Орхидея в ночи

Две жизни прервались так внезапно. Мгновение, и надежды с мечтами, так бережно ими хранимые, перестали существовать. «Мир жесток», — как-то сказал ему дядя Цзинь, «хорошие люди в нем долго не живут». Значит мама и папа были хорошими? Нет, они точно были хорошими. Самыми лучшими. Цзинь Лин никогда в этом не сомневался. Лишь тревожился, ведь его брат тоже хороший. А это значит — мир будет к нему не справедлив, поэтому его нужно постоянно оберегать. Пусть Цзинь Лин и был младшим из братьев, но никогда этого не чувствовал. Цзинь Жулань был худ, как тростинка, и мил лицом, словно дева. Оружие ему не давалось: меч был для него слишком тяжел, а тетива лука слишком тугой. В то время как Цзинь Лину удается все чуть ли ни с первой попытки. Складывалось ощущение, словно Цзинь Лин еще в утробе матери забрал себе все силы, оставив брата ни с чем. Это зарождало болезненный плод вины в маленьком сердечке Цзинь Лина. Наверное, дядя Цзинь прав и Цзинь Жуланю не стоит ходить на ночную охоту. Он может легко пораниться или угодить в лапы нежити. В те ночи, когда Цзинь Лин уходил на охоту, старший брат всегда провожал его до парадной лестницы. Спустившись до середины, Цзинь Лин всегда оборачивался, чтобы увидишь одинокую фигурку брата с фонариком в руках и силуэт дяди Цзинь чуть поодаль. И какая-то непонятная грусть отражалась на лице Цзинь Жуланя. Башня Кои никогда не радовала его. Совсем иначе дела обстояли с Пристанью Лотоса. Там Цзинь Жулань радовался жизни. Он мог целыми днями без устали прогуливаться по сплетению мостов среди распустившихся нежно-розовых бутонов или по лесу, дыша полной грудью и мягко ступая по сочной траве. В отличии от дяди Цзинь Гуан Яо, дядя Цзян Чен всегда брал Цзинь Жуланя с собой на ночную охоту. Казалось, брату это было даже в радость. В отличие от Цзинь Лина, которого одолевало беспокойство, отчего он никак не мог сосредоточиться на добычи, все время находя глазами брата. Это злило и нервировало. Тетива натягивалась не с нужной силой и меч не так лежал в руке. Дядя Цзян злился и тогда попадало всем. Ну, почти всем. Цзинь Жулань являлся для Цзинь Лина самым близким человеком. Он ощущался иначе, чем другие, словно их связывала невидимая нить. И в тоже время между ними словно росла пропасть. Цзинь Лин почти физически ощущал, как брат от него отдаляется. Он старался этого не замечать, пока один идиот из адептов ордена Гу Су Лань, случайно встреченных ими на охоте, не воскликнул: — Да они же совершенно разные! — Цзин И, — укорил его товарищ. — Но ведь это правда, — продолжал адепт. — Один кроткий, подобно лани, а другой бешеный, словно тысяча адовых созданий. Только огромная удача и ловкость спасли болтуна от просвистевшего над его головой Суй Хуа. Пусть Цзин И был тем еще дураком, но умные мысли в его голову иногда залетали, гонимые неизвестным ветром. Его слова заставили Цзинь Лина задуматься и взглянуть на брата другими глазами. Цзинь Жулань действительно отличался. Порой Цзинь Лин задерживал взгляд на Цзинь Жулане дольше обычного и дивился, как тот порой напоминает деву. Не удивительно, что другие адепты за глаза называют его «принцесса». Вслух этого никто произносить не решался, глава ордена никому не спускал оскорбления в сторону своего племянника. Цзинь Жулань был совершенно другим, вместо тренировок он вел подсчеты или подолгу любовался цветами и луной. А еще его, в отличии от Цзин Лина, любили животные. Фея была ни в счет, она почитала обоих. Другие же животные могли зашипеть, зарычать, попытаться покусать и убежать от него, в то время как с Цзинь Жуланем все было наоборот: даже самый дикий зверь падал к его ногам, желая ласки от его прохладных рук. Цзинь Лин боялся себе в этом признаться, но и его манили к себе эти нежные