Счет, которого не было

Гарри очень похож на Джеймса, но только внешне, характер у него совсем другой. Не уверена, что мой, да это и не важно. Я просто рада, что он именно такой: лицом – точная копия, а в остальном совершенно другой человек. Иначе мне было бы слишком тяжело. Я и так все время удивляюсь, что мой сын выше меня и уже совершеннолетний. Сев рассказывал мне, что мальчик растет, но я же не видела этого своими глазами, не была рядом, когда он узнал о Хогвартсе, когда почувствовал и осознал в себе магию, когда... Я очень благодарна Севу за его длинные монологи каждый месяц тех шестнадцати лет – они отмерялись для меня его приходами, поэтому последний год в клинике казался мне бессмысленной тягучей массой, в которой нет ни границ, ни вех, только тишина и бормотание молоденькой медсестры, которая мне в дочери годилась – она постоянно что-то зубрила, готовилась к каким-то экзаменам. Надеюсь, она все сдала – если бы не ее голос, тишина была бы совсем невыносимой. А сейчас жизнь снова полна звуков и красок. Шумно на рыночной площади в Годриковой Лощине, суетно в магазинчиках в Кривом переулке, грохочут камнями рабочие, разбирающие развалины нашего старого дома и строящие новый, ворчит что-то домовой эльф со скрипящим именем Кричер, кряхтят старые ступени дома на площади Гримо. Жизнь! Гарри хочет поселиться в доме в Годриковой Лощине со своей девочкой, Джинни – как только она закончит Школу. Скорей бы! Мне это кажется очень правильным, и я поддерживаю решение сына от всей души, а он, кажется, боялся, что я буду против, что скажу, будто он слишком мал для подобного. Глупости! Даже если я никак не могу поверить, что он такой взрослый и высокий, это еще не значит, что я ему не доверяю и продолжаю считать несмышленым ребенком. Он во сто крат умнее и старше Джеймса! Глупо, наверное, но от этих мыслей меня переполняет гордость и нежность, хотя к воспитанию Гарри я не имею никакого отношения. Джинни немного похожа на меня в том возрасте, а вместе с Гарри их можно было бы принять за меня с Джеймсом. Словно мой сын исправляет все наши ошибки и должен прожить набело то, что мы с Джеймсом делали черновиком. К лету дом в Годриковой Лощине будет готов и снова наполнится голосами молодой семьи, но пока мы с Гарри живем в доме Сириуса, и я не уверена, что хочу отсюда уезжать. Не только потому, что это очень мое место, и не только потому, что я всегда хотела пожить в Лондоне, а не в маленьком городке. Мне кажется, что Гарри лучше поселиться в том доме с его девочкой одному, по крайней мере, на первое время. Она и так ревнует его ко мне, и не без причины – первые дни сын не отходил от меня ни на шаг, словно боялся, что я сбегу или просто растворюсь в воздухе. Успокоился он только к осени, иначе бы и в аврорат работать не пошел, остался бы сидеть дома и стеречь меня. Я рада, что он хочет чем-то заниматься, а не сидеть целыми днями дома и бить баклуши, как Джеймс. С Джеймсом было весело, но мне кажется, что бездельничать целыми днями мужчина не должен. Есть в этом что-то неправильное, неживое. И здорово, что Гарри считает точно так же. Северус... Мне очень жаль, что он больше не хочет никого видеть из прежних знакомых. Наверное, меня в особенности – раз уж он прямым текстом попросил больше не приходить к нему в больницу. Я и до этого понимала, что он мне не рад и что моя компания ему в тягость, но надеялась, что все как-то наладится и он снова захочет со мной общаться. Когда он принял предложение Мойры, я испугалась и обрадовалась одновременно. Обрадовалась, потому что очень хотела вернуться в мир живых, испугалась, что он так и не понял, на что подписался. Когда он оставлял меня в клинике, я боялась, что он уже никогда не придет сюда снова. Но он приходил, и мне казалось, что он не злится на меня за то, что Мойра втянула его во все это. Он прекрасно осознавал, что с ним происходит, но в его голосе не было ни досады, ни раздражения. Только сожаление о том, что со мной случилось, и надежда, что Мойра поможет все исправить. Он говорил со мной очень подолгу, а я жалела, что не могу ответить, потому что очень хотела сказать ему: „Ты не виноват, наоборот, ты сделал все, что мог. Я рада, что ты перешел на сторону Дамблдора и больше не поддерживаешь тех ублюдков...