Денискины рассказы

В одном царстве, в краю, где границы Запада и Востока размываются, переплетаясь узором степей и гор, жил-был император Николай, прозванный Незабвенным, и было у него три сына. Старший умный был детина, немец немцем и звали его Александр Христофорович; средний был и так и сяк и имя походящее — Карл Васильевич; а младший вовсе считался всеми — господи, прости, — за дурачка с Полтавы — Иваном Фёдоровичем звали. Пригласил как-то император сыновей к себе в красивый дворец на берегу бурной ледяной реки, загнанной в устье гранитными плитами. — Дети мои милые, вы уже в возрасте достаточном, руки у вас имеются, дела вами государству на пользу делаются — настала пора вам жениться. — За кого же нам, батюшка-император, посвататься? — А вы возьмите по пушке у генерала Шильдера, мне как раз новую конструкцию проверить надо, и пустите ядра в разные стороны. Где разорвётся, если что-то останется, — там и сватайтесь. Вышли братья на широкую площадь Дворцовую, выкатили адъютанты им пушки и давай стрелять! Стреляет старший брат. Упало ядро перед домом городского коменданта, у которого сестра как раз овдовела. Поседел от грохота и голубого мундира комендант, да делать нечего — отправил к Елизавете Андреевне посыльного. Стреляет средний брат — полетело ядро и разорвалось в саду у богатого графа и министра финансов Гурьева. Дмитрий Александрович тут же слег в постель с обмороком, а дочь его, дама расторопная, сразу к делу переходящая, Мария Дмитриевна, каскад юбок подобрала вместе с женишком в охапку, так, что конвой царский и сказать ничего не успел. Стал из пушки стрелять Иванушка. Первое ядро ненароком в сторону земли кичливых шляхтичей усвистело, да там и осталось, а второе Ваня как следует зарядил, поджёг фитиль и полетело оно за реки, за поля в край дикий и горный, потонув там в топком болоте. Отец-император на это посмотрел, похлопал Иванушку по плечу и говорит: — Что ж, иди, а коли не вернёшься — на то Божья воля. Долго не мог Иван отыскать следы своего ядра, проводники у него дурные попались, бросили его, бедного, на половине каменистого и извилистого пути, так что вышел он сам методом проб и ошибок, да не в аул какой али к крепости, а — к самому настоящему болоту. Видит — сидит на ядре, увязшем в трясине, жаба, мокрая и скользкая, и квакает недружелюбно. Ваня хотел было отступиться от своей находки и бежать прочь, а жаба одним мощным прыжком ему на голову приземлилась и стала шлёпать по лицу лапками со словами: — Ква-ква, дурак столичный, забери меня отсюда по-хорошему, а то хуже будет! А голос у жабы по ушам бьёт — жуть! То не девичье пение. — Как же я тебя заберу? — Спрашивает Ваня испуганно, от слизи жабьей утираясь, — мне же жениться надо, люди засмеют! — Бери-бери, я жаба горная и непростая… Фокусы умею показывать, например. Подумал-подумал Иван, заслышал вдалеке, как едет кто-то, испугался, что горцы дикие, и взял жабку с собой, завернув ее в платочек материнский. Купил Ваня по пути ленточку красную, атласную и перевязал жабу поперёк головы, чтобы хоть как-то поприличнее отцу представить. Пришли все три брата к отцу, рассказывают, куда чьё ядро упало. Рассказал тактично и Иванушка про свою беду, благо отец так и не попросил невест сразу показать. С трудом от усмешки сдержались Карл с Александром, а Николай Павлович говорит: — Бери жабу, что ж поделать! Вот обвенчали детей в соборе Петропавловском со шпилем, ярче солнца сверкающим. Женой первого стала вдовствующая графиня, среднего — хранителя всех доходов государства дочурка, а младшего — так с жабкой и обручили (или это скорее жаба обручилась, ещё и на императора злобно покосилась, а женишок почти сразу слег с нервной горячкой). Пролежал Ваня в доме своём на