Так не бывает

«Чжан Сяофань». Сяо Чжань пишет на запотевшем окне, когда едет из аэропорта. Стирает, дышит на стекло. «Сяо Чжань». Трудно возвращаться к самому себе. Жалко прощаться с героем. Между окончанием съёмок и показом, всегда есть разрыв, и в нем что-то теряется. Покажут ещё нескоро, эмоции остынут, Чжан Сяофань окончательно станет частью фильмографии. Что-то останется. Что-то всегда остается. Он никому не пишет, что возвращается, ни родителям, ни Ван Ибо, ни друзьям — по-настоящему он «вернется» еще не сегодня. Сяо Чжань думал, что ляжет спать, как только приедет, но сна ни в одном глазу, день окончательно перешел в вечер. Он так мечтал о свободном вечере, а теперь не знает, как его потратить. После гор дома очень тепло даже в декабре, можно надеть легкую куртку. Сяо Чжань смотрит по сторонам — в Китае не отмечают западное Рождество, а Гонконг весь украшен баннерами, гирляндами, венками. Гонконг одним своим видом возвращает в реальность. Он слушает сердцебиение города в ритме гудков и светофоров, пока ноги не начинают подкашиваться. И только тогда смотрит по сторонам, пытаясь понять, где находится. Район малознакомый и чужой, хотя… Он улыбается — не совсем чужой. Странно, что Ван Ибо живёт здесь, а не в Центральном и Западном. Ваньчай — район престижный, но не элитный. А может, и не странно, здесь на каждом шагу клубы и прочие развлечения на любой случай, вкус и кошелек И если он правильно помнит, то до его квартиры отсюда — полгорода и мост через залив. А до Ван Ибо — два шага. Он ни с кем сегодня не собирался встречаться, но если уж он все-таки здесь, почему бы нет? Ван Ибо, наверное, обрадуется. Телефон вне зоны доступа. Дверь закономерно закрыта, на звонок никто внутри не реагирует. Спать все-таки хочется. И холодно, даже в Гонконге зима есть зима. Если уж так совпало, что на нем та самая куртка и из кармана все еще не выпал ключ, который Ван Ибо не захотел забирать… Ключ нащупывается в кармане легко, проворачивается ещё легче, как будто он каждый день это делает. Как будто он каждый день включает здесь свет. Сяо Чжань смотрит по сторонам и улыбается — за месяцы воспоминания стёрлись, но вроде бы ничего не изменилось. Вот тут стоял он, а Ван Ибо, тогда ещё безымянный, нетрезвый, дурной — напротив. Кто мог бы предположить, что он когда-нибудь захочет сюда вернуться, ничего не боясь. Кровать та же, широкая, не то что на двоих — на троих. Удобная — он садится было, колеблется и ложится с краю. Он бы в жизни не пришел так к кому-то ещё, разве что к паре самых близких друзей. Ван Ибо — не друг, он… Кто он, Сяо Чжань не успевает додумать, падая в сон. *** Дверь машины хлопает замком, ветер гремит уроненной кем-то банкой по тротуару. С утра вроде такого ветра не было? Или был, а он не заметил. Он вообще мало что в последние дни замечает: с утра до вечера пашет и пытается не огрызнуться, когда раз за разом все не так. Иногда все-таки огрызается. Остальные в эти моменты смотрят на него со священным ужасом. Интересно, как это — знать, что из проекта нельзя выйти? Он-то может, иногда очень хочет, но держится. Он помнит, зачем ему это надо. Не ради самой славы, нужны ему толпы фанатов. Ему вообще не нужны фанаты. Ладно, может, нужны, наверное, это приятно, но главное — чтобы Сяо Чжань увидел, и ему понравилось. Сяо Чжань все никак не закончит со своими съемками, он соскучился так, что еще месяц назад выучил наизусть голосовое сообщение. Сяо Чжань записал по его просьбе. Три минуты пять секунд. Жалко ему было на четыре, что ли? Если про это сказать, Сяо Чжань потроллит, что он молодой, должен успевать. Когда-то, когда он только на экране Сяо Чжаня и видел — в жизни бы не поверил, что тот умеет