***
Крик Макса набатом звучит у меня в ушах. Слезы Юли злят меня сильнее, чем может злиться человек. Ярость не дает мозгу отреагировать на боль в сломанных ребрах, не дает сконцентрироваться на крови, заполнившей рот. Я слышу, как Юля за моей спиной успокаивает Макса, закрывая собой, а я уверен, что предприму все, чтобы не позволить этим ублюдкам тронуть мою семью. Кричу, уже не соображая что, требую отвести меня к главному, и в последний раз бью в чье-то рыло, но смазано, слабо… Меня хватают, как нашкодившего котенка, за шкирку, и я вижу в кровавом мареве щербатую улыбку прямо перед собой. Смаргиваю кровь, капающую из рассеченной брови, и только сейчас понимаю, как же, блять, болит все тело. Макс захлебывается слезами, лепечет что-то невразумительное, и я почти уверен, что Юля сумела собрать силы в кулак и шепчет ему на ухо успокаивающие слова, качая на руках, словно младенца. — Ну, пошли, хуле нет, — под ругательства и хохот меня куда-то тащат, а я смотреть могу только в пол. Что я скажу этому главному? Какие аргументы защитят Юлю? Макса они не тронут, но психику ему подпортят знатно… Я захожу в помещение, больше напоминающее склад, и понимаю, что место знакомое. Настолько знакомое, что от этого становится больно… — Кого я вижу! Никита расплывается в самой омерзительной улыбке, которую я только мог видеть. Этот человек напротив, которого я некогда считал другом, сейчас вызывает у меня только одну эмоцию. — Ах ты ж сука… — шепчу тихо, потому что губы, кажется, уже начали браться коркой подсыхающей крови. Прокушенный в битве язык едва ли ворочается. — Что, не ожидал? — Никита прекращает ломать комедию и складывает руки на груди. Из-под задравшейся полы пиджака я вижу выглядывающий пистолет. — Ты так яростно сражаешься за жену своего возлюбленного братца, как я понял. Особого беспокойства ты моим ребятам не доставляешь, но… — он понижает голос, и я уже вижу в нем не клубного мальчика, прожигающего жизнь в свои тридцать пять, а опасного и расчетливого мужчину. — Но без тебя лучше, чем с тобой. Сечешь? — Не трогай Юлю и Макса, — прошу его, засовывая ярость поглубже в задницу. Сейчас есть одна задача — спасти их. С этим жалким предателем и собственной гордостью я разберусь потом. Мужчина вскидывает голову и картинно прикрывает глаза, выражая скуку. Позер, млять… — Есть ли хотя бы одна причина, по которой я не должен трогать эту бабу? У меня здесь десяток голодных парней и всего одна беззащитная телка. Неужели ты не можешь сложить два плюс два в своей безмозглой башке? — Никита разводит руками, и я осматриваюсь вокруг, замечаю ощерившиеся морды головорезов. Да, такие церемониться не будут. — Только не надо пугать меня своим братом. Он меня не достанет. Пока что он даже не знает, что я — тот самый «ебанутый на всю голову ублюдок», ведь все свои шаги он обсуждает со мной, со своим лучшим другом, а когда узнает, я буду очень далеко. — Какой тебе от этого толк? — я делаю шаг вперед, но ноги подкашиваются, и я неловко падаю, едва ли успев подставить руки, чтоб не наебнуться на сломанные ребра и не проколоть себе легкие. Меня даже не смущает хохот вокруг. Мужчина поднимает голову и долго пристально разглядывает коробки, которыми заставлены все стеллажи. На первых порах, когда Владлен с Никитой только открывали свой бизнес, я помогал собственноручно делать эти стеллажи и убирать мусор за старыми хозяевами склада. — Видишь ли… — он чешет подбородок, и мне становится не по себе от этого тона. Голос его задумчиво-меланхоличный, а это не к добру. — Влад