набережной Английской день в лихорадке, лежит ночь, уснуть не может под балдахином. Стало ему немного легче часа под три утра, а сон все не идёт — звуки какие-то странные из залы — то ли бутылку открыл кто-то, то ли пьёт кто-то, ещё и самогонкой понесло. Сполз Иванушка с кровати, халат накинул и, на стенку опираясь, дошёл до залы, освещаемой лунным светом сквозь длинные широкие окна. Глядит в дверной проем, а прямо на столе сидит мужчина незнакомый в одной рубашке нараспашку да штанах хлопковых, ногу на ногу закинул залихватски и из горла чачу хлещет! Плечи у мужчины широкие, волосы буйные, лицо решительное. От удивления открыл царевич рот (и от восхищения частично, хотя он себе в этом не признался), да и закрыл обратно. А мужчина на него взгляд перевёл, прищурившись хитро, и спрашивает голосом жабы: — Что вылупился, болван? Иван тут же чудом всякой лихорадки лишился, покривился, поджал губы и отвечает обиженно: — Во-первых, я не болван, а максимум — дурак. Во-вторых, где моя жаба? — Оно и видно, что Иванушка-дурачок, — ехидно усмехнулся мужчина, — я и есть жаба, а звать меня Алексеем. — Как это ты? — Подошёл Ваня поближе и ткнул пальцем с опаской в Алексея, точно припоминая, что не мужика непонятного с гор снимал. Не галлюцинация, да и бантик красный нелепо остался (Ваня его с жабки так и не снял). — А вот так это, фокусы показывать умею, говорил же, — дёрнул плечом и щёлкнул Ивана по лбу, — не забудь завтра меня в бочку с молоком посадить, ничего-то от вас, столичных павлинов, дельного не дождёшься. А теперь пошёл отсюда, спать обратно. Так и выяснил Ваня, что жабу то зовут Алексей Петрович, ещё и Ермолов. Имя ему это совершенно не понравилось, правда, делать нечего — ему с этой жабой теперь жить. Через неделю присылает сыновьям император рескрипт: — Раз вы все трое женаты, повелеваю указом своим монаршим жёнам вашим испечь хлеб, ибо все знают, как в стране нашей пшеница хороша. Чтобы к утру было мне три изделия. И все по имперским стандартам! Послал поклон отцу Иванушка, и снова его подкосило. Упал он на диван из красного дерева и давай охать до самого вечера. Вылезла жаба, изрядно раздражённая, из глиняной бочки с молоком, которую сюда специально по просьбе царевича притащили, и квакает подозрительно: — Что ж лицо у тебя, как у кисейной барышни? А Ваня отвечает унылым голосом: — Как мне не печалиться! Отец хочет, чтобы ты хлебное изобразил что-то. Что мне делать теперь? Чует сердце, отправит меня опять в эту Варшаву клятую, раз я ничего, кроме разборок с революционерами недобитыми, не умею… — Уж не сомневаешься ли ты это в моих талантах? — Гневно проквакала жаба, — как это там говорится — утро вечера… А, черт с ним, спи спокойно ночь. Послушался царевич Алексея и махнул рукой, уснув. Алексей же ночью скинул жабье обличье, на ворона за окном прикрикнул и послал того к товарищу своему горному. А звали товарища Валериан Мадатов, был он из края армян с носом, какому птица-какаду позавидовала бы. Армяне были народом христианским, ещё и славились кухней своей. Снял Мадатов с печи лепёшку свежую, завернул в бумагу термостатную, из Европы только доставленную, и отправил в столицу северную. Проснулся Ваня и видит — жаба на месте, ещё и хлебом свежим на весь дом воняет! Подивился он такому чуду, проникся к Ермолову трепетным уважением и поспешил перед отцом отчитываться. Император стал смотреть на достижения невесток своих. У Елизаветы Андреевны подгорело, у Марии Дмитриевны недопеклось, а у жабы горной — в самый раз. В очередной раз поблагодарил Иван Фёдорович своё везение, но рано. Император говорит тогда сыновьям: — А теперь знать хочу, как ваши жёнушки рукодельничать умеют. Нужен мне ковёр, чтобы без машинной строчки! А как в старину — руками вышитый. Еле доехал Ваня до дома, выскочил из экипажа и пошёл к своей жабе плакаться. — Хуже все стало. Теперь ему ковёр понадобился. Ещё и ручной. — А тебе, Ваня, лишь бы пожаловаться на жизнь, — с усмешкой жаба ему отвечает, — отправляйся по делам, ложись после спать и не думай об этом. Так и быть, для общей нашей пользы выручу тебя дурака. Съездил Иван на смотр войск, повздыхал на плече у Дибича, которого так-то недолюбливал, но чего только беда с людьми не делает. А ночью обратился опять Алексей человеком, кликнул того же ворона и послал с запиской грозной за сам далёкий горный край к шаху персидскому. Шах персидский нрав крутой ермоловский знал не понаслышке, так что предпочёл послать лучший ковёр из казны его, чем злить этого буйного русского, называвшегося потомком самого великого воина и, говорят, колдуна Чингисхана! Проснулся Иван утром и укрепилось в нем чувство уважения, ибо лежал посреди залы, осторожно свёрнутый ковёр тончайшей работы с узорами восточными. Он даже на радостях расцеловал свою жабу, правда, пришлось потом уклоняться, чтобы не получить плевком слизью в глаз. — Ничего себе земноводное у тебя, Иванушка, — воскликнул Николай Павлович с некоторым подозрением, ковёр ощупывая во дворце. — Чудо природы, не иначе, — радостно отрапортовал царевич. Однако с радостью он вновь поторопился. Отец-император говорит им теперь: — Вот и настал момент, когда я на жён ваших посмотреть вживую опять хочу. Приведите их на ежегодный бал в Зимний завтра. Опять еле прибежал в ужасе домой Иван и говорит жабе: — Пропали мы с тобой точно! — Что опять отец твой изобретательный придумал? Неужто прийти и сплясать к нему нужно? — Скептически поинтересовалась жаба. — Именно, — ответил Иванушка, нос повесив. — О себе позаботься, а я разберусь. А коли завтра услышишь грохот, так скажи, что это жаба твоя едет. Поверил он Алексею на слово и лёг спать — это вообще стало его любимым пока что уходом от проблем. Затянул перед балом Ваня стан свой в мундир, орденами всеми обвешался и поехал с тревогой лёгкой. Веселятся все, танцуют, подолами кружевные пол метут, а Иван стоит и переминается с ноги на ногу. Уже и с Грибоедова сестрой потанцевал, и с Михаилом Семёновичем побеседовал, а нет его жабы и нет. Вдруг затряслись окна в Зимнем, послышался на улице грохот — распугал всех гвардейцев всадник на чёрном тяжеловозе. — А вы не беспокойтесь, все так и должно быть, — радостно объявил Иван, только вот и сам чуть вместе с публикой столичной в обморок не свалился от открывшегося зрелища. Заходит в зал бальный Алексей во всей красе — в черкеске белой, сапогах блестящих, сам высокий, глаза сверкают. Ужас и восхищение! — Ладно жаба, как тебя на мужика-то, Ваня, угораздило… Польское влияние — не иначе, — произнёс император, да и вообще не понравился ему Ермолов, как будто чувство дежавю даже пробежало, но Николай Павлович это проигнорировал. Стали гости дорогие танцевать дальше и светские беседы вести. А Алексей что с дамами хорошо обращается, что у офицеров в аксельбантах восхищение вызывает, под конец так вообще утащил Ваню танцевать. Пока все веселье оканчивалось, а Ермолов отплёвывался от стайки тех самых гвардейцев и пажей, которых испугал своим приездом, Иванушка доехал на экипаже до дома и вылил к чёртовой матери бочку с молоком и жабьей шкурой в реку-Неву. Вернулся Алексей, увидел это, закатил глаза и, скрестив руки на груди, объявил со вздохом: — Вот и оправдал ты победно звание Иванушки-дурачка, а теперь ищи меня там-не-знаю-где, страдай-вздыхай, стирай ноги в железных сапогах и все такое, счастье свое упустил. И ускакал в закат на чёрном тяжеловозе, словно испарился. Расстроился Иван Фёдорович, но делать нечего — слишком привязался