Когда Джисон просит задержаться после окончания записи, Чанбин и Бомгю переглядываются с беспокойством. Они оба заметили, что Хан в последнее время сам на себя был не похож (не то, чтобы он после возвращения был прежним). Сложно было не понять — что-то произошло перед возвращением на родину, а может и раньше. Да и, по словам Чана это что-то с Ханом случилось по вине Хенджина (Чанбин постоянно повторял, что это с ними обоими по вине обоих приключилось, но Бомгю бесполезно переубеждать).
В любом случае они сошлись во мнении — Джисон изменился. Его движения становились резкими, вместо неуемной энергии отрешенное спокойствие и отрепетированная улыбка в большинстве случаях. А еще Чанбин заметил, как младший продюсер втайне работает над песней. И судя по поведению Хана он хотел бы это скрыть ото всех, возможно, что даже никогда не позволить этой песне быть услышанной.
Чанбин не устает восхищаться этим мальчишкой, с которым познакомился благодаря Чану. До сих пор образ четырнадцатилетнего тощего пацана с быстрой читкой и успешными попытками в связный текст всплывает в памяти Чанбина. И он гордится им так сильно за каждый шаг вперед, даже если это не особо и значительно для самого Джисона. Чанбин провел годы, наблюдая за тем, как тот четырнадцатилетний мальчишка — протеже Чана — вырос в уверенного в себе почти двадцатилетнего парня.
Он видел и падения, и взлеты Джисона. Слышал, как тот ломается с хрустом, обращал внимание, как тот проливал слезы. И гордился, когда Джисон находил внутри себя силы, чтобы двигаться дальше, даже если падал вновь и вновь. Чанбин помнил слова Чана о том, что Джисон — это настоящий бриллиант, в нем таланта в несколько раз больше, чем в них обоих. Может, в самом начале эти слова и задели, но после пристального наблюдения Чанбин нашел подтверждение словам хена и решил оберегать это чудо всеми возможными способами.
Потому что Хан Джисон имеет нездоровую тенденцию жертвовать собой ради тех, кто ему дорог. Потому что Хан Джисон совершенно не заботится о своих чувствах, если дело касается его близких. Потому что Хан Джисон будет улыбаться даже в тот миг, когда внутри него весь мир будет рушиться.
Потому что Хан Джисон для Со Чанбина — его названный младший брат, его семья. И Чанбин будет защищать его до самого конца.
Именно поэтому, когда он видит слегка дрожащие пальцы Джисона, его взгляд, блуждающий по студии звукозаписи, Чанбин понимает, что новости не будут хорошими. Бомгю рядом с ним является почти зеркальным отражением Джисона, разве что его взгляд полностью сосредоточен на Хане.
— Хани, что такое? — голос Бомгю всегда отличается, когда он говорит со светловолосым парнем.
Это истина, известная каждому, кто знаком с Чхве Бомгю, — он язвителен, прямолинеен и частенько груб, если только ты не Хан Джисон. Эти двое познакомились в выпускном классе на одних и тех же подготовительных курсах, после чего моментально щелкнули. Сблизились и построили такую связь, которая встречается довольно редко. Джисон всегда был общительным, но редко кого подпускал близко к себе. Вы можете думать, что являетесь друзьями, хотя даже и половины не будете знать о Хане.
Но они оба стали в какой-то степени исключением друг друга. Крепкая дружба, зародившаяся между ними, остается такой, не смотря ни на что. Бомгю также, как и Чанбин, за и ради Хана и на край света отправится.
Джисон тяжело вздыхает, после чего лезет в свой рюкзак, что до этого ненужным валялся около стола. Он молчит, заставляя парней обеспокоенно переглянуться. Блондин достает из рюкзака нечто непонятное, но Чанбин начинает догадываться, когда взгляд зацепляется за знакомую обложку паспорта друга (на обложке ярко-желтый покемон, вместе выбирали с Чаном). Он бы очень хотел ошибиться, но ведь где-то в глубине души был готов к подобному раскладу сюжета.
Но Бомгю явно не понимает, что происходит, но берет в руки то, что Хан ему протягивает. Берет для того, чтобы в скором времени выронить из ослабевших пальцев. Чанбин подбирает и нелепо аплодирует в мыслях сам себе за разгадку. Вертит в руках, рассматривая с большим интересом, отмечая и место, и город, и дату поездки. И то, что билет на самолет только в одну сторону.