руки, белизна кожи, шелк волос и милые черты. Раньше прикосновения брата воспринимались как должное: прохлада его пальцев на щеке или ладони, невинный поцелуй в лоб, еле ощутимые объятья. Теперь же обычные между близнецами касания жгли, словно раскаленное тавро. И если брат его касался, то Цзинь Лин заострял на собственных ощущениях внимание и желал, чтобы это мгновение близости никогда не кончалось. Но эти моменты проходили слишком быстро, оставляя после себя разочарование и сотни бьющихся о стенки желудка бабочек. Это походило на муку. Цзинь Лину было до боли мало. Когда объявился Вэй У Сянь, Цзинь Лин пылал невообразимой яростью. Мало того, что он убил их родителей, так еще и продолжил начатые Мо Сюань Юем приставания к Цзинь Жуланю. Цзинь Лин искренне надеялся, что брат разделит его жгучую ненависть. Но этого не произошло. Цзинь Лин был в огромном замешательстве. На сторону Вэй У Сяня мог встать кто угодно, чтобы тут же обречь себя на гнев Цзинь Лина, но только не родная кровь, не его половинка, не Цзинь Жулань. Когда тот в открытую заявил, что не винит Вэй У Сяня ни в чем, словно тот был праведником, а не великим старейшиной И Лин с горы Луань Цзан, все внутри Цзинь Лина похолодело. Предательство было первым, о чем подумал Цзинь Лин. Как брат мог так просто взять и… предать его. Цзинь Лин мог снести насмешки от сверстников, равнодушие дяди Цзинь и угрозы от дяди Цзян, но только потому что знал, что за его спиной всегда есть тот, кто поддержит. А теперь там стало пусто, и одиночество навалилось на него, как обвал. Но больше всего его раздражало: — Кто твой самый любимый дядюшка? — Фея. — Но ведь фея — собака, — содрогнулся Вэй У Сянь. — Ох, — вздохнул Цзинь Жулань, — тогда…. Тогда я люблю всех моих дядюшек. — И меня? — Ну конечно, дядюшка Вэй. И Вэй У Сянь расцветал, словно подснежник под лучами весеннего солнца. Растоптать бы его и выдрать с корнем, словно сорняк. Но убрать Вэй У Сяня — значит нажить себе врага в лице Лань Ван Цзи, да и попробуй справиться с великим темным заклинателем всех времен и народов. Отношения со старшим братом портились день ото дня. Обида на родного человека жгла сердце. — Не будь ребенком, А-Лин, — говорил Цзинь Жулань. — Ты сам не понимаешь, на что дуешься. Твое сердце давно простило дядю Вэя, но ты не можешь простить мне несогласие. Это эгоистично, А-Лин. В груди вспыхнул пожар. И Цзинь Лин сам не понял, как, но в одно мгновение, брат оказался под ним, обескураженный и беспомощный. — Эгоистично? Эгоистично?! — рука до побеления костяшек сжимала чужое запястье. — Ты, тот, кому я безоговорочно доверял, принял чужую сторону. Мой родной брат предал меня. — Что за ерунду ты говоришь, — лицо Цзинь Жуланя исказили гнев и боль. — Отпусти меня немедленно. Ты сломаешь мне руку. Именно в этот момент двери распахнулись, и Цзин Лина схватили за шкирку, словно котенка. Перед взором предстало рассерженное лицо Вэй У Сяня. Он сделал над собой усилие и разжал одеревеневшие пальцы. Цзинь Лин оказался на свободе. — Нашел на кого выплеснуть злость, — укорил Вэй У Сянь, помогая Цзинь Жуланю подняться. — Если нужда помахать кулаками, иди на ночную охоту. Стыд и сожаления нахлынули на Цзинь Лина. На руке брата наливался синяк. Он поступил глупо, слова Цзинь Жуланя были чистой правдой. Охота не задалась. Фея не хотела брать след и только терлась о ноги хозяина и скулила. Не одной живой ножки или ручки не попадалось. Эта летняя ночь была хороша. Она дышала безмятежной тишиной, которую не решались нарушить даже потусторонние силы. Их маленький отряд возвращался в Башню Кои далеко за полночь, так ничего и не найдя. Фея бежала впереди и виляла хвостом. Цзинь Лин понимал, что ей хотелось оказаться в ласковых руках Цзинь Жуланя, как это бывало после всякой