Бульварный роман

      Чемоданы собраны и стоят у порога. Анастасия, малость всхлипывая, обнимает свою маленькую сестрёнку Ронни, кажется, совсем не желая отрывать её от себя. — Не беспокойся, мы ещё к тебе заедем, — успокаивающим тоном говорила Ронни, — И не забывай о том, что никто из родни не должен знать о моём визите.       До Глазго их на своей машине довёз муж Анастасии, мрачноватый и немногословный. Он безусловно был ранее знаком с Вероникой, но все её пытки начать разговор были безуспешны, он отвечал всегда односложно. — Так сколько вашей дочери? — Год. — А как её зовут? — — Кэти, — неохотно ответил он, буркнув под нос, что хорошая тётя могла бы и запомнить имя двоюродной племянницы. — В честь моей матери? — удивилась она, — Это так мило с вашей стороны. — Анастасия выбрала имя. Я настаивал на Марии. —  Милая девочка, ваша Кэти. Он ничего не ответил, и Ронни поняла, что нет смысла продолжать, и начала искать поддержку в глазах.       Она обещала, что ничего не измениться. Но она солгала. То, что вчера произошло между ними было равносильно клятве. Клятве быть с ней, защищать её, не дать ей погибнуть, держать её руку в чёрной перчатке, не давая ей утонуть в океане бед и горестей, что есть в этом жестоком мире. Её пугала эта внезапно возложенная на неё ответственность, и, одновременно, будоражил тот факт, что теперь она в праве хоть каждую ночь сгорать в жаре её тела. Накинув на домашнее платье лишь бежевое осеннее пальто, Анастасия выбежала на улицу и, стараясь не промочить ноги (прошлой ночью был настоящий ливень), спешила телеграфу, дабы попросить незнакомую девушку на другом конце провода соединить её с Польшей. — Алло? Тётя Марина, здравствуйте! Да, это Настя. У меня всё хорошо, не волнуйтесь. Кэти тоже хорошо. Ей уже год и два месяца. Да, быстро растёт… А Вы как? С мамой? С мамой поговорю, но после. Мне надо с тётей Катажиной поговорить. Да, пусть Кацпер её позовёт. Кстати, как он? О, чудесно! Мирослав, говорите, вернулся из училища на выходные? С ним тоже поболтаю, но после. Мне срочно надо поговорить с тётей Катажиной. Она уже тут? Отлично, дайте ей трубку, пожалуйста. Тётя Катажина? Добрый день! Знаете, вчера ко мне заезжала Ронни… Вот о том, как её дела мне с Вами и надо переговорить. Понимаете ли, мне кажется, она влипла в большие неприятности…       Через несколько минут, окончив этот неприятный разговор (она терпеть не могла сообщать дурные вести), она облегчённо вздохнула (или же это был вздох сожаления?) и прошептала: «прости меня, Ронни… Но так будет лучше для тебя…». Вернувшись домой, она стала ожидать возвращения мужа. Через полчаса она услышала хлопок входной двери и побежала его встречать. — Ну, что, ты их отвёз? — взволнованно вопрошала она. — Конечно, — ответил он, снимая пальто, — Ты сообщила? — Да… Но, может быть, этого не стоило делать? — Почему же, дорогая? Ещё как стоило, если ты говоришь, что твоя сестрёнка попала под дурное влияние. Особенно после того, что мы вчера видели.       Она вспомнила, как, утром заходя в их спальню, чтобы предложить чаю, и застала их за вовсе не дружеским поцелуем. Её отшатнуло от двери и она, не помня себя, побежала рассказать об увиденном мужу.       Анастасия была очень верующей женщиной. К тому же, ей было в принципе плевать, в какого бога верить. Для неё бог всегда был единым образом всевышнего существа, управляющего людскими судьбами, в существование и могущество которого она слепо и самоотданно верила, в не зависимости от имени его — хоть Аллах, хоть Иисус. В тонкости религий она никогда не стремилась вникать, потому, все они были для неё равны. Из-за этого ей и было так легко сменить веру.       Её муж, напротив, полагал в наличие «верной» и «неверной» религии. Верной в его понимании было протестантство, к которому он и принадлежал, а неверной, соответственно, любая другая. Как протестант он был набожен, но из-за того, что в протестанстве не имеется четко сформулированного вероучения, понятия о вере у него были немного «своими».       Он был ужасно старомоден, его раздражало время, в котором ему приходится жить — свобода нравов была ему не по душе также, как и технические новшества вроде телефонов и автомобилей. Но, тем не менее, он обладал и телефоном, и автомобилем, хотя и бесконечно жаловался на то и другое. Он был вдвое старше её, обеспечение, она была далеко не первой его женщиной (по слухам, у него был внебрачный ребёнок), но он, безусловно, любил её. Иногда окружающие задавались вопросом — что же он нашёл в наивной польской католичке, без роду, племени и приданного (Вареску были категорически против этого брака и лишили её всякого наследства)? Но ему это и в голову не приходило.