пошлить и троллить. Сяо Чжань все умеет, только приехать никак не может. Время странно идет, Сяо Чжаня так долго нет, что с ума сойти можно, а дни бегут, как никогда. Вот только что был ноябрь — пролетел, и декабрь тоже почти пролетел. Все улицы, все магазины в искусственных елках, шарах, туристов полно, громко вслух удивляются про Рождество среди тепла и зелени, хотя на самом деле холодно. Они что, не знали, куда едут? Ладно, это он злится, потому что устал. У себя с елкой возиться лень, а у брата поставят, и подарок для него точно будет. Всегда были. Он в детстве не знал про Рождество, и что Новый год бывает в январе, потом прочитал, увидел картинки с елками и игрушками, и захотел. Когда он был мелкий — конфеты были под елкой, набор лего какой-нибудь, иногда он его там и собирал. Потом всякое, скейт, например. Может, пора сказать, что он уже взрослый, обойдется без елки, но жалко. Интересно, Сяо Чжань будет смеяться, если рассказать? Сяо Чжань пишет коротко, но зато каждый день. По чуть-чуть рассказывает, что происходит на съемках. Про себя — всегда мало. Обещает скоро приехать, он уже почти не верит, это «скоро» такое долгое, что лучше не ждать, а то и так сил нет. Скоро приедут, а ему даже из машины выходить не хочется. Хоть проси на руках занести домой. И занесут, но он не будет, конечно. Это еще день сегодня был странный. Начался как всегда, закончился странно. Начался с того, как он краем уха слушал и краем глаза смотрел, как Чжу Цзаньцзинь объясняет Мэн Цзыи: — Не зря даже в названии пьесы есть имя Цянь-нюй! Если подумать, это ведь она главная героиня! У тебя другой рисунок танца, не как у Николь, но когда Цянь-нюй поет про жениха — зритель должен уже понимать, чувствовать, что она на все решилась! Николь — француженка, которая играет душу Цянь-нюй. На его взгляд, с таким разрезом глаз «чистых» европейцев не бывает, но для мюзикла, может, и лучше, чтобы не очень различались на вид. — Это ведь ее душа вышла из тела и сделала то, что тело не может! Это ее главная мечта! — Чжу Цзаньцзинь сам как будто на сцене выступает, не говорит, а вещает, с таким подъемом, что он хмыкает про себя. Интересно, что такое Чжу Цзаньцзинь мечтает сделать, но не решается? Мэн Цзыи зато слушает серьезно, кивает. Он смотрит на них и начинает злиться. Ерунда все это. Кто хочет сделать, тот делает. Он же вот поехал к Сяо Чжаню на день рождения, он… Ну и что, что все это время только по телефону с ним общается. Он сам хочет писать, поэтому и пишет. Он все может, а кто не может, тот, значит, и не хочет. И вообще его все это достало: Ван Вэньцзюй, Цянь-нюй, Мэн Цзыи, Чжу Цзаньцзинь, режиссер и его требования. Достали тыкать каждый день, что он танцует и поет без эмоций. Какие им эмоции нужны, зарыдать на сцене, что ли?! Или заржать?! Он все делает правильно, с ритма не сбивается, в словах и нотах не лажает, что еще? Говорят — мало нежности. Как будто у Мэн Цзыи ее много, кто с ней захочет быть нежным, когда она так смотрит. Хотя он и не хочет. Кажется, они друг друга одинаково бесят. Нежность — это вообще что-то странное, он такое не понимает. Девчачье слово, а Чжу Цзаньцзинь и режиссер за него уцепились. Старший брат когда звонит, спрашивает, как дела, как репетиции, но он не хочет рассказывать, потому что вместо этого начнет говорить про Сяо Чжаня, не сможет не начать, а если начнет — растечется в лужу и не соберется обратно. Поэтому он к брату сейчас ездит редко, говорит, что занят. Правда же занят. Он стоит и хмуро смотрит, как режиссер машет руками и кричит, что в такое никто не поверит. Чжу Цзаньцзинь не кричит, но смотрит такими глазами, будто он у него на глазах вазу фарфоровую разбил. Ну и пусть. Зато