Так не бывает

Мэн Цзыи нервничает тихо, Николь — громко. Чжу Цзаньцзинь хвалит себя за то, что отвел для них разные гримерки. До начала двадцать минут, если выйти в зал, можно услышать, как входят и рассаживаются первые зрители. Двадцать минут, чтобы еще раз обойти всех. Поцеловать руку француженке — неловкий чужой обычай, зато Николь смеётся, а не причитает, что забыла слова. У нее их и так немного, у девочки слишком сильный акцент. Уважительно поклониться Мэн Цзыи, сжимающей в руках веер. Если Ван Ибо что-то не то скажет — как пить дать, этим веером и получит. В гримерку Ван Ибо он заглядывает позже всего — там сейчас человек, чье мнение для Ван Ибо гораздо важнее, и это даже не господин Сяо. Лю Хайкуань сидит в стороне, чтобы не мешать гримёрам, смотрит, как порхают кисточки. Чжу Цзаньцзинь видит в зеркальном отражении, как проводят последние красные полосы — дань традиции. Лю Хайкуань встречает его взгляд в зеркале и оборачивается. — Пора в зал? Ван Ибо дёргается на голос, но остаётся сидеть неподвижно, пока образ не закончен. — Скоро, — Чжу Цзаньцзинь выдавливает улыбку. Не делает замечание заглядывающим явно без дела костюмершам. Весь театр знает, кто такой старший брат Ван Ибо, и всем любопытно поглядеть на Лю Хайкуаня так близко. Когда Чжу Цзаньцзинь устраивает встречи уважаемых людей — никогда лично не проверяет работу камер, наличие и боеспособность оружия охраны, тем более в последний момент. Незачем дергать людей лишний раз, когда все налажено заранее. Никогда так не нервничает, даже если в закрытой ложе должны встретиться семьи, находящиеся в ссоре. Сегодня он проверил все до последней пуговицы и больше сделать ничего не может. Через несколько минут зрители увидят все, что они забыли, не доделали, плохо отрепетировали. Ван Ибо встаёт, в гриме он кажется старше, а если посмотреть в испуганные глаза — младше. Чжу Цзаньцзинь отстраненно думает, что не ожидал увидеть, как тот чего-то боится. Лю Хайкуань поворачивает брата к себе, наклоняется к уху и что-то говорит так тихо, что даже в тесной гримёрке не слышно. Невероятно серьезный Ван Ибо кивает и выходит, спина прямая, словно деревянная. Чжу Цзаньцзинь смотрит ему вслед и считает от двадцати до нуля, чтобы собраться с силами и тоже идти. — Цзаньцзинь. «Восемь, семь…» Лю Хайкуань все ещё здесь. Стоит теперь очень близко, достаточно сделать шаг, чтобы уткнуться ему в грудь. Нельзя — у него тоже грим, на светлом костюме мгновенно останется след. — Волнуешься? Он молча кивает и чуть ли не впервые в жизни вздрагивает не от близости Лю Хайкуаня, а от другого волнения, перекрывшего все. Лю Хайкуань берет его за руки. За обе. Крепко сжимает своими, сухими, тёплыми. — Все будет хорошо. Как надо. Чжу Цзаньцзинь неуверенно улыбается и даже не удивляется, что длинные пальцы гладят ладонь. Не может человек одновременно так бояться, радоваться и вообще испытывать столько эмоций в одну секунду. Поэтому он просто кивает и улыбается смелее. Снова улыбается, когда поднимается занавес. После вступления Чжу Цзаньцзинь уходит за сцену и смотрит оттуда. Все летит быстро, очень быстро. Вот он уже кивает Ван Ибо, вернувшемуся за кулисы после первого акта: хорошо, все хорошо! Мэн Цзыи уводят быстро переодевать ко второму акту, он успевает только улыбнуться ей и кивнуть: хорошо! В зал он не смотрит, лиц отсюда все равно не различишь. Еще мельком, совсем мельком думает, что Ван Ибо не знает, что в зале не только брат, но и «племянник». Хотя вряд ли тому сейчас есть дело до этого — экраны меняют план от общего к крупному. Вот Ван Вэньцзюй сидит перед гуцинем, пальцы замерли на струнах, лицо поднято, глаза устремлены на невидимое, и Чжу Цзаньцзинь поражается молча: откуда у Ван Ибо, которого он так хорошо знает, этот незрячий взгляд — в себя — открытая тоска, еще