брови, кажется, тоже перестал дышать. Постепенно надломленная мелодия, полная потаенного страдания, окрашивается в теплые, успокаивающие цвета. К концу она замедляется, растягивается и становится невыносимо нежной, невесомой. Чонгуку вдруг кажется, что кто-то обнимает его, прижимает к сердцу. Перед глазами всплывает картина из далекого детства, разбитая коленка и много-много слез. Гук ожидает, что появится мама в цветастом платье и шляпке, но его настигает отец. Он берет его на руки и просит не плакать, укачивая, приговаривая, что все хорошо. Чонгук не может. Это очень глупо. Взрослый парень не будет себя так вести. Он быстро утирает глаза, и отворачивается, делая вид, что ничего не произошло. Мелодия стихает. Чохи вытирает красные глаза белым платком и обнимает Чимина со спины. — Она прекрасна, Чимин. Это твоя, только твоя… Чонгук не слышит дальше слов, но кажется Чохи сказала «душа». Больше Мин не играет, но от рояля не отходит, продолжая ласкать его пальцами. Они еще немного говорят о новом альбоме Пака. Чонгук видит, что женщина так же поражена. Она без конца повторяет «это прекрасная вещь, хоть и страшная», а потом едва слышно произносит «но где-то же должен быть свет?». Чимин ничего не отвечает. Чуть позже Мин просит Чонгука выйти погулять. Гук понимает, что дальше следует какая-то очень личная часть разговора и выходит из кабинета, прощаясь с Чохи, которая просит зайти хотя бы еще раз. Чонгук бредет по коридору и замечает длинный стенд, на котором уютненько устроились красочные фото-портреты лучших учеников музыкальной школы. Гуку все еще тревожно от музыки Чимина (к такому его никто не готовил), поэтому он решает прочитать все имена. Оказывается, что некоторых он даже знает: слышал о них что-то по телевизору или читал о них в сети. Но больше его удивляет имя Чимина и пустая рамка. Все фотографии на месте, устроились аж в три ряда, а его нет. Потеряли? Новую собираются поставить? Ответа нет. Только деревянная рамка, подписанная «Пак Чимин». Вскоре Пак выходит. Выглядит он слегка грустным, но вполне бодрым. Они идут по коридору, и Чонгук впервые замечает, что кто-то на них смотрит. Наблюдателями оказывается шумная компания. Они бурно перешептываются и не сводят с Чимина глаз. «Это же он?» — спрашивает один голос. «Тот самый!» — вторит ему другой. «Точно бесстыдный», — изумляется третий. Чон поворачивается и одним своим видом распугивает шумную стайку, которая тут же теряется в коридорах музыкальной школы. Мин на это никак не реагирует, продолжая идти вперед. В машине Чимин впервые позволяет себе покурить при Чонгуке. Он затягивается сигаретой и выдыхает дым в приоткрытое окно. Гук так ему и слова не сказал. Но надо. Хоть что-то. Выразить, так сказать, почтение. — Вы, значит, талантливый пианист, — начинает Гук издалека, стараясь смотреть не на Чимина, а на дорогу и только на нее. — Вы обо мне ничего не узнали? — усмехается Мин. — Я думал, вы все и так знаете, поэтому и пришли ко мне. — Я не настолько любопытный. У Чонгука была мысль выяснить, кто же такой Чимин. Но все же ему нравится узнавать человека постепенно, самостоятельно, а не смаковать готовую информацию, пропущенную через призму чьего-то видения. К тому же, вряд ли кто-то сможет рассказать, каков Чимин человек. Гук знает его совсем немного, но он уже кружит ему голову своей противоречивостью. — А зря, — говорит Чимин, туша сигарету. — Вдруг я бандит? Или маньяк. — Благо, вы просто музыкант. — Вам повезло. — Вы отлично играете. Мне понравилось последнее ваше творение. — Ты о «Колыбельной для самоубийцы»? Если так нравится, то купи