Пятнадцатый отряд

      Когда мы вдвоём с Тэсс натаскали нужное количество воды для простой бани, солнце уже окончательно скрылось где-то на западе, и теперь над нами постепенно сгущалась ночь. Эта простая, не требующая размышлений и вдумчивого анализа работа вконец утомила меня. Спина болела от необычной за последние дни нагрузки, ноги неприятно гудели, голова всё никак не переставала пульсировать. Ну хоть после нескольких умываний в реке, приятно пахнущей водой, эта боль немного ослабла. К тому же мне кое-что удалось выяснить, и у меня было время пораскинуть мозгами, так что всё было не зря. С озером явно что-то не так и офицеры стопроцентно в курсе. Не зря Тэсс повела меня именно к реке, хотя нести воду от озера было бы проще и быстрее. Хотя бы потому, что река по сравнению с лагерем располагалась в низине, и носить тяжеленные вёдра приходилось в горку. Да ни один дурак не станет усложнять себе жизнь на ровном месте. Если размышлять, то к озеру водит нас только Сельвигг, а значит, разгадка связана именно с ней. Только вот с какого бока зайти? Моя голова слишком перегружена, чтобы анализировать этот вопрос и искать на него вразумительные или не очень ответы. Про Джинно я лишь вызнал, что из-за кошмаров он теряет прежнее холодное высокомерие и на эмоциях может попытаться убить ученика. Я даже допускаю мысль, полную мрачной шутки, что видятся ему убитые во всплеске эмоций ученики. Хотя, что же ему такое снится, раз это так круто вышибает из него внутреннее равновесие? А может, дело в чём-то другом? До тренировки со мной, точнее, до того, как я попытался освоить новый метод магии, офицер выглядел вполне вменяемо. Допустим, что причина кроется именно в этом, но что такого я сделал? С моей стороны ничего плохого и предосудительного, но это не значит, что с его стороны это было таковым. Хм-м, может он так ревностно относится к учению Сельвигг, что посчитал мои неумелые действа оскорбительными? Возможно. В любом случае, я закончил помогать Тэсс, и силы на подобные умозаключения закончились в аккурат с последним вылитыми в объёмную лохань ведром. Нахожусь в том самом состоянии разморенного овоща. Могу только поесть и завалиться спать. Ни о какой помывке и тем более стирке речи и быть не может.        Придётся мне потерпеть потного себя, липкую одежду и грязное постельное до завтра. Благо Тэсс мне сказала, что ученики могут пользоваться всем необходимым для стирки в любое время суток, так как хозяйственный барак почти всегда открыт. За исключением кладовой с продуктами, естественно. Вполне просто: каждый делает то, что нужно, по мере потребностей. И к радости моих же простых потребностей, когда я закончил работу, девушка сообщает мне, что ужин скоро будет готов и что пока я могу отдохнуть. Отлично, этот дурацкий день близится к своему концу. Искренне желаю оставить в нём всё непонятное и несуразное. Оставляю Тэсс заканчивать какие-то дела в сырой и совсем неосвещённой бане и иду по узкому, скрипучему коридору к выходу. На крыльце свежий, прохладный воздух приятно огладил раскрасневшееся от притока крови лицо. М-да, воду таскать это тебе не на берегу озера сидеть. Лагерь же за время моих физических нагрузок преобразился. Костёр уже развели, и теперь он, уютно потрескивая, заставлял причудливые тени отплясывать на земле и стенах деревянных построек. На огне кипит котелок, над ним возится улыбчивый Малоун, очевидно, сегодня он готовит нам еду. Очередное овощное блюдо. Рядом на камне сидит Бити и пристально наблюдает за каждым его действием, не забывая при этом говорить мужчине под руку и отвлекать его. В болотных глазах искрится озорство. Чуть поодаль сидят мои сокурсники