Счет, которого не было

Думала, что буду приходить к Севу раз в неделю, чтобы не мешать, но не выдерживаю и двух дней. Вернее, все происходит само собой – я не раздумываю, ехать ли мне к нему, не пытаюсь выждать „для приличия“, как это делала Туни в детстве. Просто вечером Гарри спрашивает меня, чем же я занималась целыми днями, пока жила в Годриковой Лощине, и я не знаю, что же ему ответить, кроме как „читала, готовила, учила Продвинутую Трансфигурацию и Высшие зелья“. И вспоминаю, что в те годы я почти каждый день что-то пекла – то слойки с джемом, то шарлотку с яблоками, то булочки с ромовым изюмом, то сырные палочки, то песочные рогалики... Гарри демонстративно облизывается – точно так же, как когда-то Джеймс – и выдает с совершенно поттеровской интонацией: – А мне?! И тут же добавляет чуть смущенно: – В смысле, а мне испечешь? Слойки? Ну, когда-нибудь. – С джемом или с яблоками? – С яблоками в корице! И с джемом! И со сладким творгом! - выпаливает от совсем по-детски, улыбается и краснеет: – То есть, все равно с чем. – Значит, завтра – с яблоками, они у нас точно есть. А остальное – потом, – соглашаюсь я и тихо охаю, когда Гарри сжимает меня в объятьях. Как ребенок. Но с силой Джеймса. А когда я на следующее утро делаю тесто для слоек, машинально замешиваю двойную порцию, и только когда подходит время ставить противни в духовку, ловлю себя на том, что думала: „Севу тоже будет приятно, если отвезти ему слойки с яблоками. Лучше сделать вдвое больше, чтобы всем хватило. Тем более, эту начинку он точно любит“. В этот раз я беру с собой и бутылку вина, чтобы сварить глинтвейн. Сев его любил. Кажется. Нет, точно любил. Правда, пили мы его только пару раз, когда нас зимой отпускали в Хогсмид, но... В доме Сева снова очень холодно, а сам он смотрит так, что я чувстую себя лишней. Особенно с дурацкой бутылкой и корзинкой со слойками, на которую наложены согревающие чары. Я уже собираюсь поставить все на стол и поскорее аппарировать домой, где тепло и уютно, где мне рады и где я не чувствую себя занозой в пальце, но тут Сев говорит тусклым и безразличным тоном: – Думал, ты больше не придешь. Тебе тут не нравится. А мне ты ничего не должна. И мне становится не по себе от мысли, что он все-таки думал, приду ли я снова, но решил, что я тут больше не появлюсь, и я возмущенно фыркаю, чтобы скрыть смущение: – И не надейся! Пока ты прямым текстом не скажешь, что не хочешь, чтобы я приходила, тебе от меня не отвязаться. Я слишком соскучилась. Он качает головой и отворачивается: – Я не говорил, что не хочу, чтобы ты приходила. – Вот и хорошо. Тогда я сварю глинтвейн. А что ты делал до моего прихода? – Читал. – Что-то по зельеварению? Или по защите от темных сил? – Нет. – История магии? Трансфигурация? – Маггловские детективы. Мусор. Удивленно замираю. Сев никогда не любил беллетристику. Особенно детективы. Он вообще маггловские книги не слишком жаловал... – Шутишь, Сев? – улыбаюсь я неуверенно и едва не вздрагиваю под ответным вглядом, пустым и холодным. – Нет. Несколько мгновений я пытаюсь собраться с мыслями, а потом выдавливаю: – Теперь они тебе нравятся? – Нет. Но можно читать, не думая. И они уже есть в доме. Хвост читал, – он отводит взгляд и садится в кресло, сутулясь и кутаясь в мантию каким-то старческим жестом, – я действительно изменился, Лили. Подхожу к креслу и сажусь перед Севом на корточки: – Мы все в чем-то изменились. Но мы ведь по-прежнему друзья, правда? Он медленно кивает, и я беру его за руку и едва не ежусь – она как ледышка. - Ты не против, если я затоплю камин? - Да. Конечно. Хочешь уйти? - Нет, хочу, чтобы тут было потеплее. Ты совсем холодный. Едва удерживаюсь, чтобы не сказать „как труп“. Сев сейчас и вправду как неживой, а мне так хочется растормошить его, сделать прежним. Совсем прежним. Как на первых курсах. Перед глазами вдруг всплывает последняя зима перед Хогвартсом, и я невольно улыбаюсь: - А помнишь, как мы подолгу гуляли вдоль реки? Ты замерзал почти сразу, но не сознавался. Когда я тебя за руку без варежки взяла, испугалась даже. - Помню. Я не хотел, чтобы мы шли домой. Мои родители Сева не любили – боялись, что он втянет меня в „плохую компанию“, подсунет наркотики или напоит чем-нибудь. Он это чувствовал. К Севу идти тоже было нельзя – родители мне строго-настрого запрещали, да и сам Сев не звал, наверняка отца стеснялся. Разжигаю огонь в камине и возвращаюсь к Севу, снова беру его руки в свои, согревая. - А помнишь старый кафетерий на площади? Там чай всегда был обжигающе-горячий и очень горький, зато об него можно было согреть руки. И кружка стоила всего пару пенсов. - Помню. - А потом ты попросил миссис Грин – кажется, хозяйку кафетерия звали именно так? - наливать нам просто кипяток вместо чая, раз тот все равно невкусный... - Ее звали Гринхилл. - Точно! Кружки были эмалированные, белые с красным ободком. А скатерти – клеенчатые, в бело-зеленую клетку. Сев кивает и на какое-то мгновение кажется ожившим, прежним, но лишь на мгновенье. А я иду на кухню варить глинтвейн. Мне почему-то кажется, что если Сев согреется от горячего питья и от тепла в доме, то и внутри он скорее оттает. Когда я возвращаюсь в комнату с двумя горячими чашками, он сидит в кресле точно в той же позе. Протягиваю ему чашку и наблюдаю, как он греет об нее руки – точно так же, как страшно подумать сколько лет назад он грелся о белые эмалированные кружки с красным ободком. - А помнишь, как мы впервые пили глинтвейн в „Трех метлах“? У мадам Розмерты к нему еще были такие маленькие прянички с белой мятной глазурью. - Помню. Ты тогда сказала, что пьешь настоящий глинтвейн второй раз в жизни. Мне почему-то кажется, что Сев помнит все гораздо лучше меня. И я чувствую, что ему приятно, что я тоже помню. По крайней мере, насколько ему вообще может быть приятно.