всех выгнали рано, давно так рано не заканчивали. Хоть отдохнет. Он очень быстро переодевается — достало, что все косятся, как будто это он один тут во всем виноват — накидывает куртку, не застегивая, и выметается наружу. И натыкается на Мэн Цзыи, которая стоит на дороге, скрестив руки. — Чего тебе? Мэн Цзыи идет на него с таким лицом, что если бы Чжу Цзаньцзинь видел, не сомневался бы, что она все может. Он невольно отступает, а то сейчас столкнутся. Сталкивается он — со стеной. — Значит, так, — Мэн Цзыи мелкая, она на голову его ниже, она тощая, но когда вот так сверкает глазами снизу вверх, это не смешно. Не хлопает ресницами, как Чжу Цзаньцзинь, а сверлит взглядом. Он легко может ее поднять, переставить и уйти, но лень. — Ты мне тоже не нравишься, я тоже предпочла бы играть не с тобой. Но я тебе мою роль испортить не дам. — И что я должен сделать? — он хмыкает. — Зачем ты в это ввязался, если тебе ни роль, ни проект не нужны?! Может, кого-то нормального взяли бы! — Нужны, — он напрягается. — Зачем? С твоими тремя мотоциклами… Он сначала приезжал сюда на мотоцикле, потом понял, что за руль после репетиции — трудно, стал брать машину. Пока еще приезжал, кто-то спрашивал, крутился вокруг байка, он даже не помнит сейчас, кто именно: — Твой?! — У меня их три. — Врешь?! Он не отвечает. Очень надо. — С твоим всем… — Мэн Цзыи вне сцены тоже в красном, куртка у нее даже в темном коридоре яркая. — Не твое дело. Мне надо. — Я не знаю, что тебе надо, а мне надо, чтобы премьера прошла удачно. Чтобы у нас были гастроли. Ты даже не представляешь, насколько тут у вас легче работать, чем в Китае! — У нас тоже трудно. — Тебе, что ли? Да ты даже не знаешь, как это бывает, господин Чжу над всеми трясется, как над родными! — Не мне. Знаю, — он думает про Сяо Чжаня и хмурится. Лучше бы не думал, потому что теперь не может злиться, вместо злости сразу заболело все, и ноги, и душа. — Пойдем. — Куда? — Мэн Цзыи не спешит уступать дорогу. — Вафли есть. Раз отпустили рано. — Ты ненормальный, что ли? — Угу, все так говорят. Пошли, я угощаю. Они молча ждут, пока испекутся вафли, косо поглядывают друг на друга. — А у вас как? — он кусает край свернутой вафельной трубочки. — Что? — В Китае у артистов. В Сычуани, например. — Причем тут Сычуань? — Ну в Пекине. Мэн Цзыи подозрительно смотрит на него, но все-таки говорит. Не про все, конечно, он уже понимает, что не про все в контракте можно рассказывать. Он хмуро слушает, сравнивает, примеряет на Сяо Чжаня. — У нас тоже самое. Я не про себя. Это просто Чжу Цзаньцзинь, он… он, короче, такой. — Поэтому я хочу у него работать. — Угу. — А тебе зачем все-таки? — Мне очень надо, — он вздыхает и кашляет, кусок вафли попадает не в то горло, до слез. Когда прокашливается, Мэн Цзыи смотрит на него, как на убожество. — А ты где играла? — он смутно припоминает, что у Мэн Цзыи актерское образование, но где, что… Он не интересовался. Ему и сейчас не столько фильмы интересны, сколько сравнить в целом. Тоже много. Почти как у Сяо Чжаня. Только Сяо Чжань старше, но начал позже. Мэн Цзыи говорит коротко, чем-то похоже на то, как Сяо Чжань пишет. Он ведь на нее не злится на самом деле. Может, она нормальная. Просто он снова рвется на части, чтобы сделать неизвестно что неизвестно как. Неизвестно, получится ли. Хотя если получится роль, может, и с Сяо Чжанем получится. Мэн Цзыи умолкает, чтобы откусить и прожевать вафлю. Он смотрит мимо, в окно, где ветер треплет елочные гирлянды. Надо спросить, празднует ли Сяо Чжань Рождество, любит ли? Если да, можно ему что-то подарить. Хотя если не празднует, можно же начать, зато повод для подарка будет. Он ловит себя на том, что улыбается во весь рот, и