с, по большей части, кислыми, измотанными лицами, наверное, и у них тренировки выдались непростыми. Капитана и Джинно пока нигде не видно, видимо, они заняты теми самыми планами, о которых парень упомянул днём. Его отсутствие могу только приветствовать. Подхожу ближе к сотоварищам и понимаю, что причина их настроения скорее всего не тренировки, а письма, которые они, за исключением расслабленного Реида и золотоволосой Феличе, читают и нервно крутят в руках. Точно, нам же пришли письма от родителей. На ходу разворачиваюсь и уже переставляю натруженные ноги в сторону Бити. — Вечера, Бити, — поприветствовал я девушку, — можно получить своё письмо? — Что? — она переспросила, прищурившись, затем лицо с веснушками озарилось, и она полезла в карман брюк. — А-а, ты про это, я уже и забыла.        Офицер протянула конверт мне, но как только я хотел было его взять, отдёрнула в сторону, рассмеялась и всё же вручила его мне. Шутница. Я, несмотря на усталость, нахожу в себе силы улыбнуться этой детской выходке. Ну, дело за малым, найти место возле согревающего костра и узнать, что же мне написали родители.       Чувство неуверенности сосёт под ложечкой и пока ещё слабо ворочается где-то в животе. Представляю их реакцию, когда получили письмо от дяди Уолта. Так, нет, лучше не представлять её раньше времени. Долго подбираю высокий камень, чтобы сесть на нём, и у меня складывается ощущение, что я просто, не отдавая себе отчёта, тяну время перед неизбежным. Но вот, я уже занял место, вытянул вперёд к подёргивающемуся костру гудящие ноги и рассматриваю конверт плотной бумаги, где красуется мамин аккуратный и безликий почерк. Ох, его вскрытие определённо потребует от меня большего мужества, чем принятие решения о переводе сюда. Барабаню по несчастной бумаге пальцами, мну её почём зря. Я и хочу увидеть содержимое, потому что где-то внутри верю в хорошее, и не хочу, потому что знаю, что очень виноват, не сдав экзамены. Осторожно выдыхаю, будто боясь привлечь к себе чьё-то внимание, совсем как когда отец отчитывал меня за какую-нибудь беспечность. Страх не даёт мне собраться с духом, чувство вины укоризненно давит на грудь тупой, усиливающейся тяжестью, что только усугубляет положение дел. Я же, чёрт возьми, самовольно, без всякого совета с их стороны отправился сюда, посчитав это решение самым оптимальным вариантом. Но было ли оно так на самом деле? Мне же пятнадцать, как мне всегда говорили, в таком возрасте люди склонны впадать в крайности. А вдруг я правда сглупил? Чувствуя, как немеют и покалывают сначала пальцы, потом и предплечья, я вскрываю конверт и извлекаю на свет огня исписанный с одной стороны листок. Ровные строчки выглядят как опускающееся лезвие гильотины и никак не вяжутся с истерикой, читаемой уже в первых двух предложениях.             «Дорогой Этелберт, мы ни в коем случае не виним тебя за проваленные экзамены, ты сделал всё, что мог, но не стоило тебе на плохих эмоциях принимать такое поспешное и недальновидное решение, сбегать от разговора с нами — не выход. Стоило посовещаться с отцом или хотя бы со мной, вместе мы бы нашли более разумный выход из твоего положения, ведь сам знаешь, как это важно для твоего же будущего»        Теперь при каждом ударе пульса появляется такое ощущение, будто бы сердцу приходится раздвигать собой какие-то массивные плиты. Оставшуюся часть этого письма я бегло просматриваю, не особо вчитываясь. Главное послание я и так уловил, я знаю своих родителей: ты показал всё, на что способен, и отказываешься принять свою бездарность. Вместо этого лишь наломал дров, и теперь нам будет труднее тебе помочь.        