альбом в айтюнс. — Так и сделаю, — усмехается Чонгук. — Как называется альбом? — Легенда об одном самоубийце. — Вся ваша музыка такая мрачная? — Купи альбом и узнаешь, — хитро улыбается Чимин. Кажется, у них вновь получилось выйти на контакт. Чонгук чувствует, что они опять близки к тому, чтобы стать друзьями. И никак не может устоять. Гук пытается себя контролировать. Но, взглянув на скучающего Чимина на сидение сзади, решается открыть рот, позабыв о данном себе обещании. — У вас есть любимая книга? — интересуется Чонгук. — Сага о Форсайтах, — следует незамедлительно ответ. — Что? — Голсуорси «Сага о Форсайтах», — повторяет спокойно Чимин. — Со школьных лет ее люблю. А у вас есть любимая книга? Чонгук чувствует себя неловко. По правде говоря, он не особо любит книги, и понятия не имеет, кто такой Голсуорси и о чем эта «Сага о Форсайтах». Благо, слово «сага» знакомое. Значит, что-то большое, монументальное. Нельзя в ответ на такое назвать какую-то чушь. Но Гуку нечем особо козырить. «Мусаси» он так и не осилил, «Цветы для Элджернона» как-то предсказуемо, а манга вряд ли Чимина впечатлит. Выбор невелик. Поэтому Чонгук решает быть максимально откровенным. — Гарри Поттер. Повисает тишина. На светофоре загорается красный свет, и Чонгук тормозит. — Мне он тоже нравился, — наконец, говорит Чимин. — Правда? — радуется попаданию Гук. — Как думаете, а на какой бы факультет вас определила шляпа? — Не знаю даже, — тянет Мин. — А вы как думаете? — Мы не так близки, если честно, даже не знаю… — Тогда, может, Пуффендуй. Это ведь факультет неудачников? — Что? — изумляется Чонгук. — Это совсем не так! — Я думал, что Гриффиндор для героев, Слизерин для злодеев, а остальной сброд неудачников и недотеп разделен между оставшимися факультетами. — Не, это совсем не так! В Пуффендуе был Седрик! Диггори! Его актер из «Сумерек» в фильме играл. Тот, что умер во время Кубка Огня. — Ясно, — беззлобно произносит Чимин, улыбаясь. — Значит, в Пуффендуе неудачники, недотепы и мертвые. Мне нравится. Запиши меня туда. — Нет, это не так. Вот и весь диалог. Вышло не очень. По дороге в отель они больше не говорят. В номере молчание продолжается. Чимин уходит к себе в комнату и сидит там до самого вечера, когда выходит, то садится за пианино с партитурой и играет незнакомые Чонгуку мелодии. Но, судя по его лицу, он оказывается недоволен проделанной работой, перечеркивает все записи маркером и уносит обратно к себе в комнату. Выходит уже тоскливым и несчастным. Усаживается на диван и включает телевизор. Халат заправлен наспех, поэтому левая грудь Чимина и темный сосок оказываются не прикрыты. А так же видно милую и запретно-сексуальную родинку на ключице. Чонгуку должно быть все равно, но он жадно глядит на выпуклую горошину и родинку, пока от лицезрения запретного его не отвлекает голос Мина: — Завтра мне надо съездить в медицинский центр. — У вас что-то болит? — встревоженно интересуется Гук. — Нет, но я должен явиться на прием. Отвезете меня, а там я сам разберусь. — Очередное место, где опасности нет? — Место, где опасности столько, что оно от ее избытка становится безопасным. — А вечером я могу пойти в бар? Чимин поворачивает к Чонгуку голову в полном недоумении. — Ну, друзья меня позвали… Мин отворачивается, устало выдыхая, но разрешение дает, прося сильно не напиваться. Через полчаса Чимин опять оккупирует ванну почти на два часа, а затем отправляется спать. Чонгук вновь долго не спит, вспоминая музыку, которая до сих пор звучит в его ушах, и картину из далекого детства, когда они с отцом еще не выясняли, кто же из них не прав.