прямо сейчас вместе с нашим юристом готовит документы, чтоб продать свою часть бизнеса мне. За те самые деньги, что я потребовал в качестве выкупа. А я готовлю документы, чтоб продать бизнес целиком одному хорошему человеку, который давно уже хотел слить воедино наши компании. А еще я готовлю себе новые документы гражданина другой страны. Здесь мне делать нечего. Никита опускается на корточки в паре метров возле меня, и я наконец-то понимаю, насколько хорошо он все продумал, сукин сын! — Так что там с причинами, по которым я не должен ее трогать? Давно хотел трахнуть жену лучшего друга. Звучит пикантно, не находишь? — Пожалуйста… — понимаю, что это последний шанс. Или так, или никак. — Пожалуйста, можно меня… меня вместо нее?.. Никита едва заметно приподнимает бровь и ухмыляется, а смех вокруг становится просто невыносимо холодным, но затихает, стоит ему лишь взмахнуть рукой. — Причина, по которой я должен ебать пидора, вместо бабы? Я набираю в грудь побольше воздуха и выдаю то, о чем думал, чего боялся. То, что пришло мне в голову сразу, как только эти сволочи ворвались в нашу клетку, когда мы уже спали, и попытались вытащить Юлю, улюлюкая и смеясь над ее криками. — Я сам удовлетворю тебя и всех желающих. Она вряд ли будет делать что-то, кроме трепыханий. Я готов подставлять зад, сосать. Делайте, что угодно, только не трогайте Юлю и Макса. Наверное, это моя обязанность, как мужчины — защитить их. Возможно, когда-нибудь я пожалею о своем решении, но сейчас это единственный выход. Эти пьяные, голодные мрази хотят мяса, хотят зрелищ. Тишина столь гнетущая, что я почти уверен — он откажется, но Никита вдруг переспрашивает: — Я правильно понял, ты предлагаешь нам принять тебя в качестве петуха? — Мне все равно. Твой член, член кого-либо еще… — делаю над собой титаническое усилие и улыбаюсь. Еще один штрих и все: — представлю на твоем месте брата — не проблема. Никита смеется, но в глазах нет веселья. Он знает, что я неумело блефую, но принимает игру, а мне так гадко от этих слов, что хочется блевать. Он подходит первым, и я чувствую на себе десять пар глаз и еще одну пару — прямо надо мной. Мужчина расстегивает ширинку и достает член, и я уже знаю, что нужно делать. Принимаю легко, смачивая слюной, чтоб легче скользило по пересохшему языку. Кровь из лопнувшей губы снова идет, но сейчас мне это только на руку. Хорошо хоть Ник чистоплотный, не то блеванул бы… Блеванул, ага, конечно. Чем, блять? Главное отключить мозг… Слышу, как вокруг начинаются жаркие споры — что зашкварнее тронуть чужую бабу или трахнуть петуха. Вывод очевиден — трогать чужих баб «не по-пацански», а трахнуть петуха, когда он сам и просит — милое дело. Мне хочется вздохнуть с облегчением, но член, толкающийся в глотку, не дает вообще никаких шансов даже на обыкновенный вдох. Словно вор краду кислород, давлю рвотный рефлекс и слезы. Стараюсь, чтоб ему понравилось, чтоб все это кончилось, как можно скорее. Чувствую, как меня вздергивают на колени, заставляя встать смирно. Приспускают джинсы, потом нижнее белье… Мычу, зажмурившись, едва ли не смыкаю челюсть. Больно. Сука… Пытка продолжается долго. Кровь не лучшая смазка, но это хоть что-то. Их десять человек, а у меня уже после третьего искры из глаз сыпятся. Эту боль сравнить с чем-то сложно. Когда меня трахал Амиран, я получал моральное наслаждение. Я получал то, что хотел и не чувствовал себя шлюхой. Точнее, чувствовал, но я хотел ею быть. Сейчас же я просто выполнял свою работу, защищая жену моего брата и его сына. Я просто