спешит согнать улыбку. Мэн Цзыи еле слышно фыркает. Он все-таки выбирается из машины, идет на негнущихся ногах к двери. Давно такого не было, с детства, когда его гнули в студии так и сяк. В детстве проходило быстрее. В детстве все проходило быстрее. Завтра все снова. И он все еще не знает, как надо играть то, что от него хотят. То, что он на Мэн Цзыи больше не злится и она на него вроде тоже, не очень помогает. Сперва он разувается, морщась, потом включает свет и зависает, рассматривая куртку на вешалке. Он что, спит? Или наконец с ума сошел? Куртка. Он ее помнит. Ботинки, которые он сперва не заметил. Он осторожно заглядывает в темную комнату. Ни черта не разглядишь, кто спит, но никто другой это не может быть. У него пол не скрипит, нигде, но к кровати он все равно идет на цыпочках. Наклоняется. Смотрит в лицо и самыми кончиками пальцев прикасается к плечу. Настоящий. Он садится на пол рядом — на всякий случай, так и упасть можно. Сяо Чжань в Гонконге. В его квартире. На его кровати. Он его даже не звал, Сяо Чжань сам… Он на всякий случай щипает себя, потом еще раз, посильнее, а потом кусает свой же рукав, чтобы не заорать. Очень хочется от радости заорать, вскочить, включить свет. Свет нельзя, и шуметь нельзя. Интересно, старший брат знает, что делать, когда сбывается мечта? Что с этой мечтой делать-то, будить и кормить? Или лечь рядом и поцеловать? Или не трогать, Сяо Чжань, наверное, опять не спал сутками? Когда он пришел? Он кладет подбородок на кровать и смотрит близко-близко. Как можно быть таким охуенным даже во сне, ничего не делая, не улыбаясь, с закрытыми глазами? Ему бы встать, умыться, налепить новый пластырь на ногу, есть после вафель не хочется… Кстати, насчет съесть. Что вообще любит Сяо Чжань? Что ему больше нравилось на острове? Он грызет ногти, пока не привозят заказ, сгружает все на кухне. Сяо Чжань все еще спит, и он снова садится перед кроватью, забыв про все, что болело. Осторожно трогает волосы, плечо, рукав. Задерживает дыхание, пальцы не трогает — вдруг Сяо Чжань почувствует и проснется. Не будет он ни у кого спрашивать, даже у брата. Он сам знает, что делать. *** Под рукой что-то мягкое. Сяо Чжань открывает глаза и не сразу понимает, где он, тем более, что вокруг темно, только отсвет из коридора. Сам не заметил, как уснул. А возле кровати сидит Ван Ибо — спит, положив голову на край, а он во сне задел его рукой. Сяо Чжань медленно улыбается, снова протягивает руку и осторожно приглаживает взлохмаченные волосы. Наверное, так неудобно, шея затечет, лучше разбудить, но он задерживает руку на голове и смотрит. Они не виделись два месяца, нет, чуть больше. Страницы накопившейся переписки — даже притом, что Сяо Чжань отвечает не всегда, — несколько телефонных разговоров. Этого мало, очень мало, чтобы подогревать чувства. Сяо Чжань не поверил бы, но свои глаза не обманывают. Сяо Чжань во второй раз оказывается в этом доме в момент, когда ему тяжело. На этот раз — сам, своей волей, своими ногами. На этот раз ему здесь хорошо. С того самого момента, как проснулся, понял, где находится, увидел спящего Ван Ибо. Он перебирает только что приглаженные волосы, целует в лоб, в щеку, — в губы неудобно. Ван Ибо поворачивает голову, и теперь целоваться очень даже удобно. Сяо Чжань чувствует, как тот просыпается по-настоящему, как мягкие, послушные губы становятся жаркими, руки обвивают плечи. Сяо Чжань тянет его вверх, на кровать, Ван Ибо ложится рядом. — Я не сплю? Это точно ты? — Точно, — Сяо Чжань улыбается, тоже обнимает. — Ты совсем? Или завтра снова уезжаешь? — Совсем. Съемки закончились. — А… А почему ты здесь?! Что-то случилось?! — Просто так. Еслиты не против, — смеется