“ Мне хотелось сказать ему, что жалею о нашей ссоре, о том, что не простила его тогда и на следующий год демонстративно стала дружить с Джеймсом – просто чтобы позлить Сева. Джеймс был веселый и легко принимал мои правила игры – я сказала ему, что категорически против его хулиганств, он ответил в ответ что-то дурашливое, но прежних выходок уже не повторял. Я даже стала думать, что все его шкоды на грани подлости были лишь глупым мальчишеским выпендрежем, чтобы привлечь к себе внимание. Внимание привлек и успокоился. С Джеймсом было легко, мы даже не спорили ни разу, а поссорились лишь однажды – из-за его глупости и бравады. С Севом было иначе. По упрямству он не уступал Джеймсу и проявлял характер на каждом шагу, иногда мне хотелось стукнуть его как следует книжкой, так, чтоб искры посыпались – не у него из глаз, так из книжки хотя бы. Наверное, надо было так и сделать, может тогда у него мозги вовремя на место встали и он с теми мерзавцами общаться перестал бы. На пятом курсе все девчонки стали с кем-то встречаться, и мне казалось, что я встречаюсь с Севом. Мы и в Хогсмид ходили вместе, и вечером после уроков вдоль пруда гуляли. Но он меня так ни разу и не поцеловал, словно... словно я мальчишка какой-то! Нет, историю магии он пересказывал интересно, и о зельеварении с ним было любопытно разговаривать, но не зельеварением же единым! На Рождественский бал он меня не позвал. Я злилась, обижалась, а потом предложила ему сама – подумала, вдруг он просто не решается. Он отказался и выглядел при этом так, словно я пакость какую-то предлагаю. Неужели собрался идти с какой-то слизеринской клушей? Наверное, его мерзопакостные друзья убедили пригласить девочку из „приличной семьи“. Я обиделась и решила пойти на бал с парнем из Хаффлпаффа, кажется, его звали Мэл. Семикурсник, высокий и тощий, с длинными чуть вьющимися волосами соломенного цвета. Наверное, он позвал меня, потому что не решался пригласить девочку со своего курса, но мне было все равно – я хотела пойти на бал и показать Севу, что прекрасно проживу и без него. Сев на следующий день сказал, что просто не хочет „соваться в этот гвалт, где все будут расфуфырены, как клоуны“, и предложил вместо бала просто погулять по Хогвартсу. Тогда мне казалось, что он издевается. Я злилась и не хотела с ним общаться, остыла только к январю. А когда я лежала в клинике, Сев вспоминал тот случай и говорил, что очень расстроился, что не сообразил предложить мне свой вариант до того, как я первая заговорю о бале. Для вечеринки требовалась праздничная мантия, а ее у Сева не было, и сознаваться он мне в этом не хотел. Придурок... Сев многое рассказывал тогда, в клинике, и я недоумевала, почему же он говорит все это только сейчас, когда изменить хоть что-то мы сможем только спустя годы? Скажи он все как есть сразу, все было бы иначе. Гарри был бы его сыном, и спасать никого от Волдеморта не потребовалось бы. Он считал ошибкой, что не попытался помириться со мной снова, когда я остыла и успокоилась – мерил своей меркой и считал, что все ссоры нужно тушить до того, как ложишься спать, и что если извинения не принимают сразу, их не примут и после. За прошедшие годы он понял, что бывает иначе, и теперь злился, что так легко сдался. А я злилась, что не смогла успокоиться до того, как вышла в коридор поговорить с ним – знала же, что он не переносит затянувшихся ссор. Потребуй я тогда, чтобы он перестал общаться со своими псевдо-дружками, заяви „либо я, либо они“, и все было бы иначе, но я слишком злилась, чтобы требовать хоть чего-то, всей моей выдержки хватало лишь на то, чтобы не залепить ему пощечину. Требовать „либо-либо“ мне и вовсе казалось глупым, я думала, раз такое желание возникает, то нужно уходить самой и самой принимать такие решения, а не спихивать их на других . Тем более, Сев свое решение принял – раз дружит с теми, кто называет магглорожденных „грязнокровками“ и подстраивает нам всякие гадости. И ведь мало того, что дружит, так и сам меня оскорбил на глазах у всех! Я его защищала, едва в драку с Джеймсом не полезла из-за него, а Сев мне - „грязнокровка“... Словно я к нему последние годы цеплялась, а он меня терпел из последних сил, а тут не выдержал и послал... Запретным лесом. Мне было грустно, что мы так и не нашли общего языка тем летом – и это после стольких лет дружбы! - и