не переплавившаяся в смирение перед судьбой. Вот он смотрит, как Николь мелко крестится перед выходом на сцену, чего никогда не делала на репетициях. Никто не догадается, что она заучила свои реплики с подстрочником наизусть, как стихи. Чжу Цзаньцзинь видел все это иначе, когда начинал проект. В его планах это была воздушная неземная история под волшебный дуэт гуциня и флейты, бесплотная и возвышенная. В Ван Ибо бесплотности нет и в помине. Что угодно, но не это, его Ван Вэньцзюй горит так, что Чжу Цзаньцзинь задним числом снова рад кастингу на главную женскую роль — та девушка, которую чуть было не взяли вначале, рядом с Ван Ибо потерялась и погасла бы. Сцены с главными героями перемежаются бытовыми вставками, зал смеется, но замирает в тишине, едва издалека раздается голос флейты. Не то и не так, как он видел, не полет в небесах, а отрыв от земли — до конца четвертого акта и счастливого разрешения сюжета. Время вернулось к обычному течению, как будто «включилось» под гром аплодисментов. Чжу Цзаньцзинь много раз слышал их, стоя на сцене, но сейчас как никогда жадно слушает этот шум — безусловный успех, выкрики имен, когда все выходят кланяться. Цветы несут и несут, не прекращают аплодировать, он по привычке поглядывает, не пора ли давать занавес, когда видит, как между рядов двигается светлый силуэт. Лю Хайкуань подходит ближе к сцене, у него цветы в руках. Чжу Цзаньцзинь улыбается: следом идут охранник и секретарь, у последнего тоже букеты в руках. Желтые розы, символ победы, символ Пекина — Мэн Цзыи. Она слева от Ван Ибо, Чжу Цзаньцзинь хорошо видит, как Лю Хайкуань улыбается и подмигивает младшему брату. Справа от Ван Ибо стоит Николь, Лю Хайкуань вручает розы и ей, только красные… И подходит к нему с последним букетом. Подает в руки, пальцы коротко соприкасаются. И Чжу Цзаньцзинь чувствует себя так, словно под ним случайно открыли люк, только он не провалился, а завис в воздухе. Орхидеи — знак семьи Чжу. Лилии — дружба, единение. Лю Хайкуань улыбается ему. Занавес наконец опущен, но все стоят рядом, как будто вскоре снова выходить, всё ещё не пришедшие в себя. Всегда сдержанная Мэн Цзыи смеется, не вытирает текущих по щекам слез, обнимается с Николь, а потом обе вдруг повисают на Ван Ибо — тот растерянно обнимает их. Чжу Цзаньцзинь не удивляется, что рядом оказывается Лю Хайкуань, что-то говорит младшему брату, но Ван Ибо мотает головой. — Я домой. Можно? Спать. Я позвоню, когда доеду, и завтра позвоню. Ван Ибо успел, пока обнимались, смазать об кого-то красную полосу грима, по сравнению с ней лицо бледное, глаза большие и темные. Когда он успел повзрослеть, а Чжу Цзаньцзинь не заметил? Лю Хайкуань, кажется, тоже не заметил — кивает и хочет было обнять, но Ван Ибо проводит по лицу и показывает след на пальце. Лю Хайкуань смеется и гладит по плечу. Он должен уйти последним, как капитан с тонущего корабля. Неподходящее сравнение, этот корабль не потонул, а отправился сегодня в счастливое плавание, но Чжу Цзаньцзинь хочет, как Мэн Цзыи, плакать и смеяться. Больше полугода он шел к этому, и все слишком быстро закончилось, потому что через два дня это будет не премьера, а повторение. Все будет совсем по-другому. — Цзаньцзинь? Лю Хайкуань, оказывается, еще здесь. — Цзаньцзинь, ты собирался домой? — Наверное, — куда ему еще. На самом деле нет большой разницы, куда ехать, его и дома никто не ждет, кроме кошки. Лю Хайкуань один, Фэньсин, видимо, уехал. — Если у тебя нет других планов, заедешь в гости? И Чжу Цзаньцзинь решает, что улыбаться ему хочется больше, чем плакать. Лю Хайкуань ждет, пока он смоет с себя остатки грима. Подтягивает ближе за локоть на выходе, Чжу Цзаньцзинь удивленно поднимает глаза и соображает с запозданием: дождь, над главой Лю раскрыли широкий зонт, которого хватает на двоих, если