он. Ван Ибо резко перестает целовать и поднимает голову. Не дуется, как всегда, наоборот, пухлые губы сжаты. — Нет. Сяо Чжань улыбается ему и принюхивается — пахнет чем-то вкусным. — Я не знал, что тебе больше понравится, — еды в сумках и на столе хватило бы человек на пять, причем очень голодных, а Ван Ибо смущенный, локти неловко оттопырены в стороны. Сяо Чжань кивает. — Все вкусно. А ты сам? — И я, — Ван Ибо вместе с ним уплетает поздний ужин. На самом деле не такой поздний, как Сяо Чжань ожидал, еще не полночь, проспал не так много. Чжан Сяофань отодвигается на второй план, ему здесь делать нечего. Сяо Чжань смотрит на Ван Ибо, улыбается, ловит ответную улыбку. Он не думал, когда бродил, почему из всех мест в городе, куда можно было пойти, пришел сюда. Но он здесь, и ему хорошо. Ему здесь рады так, как, наверное, нигде больше не обрадовались бы. Разве что у мамы, но это совсем другое, — Сяо Чжань смеется про себя. Ван Ибо наливает чай в чашки, Сяо Чжань смотрит в спину — футболка обтягивает широкие плечи, болтается на талии. Ван Ибо оборачивается — он изменился за это время, пропала мягкость, четче стали скулы и подбородок. Только губы все такие же мягкие, и отзывается на объятие и поцелуй он так же самозабвенно. Сяо Чжаню слишком хорошо, чтобы и дальше себя обманывать, что это затянувшаяся попытка «дать шанс». Стоит еще подумать, кто что кому дает. И пусть это не любовь, мало у него или много, чтобы дать в ответ, — что-то все-таки выстраивается. Что-то, что за неимением лучшего слова можно назвать отношениями, потому что не называть — теперь уже глупо. Может быть, даже подло. *** Репетиции, мюзикл, Мэн Цзыи, Чжу Цзаньцзинь — все это отодвинулось далеко-далеко. Некогда думать о том, что было, когда есть здесь и сейчас. Сяо Чжань сегодня другой. Теплый — слово приходит само. Смотрит тепло, улыбается тепло. У Сяо Чжаня очень теплые губы, когда они после ужина снова оказываются на кровати. И руки тоже. Когда гладят под одеждой — даже мурашки не бегут. Он думал, они иначе встретятся, думал, будет спешить, чтобы все сразу, больше, пока Сяо Чжань рядом, его всегда так мало. Сяо Чжань устал, это видно. Всегда так, кроме тех дней на острове. Он смирился и не загадывает, будет ли когда-то иначе. Ладно, он тоже устал. Но целует вдоль шеи медленно не потому — а потому, что Сяо Чжань тоже никуда не торопится. Потому что так тоже хорошо. Он так долго хотел, еще немного потерпит, нет, не потерпит, другое — чувствует его каждой точкой тела, которой они соприкасаются, каждым кончиком пальца, которыми гладит спину. Сяо Чжань приподнимается, накрывает собой, целует, и все вместе, с темнотой и полосой света из окна, с этим поцелуем, напоминает так живо, что он резко, рефлекторно вдыхает. — Что? — Сяо Чжань отрывается, смотрит, поблескивают зрачки. — Ничего, — он тянется поймать поцелуй обратно, Сяо Чжань кладет ладонь на грудь, мягко прижимает. — Что такое-то? — Ты говорил, я ненормальный, — сражение с самим собой проиграно с разгромом, с треском. — Наверное, правда. Ненормальный. Только я еще так хочу. Как тогда, здесь. Чтобы ты сам… — Нормальный, — Сяо Чжань молчит совсем недолго, улыбается, наклоняется к губам. Проводит по его руке до кисти, гладит запястье, ладонь, сплетает пальцы. Металл холодит запястья, он запоздало вспоминает, что теперь надо осторожно, репетиция, костюм… Ладно, он осторожно. Ну постарается. Сяо Чжань теперь точно не уйдет просто так, он же обещал, можно не дергаться. — Зачем они у тебя вообще? — Сяо Чжань посмеивается, целует ниже браслета наручников, сдвигает рукав еще ниже, до локтя, губы теплые, а мурашки все-таки бегут. — Чтобы было, — он жмурится, приподнимаясь, опираться на