***

      А тем временем в Лондоне светило солнце, но мисс Бэнкс было на него глубоко плевать. В последнее время её не заботило ничего, кроме предстоящей свадьбы. Она добивалась этого уже десяток лет и факт того, что это наконец свершилось, окрылял её. Мысленно она уже была его женой, они пили вино где-то во Франции, в самый разгар медового месяца… Но кое-что не давало ей покоя… Всего лишь одна маленькая деталь… Ронни и Элизабет. Её не покидало ощущение, будто пока они живы, они не дадут ей насладиться этим счастьем, что она получила таким трудом. Она сумела убедить Бисмарка в том, что без неё ему не жить. Он и раньше доверял ей, но после того, как в сложившейся ситуации она полностью встала на его сторону, даже в тот миг, когда он сам себя ненавидел, он наконец поверил, что единственный человек в этом мире, кто его никогда и ни за что не предаст — Дорис.

***

Их развернули назад. Не дали даже войти в дом. Как сказал дворецкий, дядюшка Элизабет был в отъезде, во Франции. Когда вернётся не сообщал. «Одну секунду, я узнаю у миссис Бейкер, может ли она вас сейчас принять» — и удалился. Они стояли на пороге, и переглядывались, осознавая, что ничего хорошего это не предвещает. Полностью диалога они не слышали, лишь последнюю фразу, судя по голосу, принадлежавшую молодой женщине: «Ну, и гони их к чертовой матери. Нам нахлебники не нужны». Итак, они сидели на каменных ступеньках в каком-то парке, не имея сил дойти даже до лавки, настолько они были морально раздавлены. Как и всегда делают люди в тяжёлые моменты жизни, дабы они переживались хоть малость легче, курили. — Это последние сигареты, что я взяла с собой, — прокомментировала Ронни. — Угу… — ответила ей Элизабет, не зная, как на это подобает реагировать. — Сколько у нас ещё денег? — — Хватит на пропитание примерно на две недели, курево и съём самой дерьмовой квартиры в этом дерьмовом городе. — Ну, и чего тогда расстраиваться? Вареску просто так не сдаются! Насчёт тебя не уверена, но я здесь торчать до скончания дней не собираюсь. Пойдём разбираться с жильём, на скамейке в парке я уже однажды спала, ощущения не из приятных. Пойдём, купим газету, поищем объявления. — Понимаешь, я просто чувствую себя чертовски… — Будто тебя предали, верно? — Да. — О, боже мой, это того не стоит. Тем более, нам никто ничего не обещал. — Верно. Но всё же… — Может, оно и к лучшему. Просто успокойся, отпусти это и пойдем искать место нашего нового пристанища.       Они достаточно быстро нашли новое жилье, буквально за пять часов. Сняли квартирку за малые деньги у какой-то старушки, имени которой Элизабет не постаралась запомнить. Мебель была стара и пахла пылью (как и сама старушка). Несмотря на цену, её нельзя было назвать нищенской, она не кричала о вопиюще ужасном положении дел хозяев, скорее, тихо говорила о некоторой бедности, что отличало её от той комнаты, что снимала Вероника в Лондоне. Элизабет, в принципе, нравилась эта старость, исходившая от мебели, её всегда привлекал антиквариат. Ну, а Веронике, кажется, было вообще всё равно.

***

      Месяц они жили в своей новой маленькой квартирке, в своём новом дивном мире, принадлежавшем только им двоим. Их дом был прибежищем заблудших душ, окровавленных и изодранных, где они так страстно желали обрести хотя бы иллюзию счастья. Они делали вид, будто их любовь — стеклянный купол, что не способен пропустить тяготы внешнего мира. Днём они молчали о том, что ждёт их в недалеком будущем, делали вид, будто такая жизнь может продлиться вечно. Но Элизабет знала — их стеклянный купол рано или поздно даст трещину. Но так хотелось задержаться в этом хрупком миге счастья.       Первую трещину дал стук в дверь. Она расчёсывала свалявшиеся от долгого сна волосы (допоздна работала — устроилась петь в ближайший ресторанчик, дабы они с Элизабет ни в чём не нуждались, а Элизабет работала в этом же ресторанчике официанткой) перед зеркалом, сидя на краю постели, в своём любимом халате. Расчёсывание волос у Вероники — нечто вроде ритуала, обряд самолюбования, гордыни и спеси. Гребень плывёт по волосам, и с каждым взмахом всё вокруг постепенно просыпается. — Когда всё это закончится… — внезапно произнесла она, — Между нами всё останется? Это же не просто наваждение, солнечный удар, или того хуже, желание побороть гнетущее одиночество? — Вовсе нет, Ронни. Я не понимаю, почему ты сомневаешься. — Знаешь, что? Если судьба нас однажды разлучит, всегда помни: сколько бы у меня не было мужчин, женщин, кого угодно — я всё равно любила тебя. Кажется, она хотела сказать что-то ещё, но её прервал этот злосчастный стук. Сейчас Элизабет отдала бы всё, чтобы она успела закончить свою фразу. Ронни спешно пошла открывать двери, гадая, кого же принесло в столь ранний час. Распахнув двери, она и опомниться не успела, как её чуть не снесли с ног. — Boże mój, Ронни! Gdzie ty się do cholery podziewał? Kopę lat! * * — Боже мой, Ронни! Где тебя носили черти? Мы не виделись будто тысячу лет. (польск.)