— Скажи, что это твоя глупая шутка, Хани, — голос Бомгю немного дрожит от испуга и мольбы в нем. — Пожалуйста, Хани.
Он подается вперед, хватая своими ледяными пальцами ладони Джисона, и пытается заглянуть в глаза. Но Джисон не может посмотреть в ответ, ведь от Бомгю отчаянием тянет. Бомгю так похож на младшего в этот момент, заставляя вспомнить, что между ними разница в возрасте полгода.
— Он не шутит, Гю, — Чанбин приходит на помощь с ответом, тяжело вздыхая и сдерживая желание разорвать билет в клочья. — Ты ведь с самого начала это решил, не так ли?
И судя по тому, как плечи Джисона опускаются, а сам он пытается сделаться еще меньше, Чанбин снова угадал. И он бы разозлился обязательно, вот только Хан выглядит настолько отчаянным, что смысла в его ярости нет никакой.
— Мне нужно было вернуться, чтобы оформить документы на перевод окончательно, — голос Джисона — едва различимый шепот. — Я решил это давно. Еще в феврале. Простите, что не сказал раньше.
И сжимает ладони Бомгю в ответ, цепляется так сильно, что это даже больно. Но отпустить еще больнее, потому что Чхве неожиданно громко издает звук, напоминающий что-то среднее между всхлипом и фырком. Джисон смотрит на того и замечает, что у Бомгю в глазах слезы стоят.
— Хен, — шатко и неуверенно звучит из его уст, а это «хен» пугает. — Хен, ты ведь вернешься же?
Бомгю так часто ведет себя старше своего возраста, что Джисон постоянно забывает о том, что тому девятнадцать только-только исполнилось.
— Я… — и что ответить, не знает.
Чанбин сжимает кулаки, все еще прожигая взглядом билет на самолет. Бомгю смотрит взглядом раненого зверька. У Джисона разбивается что-то внутри, что еще не было разбито.
— Пожалуйста, хен. Ты ведь когда-нибудь вернешься домой?
Блондин на мгновение прикрывает глаза, задумываясь об этом «когда-нибудь». Быть может, однажды, собрав себя вновь по кусочкам, отпустив свое прошлое.
— Вернусь, — твердо, решительно, в стиле Хан Джисона.
Чанбин выдыхает после прозвучавшего ответа, даже не осознавая, что задержал дыхание. Взирает на то, как Джисон тянет Бомгю в свои объятья, и очень хочет верить тому.
Потому что они тут все одна большая семья. А семьи ведь не распадаются.
***
Когда Уджин замечает Джисона, идущего к нему, то сразу же понимает — что-то происходит. Младший редко появлялся в кафе, где Уджин подрабатывал баристой. (Вот до поступления в университет они тут все вместе своим 00-лайном тусили, мешая работать Уджину и Чану). Но это было так давно, что Ким даже не надеется вновь увидеть нечто подобное (половина этого 00-лайна мастерки друг друга избегают).
— Привет, хен, — Джисон присаживается у стойки и улыбается (улыбка не доходит до глаз). — Мне надо с тобой поговорить.
И вот так прямо, без каких-либо предисловий и хождения вокруг. В этом и заключалось все очарование Джисона, за которое хены и нуны любили и обожали его.
— Подождешь минут пятнадцать? — спрашивает Уджин, глядя на часы, висящие на противоположной стене. — У меня перерыв скоро.
Джисон кивает, после чего пересаживается за столик у окна. Он достает из своего рюкзака блокнот и ручку, раскрывая в отмеченном закладкой месте и приступая к написанию. Зная его, Ким уверен, что это очередной шедевр.
Когда Уджин освобождается, то делает капучино для Хана и американо для себя. Младший даже не замечает его, продолжая что-то строчить в своем блокноте. И когда парень ставит напитки на стол, то успевает прочитать первую строчку. И почему-то от нее у Уджина мурашки по коже.
— Спасибо, хен, — Джисон улыбается, замечая напиток перед собой. — Я нуждаюсь в этом прямо сейчас.