оставалось только надеяться, что когда я очнусь, все будет иначе. Мы не повторим прошлых ошибок и начнем все с начала. Я была уверена, что он обрадуется, когда я приду в себя – нет, не начнет делать какие-то глупости, а хотя бы обнимет и пообещает, что теперь все будет хорошо. Но он так и не пришел в клинику даже спустя несколько дней после того, как я открыла глаза, хоть я и знала – он почувствовал. И я испугалась. Испугалась того, что творится в волшебном мире, если Сев даже не рискует приехать сюда. О том, что он мог погибнуть и что я очнулась от последнего всплеска жизненной силы, на которой он был способен, я даже думать не хотела. Волшебный Лондон встретил меня радостной суетой – все праздновали окончательную победу над Волдемортом. Победу моего сына. Никогда не забуду его потрясенное лицо, когда я окликнула его у входа в министерство. Пожалуй, только это я и помню из нашей первой встречи. Я что-то говорила, рассказывала ему про Мойру и про Сева, тормошила и обнимала, пока меня не скрутили авроры, приняв за сумасшедшую. Гарри пытался меня защищать, потребовал, чтобы нас пустили к министру. Авроры вызвали подкрепление – решили, что это какой-то морок, проклятие от Упивающихся, чтобы уничтожить Гарри. Новый министр, Кингсли, проверял меня и легилименцией, и веритасиумом, и лишь затем рискнул вызвать главного колдомедика из Мунго и с ним вместе проверить меня на обряд Мойры. Под конец они оба выглядели, как выжатые лимоны и смотрели на меня ошарашено – прежде они читали о таких обрядах лишь в старинных книгах. Гарри молча ждал в углу комнаты, но стоило Кингсли сказать, что он готов подтвердить мои слова и восстановить мои бумаги, сын тут же схватил меня за руку и потащил к выходу „из этого чертова министерства“. Уже нам в спину колдомедик крикнул, что со мной все в порядке, только потребуется дополнительная диагностика, как долго мне еще воздерживаться от самостоятельной аппарации и использования магии, но сейчас все это было неважно. Мне хотелось уйти из этого недружелюбного места, и Гарри это чувствовал. Он аппарировал со мной в дом на площади Гримо, и я уснула прямо в кресле, так и не дождавшись начала разговора. Зато на следующий день мы говорили очень долго, Гарри взахлеб рассказывал мне все подряд – от того, как он впервые узнал, что он волшебник, до того, как видел меня и Джеймса в Зеркале Желаний. Глаза у него были красные и воспаленные, словно он всю ночь не спал, и я даже не сразу поняла, что так оно и было – Гарри боялся отойти на меня хоть на минуту, боялся закрыть глаза и потерять меня снова. С большим трудом я уговорила его поспать несколько часов, пообещав, что посижу рядом и никуда не уйду. Так он и уснул, вцепившись в мою руку, словно маленький ребенок, которому приснился дурной сон и который теперь боится засыпать один без мамы. А я смотрела на него спящего и чувствовала себя живой и счастливой как никогда. Настроение испортилось, когда ближе к вечеру Гарри аппарировал вместе со мной в Мунго и я зашла в палату Сева. Сев не улыбнулся и вовсе не обрадовался моему появлению, словно ему совершенно все равно, пришла я или нет. Он сухо поздоровался и безразлично выслушал мои сбивчивые попытки оправдать сына. Как назло, Гарри влетел к нему в палату первым, мне пришлось задержаться у главного колдомедика – у него как раз было время, чтобы осмотреть меня и поставить диагноз, когда же мне можно будет пользоваться палочкой и аппарировать. Я взяла Сева за руку и стала рассказывать о том, что было за эти дни. Руку он не отдернул, но и слова мои были ему не интересны. Смотрел в сторону и молчал. Понимаю, Сев меня сейчас именно терпит — после того, как магия мойры перестала действовать и он понял с новой силой, чего он был лишен все эти годы. Он не указал мне на дверь, просто ждал, когда уйду сама. Я надеялась, что это изменится, но через пару дней он не выдержал и сказал напрямую: „Тебе вовсе не обязательно сюда приходить“. Вежливый вариант „пошла вон отсюда“. И я ушла. Я понимаю, что за эти годы я стала для него обузой, неприятной обязанностью, паразитом, который высасывает все соки. Теперь он впервые за семнадцать лет может вздохнуть полной грудью и хочет, чтобы ему ничего не напоминало о прошлом. Особенно я. Теплокровный дементор, отнявший у него радость стольких лет жизни.