Чувствую, как оступаюсь и падаю, как во мне что-то оборвалось. Возможно, канат надежды, который соединял меня с землёй стремления и уверенности. И теперь меня уносит волнами в море опустошения. Глаза застилает пелена обиды и слёз, которые я тут же сморгнул прежде, чем крепко зажмурился, комкая безвинный лист бумаги. От сдерживания горячих слёз почему-то начинает щипать и жечь нос. Они не понимают меня, а может, я недостаточно взрослый, чтобы понять их? Провожу в таком, неподобающем ученику Делрегайта поникшем виде минут пять, потом вроде бы Малоун вручает мне миску с дымящимся овощами и торчащей в них ложкой. Я совсем не заметил, как пришла пора ужина, заталкиваю письмо в карман рубашки. Принимаю долгожданную пищу, на которую мне теперь плевать, механически орудую ложкой в руке, действующей словно отдельно от моего тела. Еда во рту оборачивается золой, так что как только я закончил со скудной трапезой, молча встаю и иду к жилому срубу. Я так устал от всего и хочу просто побыть в тишине, одному, ни о чём не думая. Не чувствую ног, когда поднимаюсь по крыльцу и захожу в неосвещённое сооружение. По памяти нахожу дверь в свою комнату, где смогу хоть на ночь укрыться от всего. Опираюсь на закрывшуюся дверь спиной и закрываю лицо руками. Спокойно, Этел, ты ведь был к этому готов, это не стало для тебя неожиданностью. Вслепую скидываю с себя ботинки, достаю письмо и бросаю его на небольшой комод. Оно с глухим шелестом опадает на его поверхность. Мне было бы всё равно, если бы оно упало на дощатый пол. В голове пусто. Спать, хочу спать и не видеть никаких снов. Просто выпасть из этой реальности хоть на какое-то время. Прямо в грязной одежде ложусь на кровать и отворачиваюсь от тумбочки, не хочу даже видеть это письмо. Усталость и эмоциональная опустошённость мягко обволакивают меня, сковывают, наполняют тяжестью. Совсем скоро уже начинаю проваливаться в дрёму. Напоследок успеваю подумать, что это как нельзя лучшим и подходящим образом завершает мой день.

***

      Ожидаемо Этелберт, переполненный усталостью и всеми впечатлениями заканчивающегося дня, уснул очень быстро, минут за двадцать. Но неожиданно ему привиделся сон. Да ещё такой яркий и необычный, какого раньше он никогда не видел. Казалось, он не столько видел, сколько осязал всё на каком-то особом эмоциональном уровне. В этом видении у молодого ученика Делрегайта не было никаких вопросов и тревог, потому что каким-то невообразимым образом он знал все ответы и причины. Словно бы Этел наблюдал постановку сцены из какой-то давно прочитанной книги. Картина неумолимо приближалась, и вскоре парень видел большую, просторную и пустоватую комнату, одну из тех, что принято называть залом. Дощатый пол, деревянные стены, вытянутые столы и скамьи. Свет падал из потолочных фонарей с щедро расставленными в них свечами. Во второй половине помещения виднелись кухонные принадлежности и утварь, люди в фартуках лениво делали свои дела. Но внимание акцентировалось на одном столе, стоящем возле стены, чуть поодаль от прочих. Приземистый, тучный мужчина с морщинистым лицом как раз ставил на столешницу тарелку с едой перед девушкой, одетой в однотонную серую военную форму. Расстёгнутая куртка и брюки из грубого сукна, заправленные в чёрные сапоги ниже колен. Напротив неё сидел ребёнок, по виду которого нельзя было уверенно заявить: мальчик это или девочка. Весь в рванине, через которую просвечивала грязная кожа. Повар озорно подмигнул смурной девушке и сказал. — Вижу, у тебя маленький гость, не знаю, откуда ты его выкопала, но надеюсь, ты завтра отвезёшь его в ближайшую деревню. — Нет, он останется со мной, — ровным голосом, не оставляющим никаких сомнений, ответила та. — Слышь, не забыла, что у нас в основном раненые да лишь небольшой резерв? Питания для этого шкета просто нет и не будет. — Тогда я буду отдавать ему половину своего, — девушка пожала плечами и вяло, немного криво улыбнулась мальчику, сидящему напротив, — нам ведь много не нужно, так ведь, малец?        