он к Алексею. Захватил себе, ради приличия, сапоги железные, три пары, все по правилам, и отправился в путь-дорогу. Забрёл Иван в южный город, выходящий к морю, чьи воды чернее ночи, — Таганрог. Едет на коне, вдруг видит старца высокого, в голубом плаще и с посохом. — Здравствуй, Ваня, ты не удивляйся, что я твоё имя знаю, я к тебе с советом. — А вы кто, монах? Голос у вас больно знакомый. — Фёдор Кузьмич, но то неважно. Слышал я, что ты Ермолова ищешь, так вот — найдёшь ты его в краях, где делами заправляет отец его — Цицианов, грозный как истинный грузинский князь и упрямый как бараны горные. Но будь осторожен! Не поддавайся ложным советам. И растворился, сверкнув плешью из-под капюшона, Фёдор Кузьмич как по волшебству. Пожал Иван плечами, поехал дальше к уже известным ему горам. В предгорьях, в лесу услышал царевич, как кусты хрустят — выходит к нему навстречу медведь. Хотел было Ваня его пристрелить, а медведь встал на ноги и говорит по-человечьи с грузинским акцентом: — Не стреляй в меня, Иван Фёдорович, я тебе ещё пригожусь. Ваня уже ничему не удивлялся, коня пришпорил и поехал дальше. Стали подъёмы круче, кусты гуще, камни острее. Вдруг выскакивает на дорогу заяц, почему-то шалью шёлковой обмотанный. — Не стреляй и в меня, Ваня, я заяц непростой, а радужный. Царевич всякого насмотрелся за военные кампании в армии, так что опять плюнул и дальше отправился. Солнышко к закату клонится, есть хочется, а в небе селезень парит. Начал было целиться Иванушка, а птица ему отвечает: — Где ты шотландских уток видел? Нигде, вот и не стреляй раньше времени. Подъехал Ваня к реке — голодный и грустный. Там рыба плавает. Но он, наученный опытом прошлого, сразу рыбу спросил: — Ты съедобная или говорящая? — Я рыба-адмирал, жизнью обиженная, — махнула хвостом и уплыла. И тут увидел непутёвый герой избушку на курьих ножках, которая давеча из Филей пропала — а из окошка на него одноглазый дед вылупился. — Знаю твою беду, Ваня, — хитро начал, — я Кутузов, дед одноглазый от французской заразы. Открою тебе секрет, а ты слушай внимательно. В глубоком Дарьяльском ущелье растёт гранатовое дерево — на нем персидский ларец деревянный, в ларце — заяц, в зайце — утка, в утке — череп, а в черепе — иголка. То убьёт Цицианова и найдёшь ты жабу-оборотня. У Иванушки Кутузов доверия не вызвал, да и как ему Ермолова найти, ежели какую-то иголку ломать? Но других вариантов то и не было. Спустился Ваня в ущелье не без труда, навернувшись пару раз, видит роскошное дерево, а на дереве — ларец резной. Собрался было ломать, как появились те самые говорящие создания, коих он по пути встретил. Только вовсе не медведь, селезень, заяц и рыба, а — генералы в эполетах и один адмирал. — Не трогай, Иван Фёдорович, сундук, сам же понял, что глупость эта затея. Иди лучше к Цицианову, сардару Кавказскому, да и спроси прямо, каких горцев зазноба твоя опять бить ушла. А Багратион заговорщическим шёпотом добавил: — Кутузова правильно больше не слушай, совсем в маразме дед. Приехал Ваня в старинный город Тифлис, что в краю горному один из первых, ко дворцу правителя. Вышел к нему Павел Дмитриевич и говорит: — Наслышан я о тебе, Иван Фёдорович. Уж отчаялся найти такого же упрямого дурня для сына своего беспокойного, может, хоть ты его немного уймёшь, а то распугал всех жителей горских, теперь ещё и к персам повадился. — Нам самим смешно, но Судьба без нас решает на кого какую канву накладывать, — резюмировал объявившийся за спиной Цицианова Алексей Петрович, отпихиваясь, больше для вида, от полезшего обниматься Ивана Фёдоровича. И жили они на Кавказе с тех пор вместе, долго и счастливо, потому что стабильно переругивались. И не знал кавказский край с тех пор покоя от слова совсем!