Уджин отвечает улыбкой на улыбку, присаживаясь напротив. Смотрит на жмурящегося от удовольствия Джисона, отмечая в нем небольшие изменения за прошедшую неделю. И вроде бы все в порядке относительном, но в голове застряли слова, написанные в блокноте
«Пусть хоть весь мир перевернется, обещай, что мы останемся прежними».* Уджину кажется, будто Хан его мысли прочитал и переложил на бумагу (но страшнее думать о том, что не один он мечтает о том, чтобы ничего не изменилось — ведь это значит, что все изменилось).
— Сочиняешь новый шедевр? — Ким кивает на отодвинутый в сторону блокнот с небольшой усмешкой.
Хан переводит взгляд на открытый блокнот с недавно написанными строчками его собственной рукой. Задумчиво жует нижнюю губу перед ответом, и Уджину даже начинает казаться, что зря он этот вопрос задал. Но блондин вырывается из своего транса, давит из себя ответную усмешку и пожимает плечами.
— Просто ничего не значащие строчки, — звучит достаточно безразлично, что само по себе подозрительно.
Ведь Джисон никогда не говорит так о своей лирике, никогда не позволяет относиться кому-то с пренебрежением к своим творениям, в особенности самому себе. Развитый с особой заботой Чана в нем талант никого не оставлял безразличным. И самая обыденная на первый взгляд лирика Джисона разрушала, возрождала, вдохновляла, исцеляла и ломала каждого, хоть однажды услышавшего его творение.
Хотя по мнению того же Чана свое лучшее произведение Джисон создал в возрасте семнадцати лет с помощью гитары, на которой не играл так давно (к большому сожалению Уджина, ведь ему нравилась их общая импровизация в прошлом). Это была музыка, которую никто, кроме Чана так и не успел услышать, ведь Хан уничтожил все следы существования этой песни. (Они ведь даже с Чаном тогда поссорились из-за этого, из-за нежелания Джисона когда-либо вновь вспоминать об этом. И Чан дал обещание забыть об этом, хотя позже признался Уджину, что никогда не сможет забыть это).
И поэтому Уджин не толкает дальше. Если Джисон не хочет говорить, то нет смысла пытаться заставить его. С ним это не работает — чересчур упрямый для своего же блага.
— О чем ты хотел поговорить, Хани? — Ким все же решает вернуться к первоначальной теме этого внезапного разговора.
И то, как Джисон вздыхает, после чего тянется к своему рюкзаку, чтобы что-то оттуда достать, — не нравится Уджину совершенно. Но у него нет особого выбора, и он просто терпеливо ждет, как и всегда.
— Я уже рассказал Бинни-хену и Гю, Сынмин тоже догадывается, — говорит Джисон, протягивая нечто прямоугольной формы старшему. — И я заранее прошу прощения, хен, но по-другому никак иначе.
Уджин хмурится, слушая слова Джисона, но стоит посмотреть на то, что ему протянул блондин — все его слова становятся понятны. И нервозность, которую он излучал с самой первой встречи, и вечно виноватый взгляд, когда думал, что никто не видел. Уджин смотрит на билет в своих руках и понимает, что не злится вовсе. Бесполезно злится на Джисона за то, как он пытается исцелиться.
— Тебе настолько больно? — тихо спрашивает Уджин, возвращая билет обратно его владельцу.
— Да, хен, — также тихо вторит ему Хан, устремляя свой взгляд на столешницу. — Я больше не могу притворяться, что ничего не происходит. Не могу смотреть и делать вид, что я в порядке, когда это не так.
— Ты такой сильный, Хани, — Уджину за младшего обидно, ему за них всех обидно, если честно. — И ты заслуживаешь самого лучшего. Если ты хочешь учиться вместе с Чани, то езжай.
— Спасибо, Уджин-хен, — Джисон прячет улыбку за чашкой остывшего капучино и расслабляется в своем кресле полностью.
Уджин кивает в ответ, также отпивая горький американо. И пока Джисон не видит, Уджин скашивает взгляд, чтобы прочитать последние строчки на открытой странице его блокнота. И это болит.
Не надо слез, лучше поприветствуй меня, когда встретимся вновь.
История, что написана нами, живет в бесконечном прекрасном дне.
Я не хочу просыпаться от этого чудесного сна о тебе.*