Он оставил её без ответа, мрачно и неотрывно стараясь следить за всем окружением большими тусклыми глазами. Мужчина в поварском колпаке ушёл, оставляя их наедине. Ну не совсем, просто они одни сидели за этим столом, в другом углу помещения собралась целая компания, которая только вернулась с дежурства и весело что-то обсуждала. Слышался монотонный гомон, прерываемый редкими восклицаниями и смехом, с кухни долетал грохот посуды и какое-то шипение. Иногда со стороны солдат, что были в этом зале, на странную парочку падали заинтригованные взгляды. Если девушку с растрёпанной до безобразия косой это ни коим образом не волновало, то ребёнку эти взоры действовали на нервы. Девушка молча, с приятным шорохом придвинула ему костяшками пальцев тарелку с небольшим куском мяса, ломтём хлеба и ещё горячим запечённым картофелем. Тощий мальчик с недоверием, исподлобья. Поверх глаз виднелась рассечённая и затёкшая синевой бровь. Он наблюдал за хмурой девушкой, ожидая подвоха. Ожидая, что предложенную еду отберут, как только он протянет к ней руки, посмеются над его доверчивостью, потом, может, ударят, отучивая от этой глупости. Но девушка просто молча взяла глиняный стакан с водой и почти что демонстративно отвернулась куда-то в сторону кухни. Вилка призывно лежала рядом с широкой тарелкой, он ещё не разучился ею пользоваться, хотя последний раз он делал это, может, шесть лет назад.        Ещё один осторожный взгляд на особу, сидящую по ту сторону вытянутого стола. Равнодушный, скучающий вид. Мальчик почувствовал, как во рту уже порядком скопилась слюна, а живот практически умоляет его взять в руки хотя бы кусок белого хлеба. Нерешительность, горький опыт боролись с голодом и тем, что девушка с момента их встречи, произошедшей семь часов назад, не сделала ничего враждебного по отношению к нему. А это ведь говорит о чём-то? Что по крайней мере конкретно сейчас над ним не будут ни издеваться, ни заставлять делать что-то неприятное, гадкое или тяжёлое. Голод пересилил все опасения, тонкая детская ручонка, изобилующая синяками, резко ухватилась за вилку, а вторая, не менее побитая, притянула тарелку ещё ближе к себе. Отчаяно удерживая себя от того, чтобы не начать заталкивать еду себе в рот, с треснутой и саднящей верхней губой, обеими руками он подцепил вилкой сразу несколько кусков картошки, а свободной взял кусок свежего хлеба. Нормальная, вкусная еда. Чувствуя, как на глаза отчего-то набегают обжигающие слёзы, мальчуган жадно глотал пищу, поглощая солдатский вечерний паёк с невероятной скоростью. Девушка, наблюдавшая всё это время за ним краем полуприкрытого глаза, чуть повернулась к нему и попыталась улыбнуться дружелюбней, чем до этого. — Эй, эй, не так быстро. Ты хотя бы жуй, не то подавишься.        Он, не сбавляя темпа, рвано кивнул. Он ел так быстро, что периодически забывал вдохнуть воздуха. Слёзы уже проделали по впавшим, грязным щекам две чистые дорожки. Девушка, покачав головой, отпила из своего стакана, поставила его на стол поближе к истощённому ребёнку. — Пей, — она вновь отвернулась, чтобы не смущать его.        