делал то, что должен. Боль можно терпеть. Любую боль можно терпеть. Но от голода и усталости не скрыться. Отчаянно цепляюсь за сознание, ведь неизвестно, захотят ли они трахать меня в бессознательном состоянии или переключатся на Юлю. Что если им будет мало? После седьмого я отключаюсь. Это невозможно контролировать. Чувствую себя сдыхающим аккумулятором телефона. Раз! И свет меркнет. … — Кайя! Кайя, очнись! Лица касается холодная ткань, и я чувствую, как течет вода по щекам, затекает под воротник… волосы намокают и неприятно липнут ко лбу, но голос Юли дает надежду, что все закончилось. Открываю глаза и вижу склонившееся надо мной ее заплаканное лицо. — Давно я так лежу? Голос звучит слабо и хрипло. Ощущение такое, что глотка разорвана в клочья. Еще и челюсть болит… то, что ниже пояса, кажется, просто онемело. — Минуты три, может больше я не… — она закрывает лицо руками и падает мне на грудь, утыкаясь носом в шею. Сломанные ребра болят, завершая картину, и теперь я точно могу сказать, что так хуево, как сейчас, я себя еще не чувствовал. Поднимаю руку, чтобы обнять ее, успокоить, но пальцы мои слиплись и, поднеся ладонь к лицу, я понимаю, что они все в засохшей сперме… Удивительно, что эти мрази додумались натянуть на меня штаны, прежде чем кинули гнить в эту камеру… Перевожу взгляд на Макса, забившегося в угол. Огромные блестящие глазенки смотрят, но будто не видят. Да, малыш, мне тоже страшно.***
— Можете кричать, можете звать на помощь — всем похуй, — громила кидает в камеру черствый батон, и Макс подскакивает, кидаясь к хлебу, начинает грызть его прямо так, даже не отряхнув от грязи. Видимо, они уезжают и, чтоб не тащить с собой лишнюю еду… Какая разница, в принципе? — Может быть вас найдут завтра, может быть послезавтра. Не знаю. Как-нибудь протянете… — Мой муж… — Юля, бледная, словно смерть, делает шаг вперед, но дверь закрывается прямо у нее перед носом. Они не отвечают на вопросы. Час. Два. Три. Сколько прошло с тех пор, как меня приволокли сюда без сознания? Стены сжимались, кружились вокруг, словно в хороводе, потолок то надвигался низко-низко, то будто исчезал вовсе, обнажая небесно-голубое небо. Определённо это не те минуты, в которых хочется вспоминать прошлое. Когда во рту пустыня Сахара, желудок, кажется, ест сам себя, а перед глазами летают мушки, последнее о чём хочется думать, так это прошлое. Но в голове словно кто-то на повтор включает одни и те же кадры. Как объяснить себе, что вся безмерная тоска, которую я топил в водке каждый вечер, ничто по сравнению со смертью в этом вонючем подвале? Как поверить в то, что нам воздается за грехи наши, а мои грехи судя по всему еще не искупились. Я родился неудачником, педиком, человеком, который влюблен в родного брата. Нет, который зациклен на родном брате. Это глупое похищение всего лишь последнее звено в цепи событий. То колечко, на которое вешают брелок. Как смириться с молчанием стен, как поверить в неизбежную гибель, как потерять последнюю надежду? Мертва надежда и человек свободен. Как поступить, когда нет ни распутья, ни камня с надписями для богатырей, ни самой дороги? Я бестолково смеюсь, чувствуя, как горло царапает что-то изнутри. Будто мои собственные ребра, спасаясь от обезвоживания, пытаются прорваться через глотку. Нет, милые мои, вы обречены. Слышу, как Юля падает рядом со мной на колени. Как ее холодная ладонь касается моего лба… — У тебя жар, — шепчет она и снова плачет. Теплые слезы падают на мои щеки, и я чувствую себя мертвецом. Я мечтаю уснуть, позволяя