(Не)Беззаботная юность

Проходит неделя, а Хенджину кажется, что вечность. На самом деле, ничего не меняется. Он пролежал в лежке несколько дней с высокой температурой. Сынмин тяжело вздыхал, пихая в него таблетки, пока Черен пыталась приготовить что-то съедобное на кухне. Они не задавали вопросов, но между собой тихо переговаривались, предполагая, что танцор спит. Хенджину хочется спрятаться под одеялом навсегда, закутаться в пуховое одеяло, напоминающее облака на небе в ясную и солнечную погоду, и уснуть до того момента, пока не наступит весна. (Проблема в том, что весна уже давно пришла в город, но не в сердце). В некоторые дни Хенджин просыпался, потерянный между сном и реальностью. Сынмин перед уходом всегда оставлял ему лекарства на тумбочке, а Черен — записку с инструкциями и напоминаниями поесть (она догадывалась, что он не будет проверять сообщения на своем телефоне). Парень брал его в руки только для того, чтобы посмотреть на сообщение от Уджин-хена (словно все еще надеялся, что там написано что-то другое). Проходит неделя, Хенджин выздоравливает, сообщение не читается иначе. На самом деле, меняется все. Хотя бы тот факт, что Йеджи ни разу с ним не связывается, а Джисон не возвращается.

***

В один из безликих дней Хенджин оказывается на пороге знакомой студии. Чанбин встречает его уставшим взглядом, Уджин вымученно улыбается, а потом Хенджин видит только вспышку и ощущает резкую боль в челюсти. Он даже не осознает, что спотыкается и летит вперед, пока теплые и сильные руки Уджина не ловят его. И только позже он слышит чужие крики и видит, как Бомгю удерживает Чанбин, обхватив руками по талии. Бомгю вырывается, шипит хуже рассерженных кошек Минхо, но смотрит волком. — Да отпусти ты меня уже, хен, — присмирев, просит Бомгю, но Чанбин все еще не отпускает, держась крепко. — Не трону я его больше, — кивок в сторону Хвана с максимально брезгливым выражением лица, — руки еще марать об его смазливое личико. Уджин осматривает Хенджина, сжимая подбородок в руке, и хмыкает что-то типа «синяк будет, но не страшно, переживешь». Чхве на этих словах довольно улыбается и подчиняется рукам Чанбина, усаживающего его рядом с собой. — Ты что-то хотел? — голос Чанбина пустой, напрочь лишенный каких-либо эмоций. Хенджин мнется, смотрит себе под ноги и не знает, как спросить, чтобы по лицу вновь не получить. Не факт, что Чанбин Бомгю удержит. Не факт, что не от самого Чанбина прилетит. — Насчет Хани, — прозвище слетает с языка привычно и сладко, но его перебивает громкий фырк, испускаемый Чхве. Бомгю злится. Он вообще спокойный обычно, из равновесия его вывести невероятно сложно. В их тандеме с Джисоном отвечает за остатки благоразумия, каким-то образом еще оставшиеся хотя бы у него. Хенджин знает (они все знают), что Бомгю Хана обожает. Он за ним и в огонь, и в воду, и на гребанный конец света пойдет, даже просить не придется. И они все знают, что это взаимно до пугающей дрожи. А потому злость Бомгю понятна и очевидна. Вот только это бесит уже самого Хенджина. Его бесит сам Чхве, сидящий в любимом кресле Джисона и в толстовке с подозрительно знакомой расцветкой (легче притвориться, что это похожая, чем та самая, любимая толстовка Джисона, оставленная младшему). Бесит Бомгю, который имеет больше прав на Хани, нежели сам Хенджин. Хван Хенджина бесит Чхве Бомгю, а Чхве Бомгю бесит Хван Хенджин. И неважно, что когда-то были близкими друзьями, постоянно зависая друг у друга и играя в приставку. Какая разница, когда дело касается — Хан Джисона. — Что тебе не нравится? — Хван цедит сквозь зубы, глядя на злющего блондина. — Ты, — с нахальной улыбкой отвечает Бомгю, но не продолжает дальше, когда рука Чанбина касается его плеча. Со переводит уставший взгляд на Хенджина, в котором по отношению к нему полнейшая пустота со случайными всполохами разочарования. И Хвану становится стыдно, что устраивает тут сцену, мешая хену. Рядом сидящий Уджин, предпочитавший не вмешиваться до этого, вздыхает тяжело и решает ответить на не заданный вопрос. — Мы не знаем, Джинни. Хенджину делать в студии больше нечего, а потому он скомкано прощается. Челюсть саднит, а еще пора на репетицию. Но на пороге его догоняют отчетливо сказанные слова Бомгю. — Не лезь к нему. Ты достаточно испортил все. Болит. Но не челюсть. Болит там, где должно быть сердце. Хенджин не отвечает. Ему крыть нечем — поэтому просто уходит с поражением. *** На репетиции Йеджи смотрит обеспокоенно, выпрашивает обстоятельства травмы, но в ответ получает только молчание. Хенджин на нее даже не смотрит, мажет неузнаваемым взглядом по ней и снова себе под ноги его переводит. Рядом с ним суетится Ирон и предлагает тихим голосом бутылку с прохладной водой приложить к лицу, чтобы синяка не было. И даже сама тянется к его щеке, но застывает в нелепой позе, когда сзади шаги раздаются. Хенджин не видит, скорее, угадывает по чужой кошачьей поступи и судорожному вздоху Ирон. А потом тоном, не терпящим возражений, девушек отправляют разминаться. Йеджи сжимает ладонь Хенджина, но тот остается безучастным, и она уходит огорченная (ему тяжело об этом позаботиться, внутри будто пустота). Минхо касается своими тонкими пальцами его подбородка, заставляя приподнять голову. Поворачивает в сторону, чтобы лучше рассмотреть под светом и отпускает затем, цокая языком. — Красавчик, — подводит итог увиденному, а затем расплывается в какой-то садисткой улыбке. — У Бомгю хорошо поставлен удар. И на этом никаких вопросов, наставлений, каких-либо вообще слов. Минхо хмыкает, ударяет по плечу и отправляет разминаться следом за девчонками. Глаза старшего танцора подозрительно блестят, и Хенджин понимает одно — сегодняшняя репетиция добьет его окончательно. Может быть, тогда физическая боль сможет заглушить душевную?