Мальчик, какое-то время поколебавшись, оставил огрызок хлебного ломтя и взял освободившейся рукой стакан. Осушив его в несколько глотков, он поставил его обратно, точно на то же место, на которое поставила его девушка. Она хмыкнула и, привстав, дотянулась до кувшина, стоящего на столе чуть поодаль. Наполнила коричневый стакан водой. Через семь минут от её солдатского пайка не осталось ни крошки, а кувшин уже их совместными усилиями был наполовину пуст. Мальчик сидел, сложив ручонки на острых коленках, и боролся с тем, чтобы не облизать тарелку. Чувство голода ещё не прошло. К счастью, от этого унижения его избавила девушка, отодвинув её к краю стола, чтобы какой-нибудь повар унёс её, если будет проходить мимо. Когда с трапезой было покончено, девушка села так, чтобы прямо смотреть на своего маленького спутника. Она изучала его взглядом полуприкрытых глаз, он же смотрел на неё теперь уже с меньшим недоверием, чем раньше. — У тебя что-нибудь болит? — наконец она прервала тишину. — Здесь есть лекари, они могут тебя осмотреть, если захочешь.        Мальчик потряс головой. У него болело всё тело, а в особенности спина, по которой вчера очень уж лихо и весело прошёлся кручёный кнут. Но ничего серьёзного по типу вывихов, переломов не было.       Он это знал, потому что пару лет назад сломал ногу, выполняя очередную тяжёлую работу. Было невыносимо больно, и одним лишь чудом лодыжка срослась правильно. Чаще ему выворачивало пальцы рук и мучительно тянуло связки в плечах, что осложняло его и без того не слишком весёлую жизнь. Во всяком случае, ту жизнь, что длилась вплоть до сегодняшнего вечера. Однако пользоваться чужой помощью, которую никто не предлагает задаром, он не собирался. — Это хорошо, тебе же двенадцать или около того?        Он никак не ответил, хотя предположение совпадало с его примерными прикидками и подсчётами. Он чётко не помнил своей жизни до того, как та несправедливо покатилась под откос. Только смутные воспоминания, заставляющие его по ночам тихо плакать, уткнувшись носом в подогнутые колени. Он вообще старался плакать как можно меньше. Слёзы — слабость, от которой всё становится только хуже. Всё, что он мог себе позволить, так это не подчиниться судьбе. — Ты хоть умеешь говорить? — нахмурившись, спросила девушка, наклонив голову, отчего из слабо заплетённой косы выпало несколько длинных прядей.        Мальчик кивнул, за время их встречи он не произнёс ни единого слова. И пока не считал нужным что-либо говорить, пока не поймёт, куда он попал, чего от него хотят в этот раз и что будут требовать. И пускай всё выглядело гораздо приятней, чем это было обычно, наученный горьким опытом ребёнок не собирался ослаблять свою бдительность. — У тебя есть имя?        На этот раз он никак не среагировал: он его просто не помнил. Девушка цыкнула и тоже замолчала. В глубине зала послышался громкий смех, мальчик вздрогнул и интуитивно сжался прежде чем понял, что это не тот мерзкий гогот, который он обычно слышал. Молчание затягивалось. «Ты не один, тебе не стоит больше бояться», вдруг послышался в голове спокойный голос девушки. Он дёрнулся, резко вскинул голову и посмотрел на собеседницу впервые открытым, изумлённым взглядом. Она то ли улыбнулась, то ли усмехнулась. «Ты такой же, как я», и к его копне грязных спутанных волос словно кто-то ласково прикоснулся. И от этого сделалось так спокойно, как никогда раньше. Мальчик всё ещё смотрел на неё во все глаза, когда девушка раскрыла веки пошире, задумчиво и радостно произнесла. — Хм-м, я думаю, это подойдёт, как насчёт…        Слова размылись, потеряли свою прежнюю громкость, сон стал терять свою ясность, темнеть, как гаснущие угли. Картинка меркла и тускнела, унося Этелберта в более глубокий сон. Но перед тем, как чернота окончательно накрыла его, он увидел, как на лице мальчика проступила тень робкой улыбки и как он что-то тихо, неразличимо сказал девушке в ответ.