беспамятству унести измученное тело в свое логово, но вряд ли подыхать здесь, на глазах у племянника, лучшая идея. Нельзя отступать. Веду рукой по полу, чувствуя, как осколки стекла и мелкие камушки царапают ладонь. Это приводит в чувство. — Кайя, кровь! — Юля зачем-то пытается поднять мою голову, и мне хочется воспротивиться этому. Я открываю рот, и в глотку мне вдруг льется соленая и мерзкая жидкость. Ощущение такое, будто тону в море. Поднимаюсь на локтях, понимая, что запросто могу захлебнуться кровью. Она все не останавливается, и голова кружится, будто я пьяный ловлю вертолеты. Последнюю минуту я держусь на одном только инстинкте самосохранения, но ему приходит конец. Чувствую, как затылок ударяется о бетонный пол, и сил сопротивляться тьме больше нет…***
Нашатырь, мигалки «скорой помощи», крики врачей, сирены, незнакомые люди. Вокруг толпа, и мне кажется, что я на центральной улице в день какого-то гуляния. Меня несут на носилках санитары, а я тяну руку, чтоб коснуться одного из них, но она не отрывается от белой простыни, будто это вовсе не моя конечность. Смаргиваю, наводя резкость, и вижу Макса. Он смотрит на меня, сидя на кушетке в машине «скорой», закутанный в плед, с чашкой чего-то горячего. Слабо улыбаюсь ему, зная, что он увидит. Увидит, как я натягиваю неуместную лыбу на окровавленную морду. Лучший дядя, блять, на земле. Вряд ли я умру сегодня, а значит, мы еще увидимся. Перевожу взгляд чуть правее, и вижу две обнявшиеся фигуры. Моя курточка на Юлиных плечах… Хочу посмотреть на Владлена, но глаза закрываются. Сил нет, чтоб открыть рот, что-то сказать. Губы слиплись от крови и спермы. Приподнимаю ресницы, но брат ко мне по прежнему даже не оборачивается. Вижу, как его пальцы сжимают предплечье жены, а она что-то рассказывает, рассказывает… Такая эмоциональная. Такая живая. Душу грызет иррациональная обида, и что-то мне подсказывает, что она оправдана, но мозг отключается. Думать больше нет сил. Я хочу со злости сжать пальцы, но мышцы будто принадлежат кому-то другому. Мне не принадлежит же ничего. Какого хрена я постоянно теряю сознание, будто какая-то девица в перетянутом корсете? Но боль уходит, и сперва мне кажется, что просто тело немеет. Становится жутко, потому что это что-то неконтролируемое. Может быть, мозг отмирает? Нельзя умирать на глазах у Макса! Открываю глаза, пытаясь проморгаться, но такое простое действие, как поднятие век, кажется почти что невыполнимым. — Юль… — веду рукой, пытаясь нащупать ее ладонь, чтоб чуть успокоиться. В глазах — ночь. Отчего-то мне страшно умирать. Но ответа я не слышу и, должно быть, я даже не звал ее, и, возможно, даже руку по-прежнему не смог сдвинуть, и может быть даже… Черт! Осознание, что меня уже везут в машине «скорой» приходит внезапно. Возвращается боль, возвращается сознание. Даже слух и зрение. Вокруг врачи и странные приборы. Мигалки, звук сирены. Напоминает, как меня конвоировали в тюрьму. Не лучшие воспоминания, конечно, но получше, чем эти. — Парень, ну ты, конечно, силен! — вижу лицо склонившегося надо мной седого старика в белом халате. Он улыбается, и глаза у него добрые-добрые. Я бы сказал, что смотрит он по-отцовски, но мой родной отец уже лет десять презирает меня, так что нет, не по-отцовски. Я хочу открыть рот и спросить хоть что-нибудь, но из глотки вырывается только неясный хрипящий стон. Мне на лицо надевают кислородную маску, и снова становится хорошо. Чистый кислород опьяняет. Мне кажется, я чувствую запах весенних цветов и яблок. Это возвращает в детство.