ночной охоты. Он и сам был бы не прочь оказаться в кольце родных рук. Он сам не заметил, как, следуя за феей, проделал весь путь от главной лестницы до комнаты брата, но вовремя опомнившись остановился, и Фея зашла в комнату одна. Цзинь Жулань охнул, когда влажный нос ткнулся ему в руку, видимо, брат снова о чем-то задумался. — Фея, — его смешок прозвучал, как перезвон колокольчиков на ветру. — Вы уже вернулись? Как прошла ночная охота? Никто не ранен? Много добычи поймали? Пес ответил веселым лаем. От мягкого смеха брата у Цзинь Лина по телу пробежались приятные мурашки. Сделав над собой усилие, он шагнул вперед. Цзинь Жулань поднял на него взгляд, и улыбка, вызванная Феей, исчезла с его лица. На тонком запястье брата в укор Цзинь Лину чернел синяк. — Чего же ты стоишь, — вернул себе самообладание Цзинь Жулань, — проходи. Он похлопал по месту рядом с собой, и Цзинь Лин послушно исполнил указание брата, словно им по шесть лет, дядя Цзян только что задал ему трепку за чрезмерную самоуверенность, и Цзинь Жулань уговаривает его успокоиться и посидеть рядом с ним. Тишина между родными людьми угнетала. — Подними голову, — прохладная рука брата, коснулась его горячей ладони. — Я не сержусь. Он с надеждой посмотрел в излучающие нежность глаза Цзинь Жуланя. — Ты был совершенно прав, — скрепя сердце признал свою вину Цзинь Лин. — И дядя Вэй тоже. Я виноват, прости меня, А-Жулань. Оказавшись в объятиях брата, он почувствовал, словно вернулся домой после долгого странствия. Цзинь Лин вдохнул легкий запах орхидеи и обнял брата покрепче. Их объятия продолжались бы дальше, но Цзинь Жулань отстранился и нежно коснулся губ брата. Казалось, Цзинь Лин перестал дышать, стараясь запомнить сладость таких родных губ. Совесть и мораль молчали, убаюканные любовью. Его рука нежно скользнула на шею брата, притягивая того еще ближе. Фея, лежавшая до этого у их ног, заскулила и, быстро перебирая лапами, покинула комнату. — Я так виноват, прости меня, прости, — шептал Цзинь Лин, спускаясь к ключицам брата поцелуями. Гордость молчала. Цзинь Жулань тихо простонал, когда Цзинь Лин немного прикусил соблазнительно выступающую ключицу. Хотелось услышать еще. Пояс ханьфу ослаб, и Цзинь Жулань оказался под ним второй раз за эти сутки. Цзинь Лин ласково обвел пальцами запястье брата, беззвучно вымаливая прощения. Одежды ужасно раздражали. Их было слишком много. Они мешали почувствовать мягкую кожу Цзинь Жуланя. Все, что Цзинь Лин так долго сдерживал, в чем боялся себе признаться, вырвалось наружу. Потребность в любви брата была колоссальной и, сам того не понимая, он ревновал. Ревновал много и горячо; ревновал к дяде Цзинь, к дяде Цзян, к дяде Вэю, к Лань Цзин И и Лань Сы Чжую, словно они могли отнять его драгоценного брата. Налившая плоть пульсировала и заставляло требовать большего. Нижние одежды давно причиняли неудобства. Цзинь Жулань лежал перед ним обнаженный, румяный, просящий ласки. Губы припухли от поцелуев. Руки блуждали по телу брата. Исчезла былая его прохлада, и жар разлился по венам. Цзинь Лин срывал стон за стоном с его губ, лаская в самых запретных местах: обводил языком розовые бусинки, погружал пальцы в тугое колечко мышц, оставлял алые отметки на шее, груди, внутренней стороне бедра. Цзинь Жулань неумело подмахивал, желая почувствовать брата в себе. И они слились. Они были скреплены тело к телу, словно вернулись в утробу матери. Твердая плоть скользнула в горячее естество. Цзинь Жулань вцепился в плечи брата и заскулил, блаженно прикрыв глаза. Цзинь Лин начал двигаться, проникая с каждым толчком все глубже и глубже. Волны удовольствия накрывали их с головой. Теперь Цзинь Жулань точно был его. Только его и ничей больше. И душой, и телом. Это была по истине великолепная ночь.