ноги неудобно, кровать слишком мягкая. — Ясно, — Сяо Чжань прижимает обратно к постели всем телом, он бедром чувствует стояк, пытается еще ближе, хотя ближе и так некуда. Сяо Чжань сдвигает вверх водолазку. По животу от тепла чужого дыхания — мурашки. Потом тепло по груди, по шее, Сяо Чжань осторожно, плотный край одежды не царапает. Водолазка так и остается на руках — повисает, держит локти, как будто еще связывает. Это уже не мурашки, это настоящие здоровые муравьи, он тогда думал, острее не бывает — оказывается, бывает. Как может быть так хорошо только от того, что стягивают штаны? Просто стягивают, Сяо Чжань даже не трогает особо, это джинсы узкие и снимаются туго, медленно. Потому что в тот раз они так и оставались одетыми. Оба. А сейчас джинсы съезжают вместе с трусами. Охуенно так, что пиздец. Или наоборот. Он так не ожидал. Еще не ожидал, что стоять от этого будет еще тверже. — Ты язык проглотил, что ли, что молчишь? — Ты красивый, — Сяо Чжань снова укладывается сверху, даже ногами не обхватить, где-то там ниже колен еще джинсы, а когда сам голый, чужая одежда жестче, чуть-чуть царапает, нет, все-таки охуенно. — С ума сойти какой. Хочу тебя. Что хочет — это он чувствует. Ойкает, когда Сяо Чжань раздевает до конца и задевает натертую ступню. Не так больно на самом деле, он просто забыл про это. — Ты как так? — Сяо Чжань держит в ладонях его ступню, все равно не разглядит в темноте. — Перестарался от скуки. Ерунда. Иди сюда, — он дрыгает ногой, Сяо Чжань дует на больное, смеется и обнимает. — Я думал, ты от скуки на руках натрешь… — Скоро натру, если ты только трепаться будешь. Может, Сяо Чжань снова смеется — не видно, потому что наконец-то раздевается сам. Сразу, намного быстрее, чем его раздевал, ложится рядом горячий, твердый. Так уже было — чтобы в наручниках, чтобы Сяо Чжань целовал и держал, не давая свалиться с кровати. И без одежды было, конечно, на острове только так и было. Все вместе — не было. Он и не думал, что разница настолько… — Все хорошо? — Сяо Чжань заглядывает в лицо, трогает кисть. — Не больно? — Н… Нет. Охуенно, — голос срывается, если б Сяо Чжань был не так близко, не услышал бы, но он слышит. — Я так никогда… Ну делай хоть что-нибудь, а, я так не могу! Так взорваться можно, тереться — слишком мало и слишком много, он мельком отмечает, как дёргает ногу, если задеть больное место, но сейчас не до того, слишком жарко, слишком хочется… Всего. Всего, что Сяо Чжань может захотеть и сделать. Интересно же. — Ты же все можешь, — Сяо Чжань смеётся неровно, коротко, кладет пальцы на губы, слегка нажимает, и он раскрывает рот, втягивая, облизывая, ловит короткий вздох. — Могу, — он подается вверх, когда влажные пальцы обхватывают вместе, вдвоем, выгибается, кое-как опираясь на затылок и пятки, если Сяо Чжань отпустит — свалится и свернёт шею. Шепчет, — я говорил, помнишь… Тебе бы — да… Сяо Чжань замирает, пальцы вдавливаются в спину. — Дурак ты… всё-таки, — хрипло, выдохом. — Это не всем… И у тебя ведь нет ничего здесь, да? — Резина есть. — Резины мало, — Сяо Чжань усмехается и снова подносит пальцы к губам. — Ещё. Он старается ещё, и поглубже, и облизать влажно, кажется, как только Сяо Чжань до него снова дотронется — кончит. Ещё держится, даже когда Сяо Чжань улыбается, отнимая руку: «Хватит, молодец», и от этих двух слов можно тоже сразу… И ещё когда Сяо Чжань сразу после этого целует, глубоко, и прижимает — шевельнуться не даёт, только сам быстро двигает рукой. — Скажи, — просит он. — Что-нибудь, — может, он привык за это время дрочить на голос, но ему надо услышать, что угодно. — Мне с тобой… Очень, — если это записать, ему этих трёх слов будет хватать. Ему уже хватает.