держаться рядом. В этом доме все делается как будто само собой. Четверти часа от приезда не прошло, как Чжу Цзаньцзинь уже сидит в кресле, по самые уши завернувшись в плед, и пьет чай. Чай обжигает горло — не только потому, что горячий, но и потому, что градус у него вовсе не чайный. Тепло. Теперь даже жарко. Чжу Цзаньцзинь стягивает мягкую ткань до плеч, не спеша выбираться полностью. Плед клетчатый, с ярлычком на английском — Ван Ибо привез в подарок старшему брату из Лондона позапрошлой зимой. Чжу Цзаньцзинь пьет еще, мысли в голове крутятся медленно, не про спектакль — про то, позвал бы его Лю Хайкуань или нет, если бы Ван Ибо захотел поехать к старшему брату. Не то чтобы это имело какое-то значение. Чжу Цзаньцзинь и так знает, что их «родство» слишком эфемерное и отдаленное, больше дань традициям, чем правда. К счастью. И к несчастью, потому что на роль второго младшего брата он претендовать не может и не пытается. Принимает то внимание, которое ему уделяют, его и так перепадает больше, чем можно рассчитывать. Сегодняшний букет, который сейчас стоит в вазе поодаль, само его нахождение здесь — очень много. Лю Хайкуань сидит рядом, читает, но взгляд чувствует безошибочно — поднимает голову, улыбается. — Согрелся? — Да. Как тебе… спектакль? — Очень, — Лю Хайкуань улыбается и подсаживается ближе, опираясь локтем о диванный бортик. — Я знал, что это будет превосходно. В Гонконге такого еще не было. — Как будто это я сегодня впервые вышел на сцену, — Чжу Цзаньцзинь впитывает похвалу всем собой, не прячет улыбку. — Как в первый раз… Не могу поверить, что закончилось. — Только началось, — Лю Хайкуань поправляет, улыбаясь в ответ. Даже Чжу Цзаньцзинь его редко видит таким — не главой Лю, не господином Лю, сейчас его можно запросто назвать Хайкуанем. Даже, может быть, волосы взъерошить, и за это ничего не будет. Лю Хайкуань ерошит их сам — редкий непринужденный жест, окончательно превращающий нечеловеческое совершенство в совершенного человека. — Спасибо за цветы, — Чжу Цзаньцзинь согрелся, и ему хорошо, как давно-давно не было. Так хорошо, что он кладет ладонь на руку Лю Хайкуаня, и тот не убирает — поворачивает и сжимает в ответ, как в гримерке. Не рукопожатие, как Лю Хайкуань часто здоровается с партнерами, особенный жест. У Лю Хайкуаня длинные пальцы, они задевают запястье, и Чжу Цзаньцзинь как-то вдруг чувствует, насколько близко они сидят. — Тебе спасибо. — За что?! — За то, что дал брату участвовать. — Я… — Я знаю, ты мог настоять, чтобы выбрали другого. Спасибо, что не сделал так. Ему это было надо. — Он очень хорошо справился. Намного лучше, чем я ожидал, — Чжу Цзаньцзинь улыбается. Он еще не допил свой чай, залив еще не по колено, но сейчас он не замерз бы и под дождем. Бездумно наклоняет голову, а опущенные было ресницы поднимает. — Что ты хочешь для него дальше? — Пусть решает сам, — Лю Хайкуань на миг становится серьезным, крепко сжимает его ладонь и отпускает. — Цзаньцзинь, спорю на мою яхту, что ты в последний раз ел в лучшем случае утром. Пойдем. — Ты разбиваешь мне сердце, я столько лет о ней мечтаю, — он смеется, подхватывая тон, и встает, заворачиваясь в плед, как в старинный халат. Лю Хайкуань сдерживает улыбку, но Чжу Цзаньцзинь не обижается. Лю Хайкуань идет не в столовую, не в комнату рядом со спальней, где ужинает, если в доме нет гостей, — на кухню. Чжу Цзаньцзинь идет за ним, кисти пледа метут по полу. Лю Хайкуань отсылает всех, а он с порога давится слюной и вспоминает, что в последний раз действительно ел утром. Пахнет вкусно, может быть, готовил сам хозяин. Один из маленьких секретов Чжу Цзаньцзиня, совсем незначительный на фоне всех остальных, почти никому неизвестный, — то, что он любит есть на кухне. Не только потому, что по ночам в этом есть элемент приключения и запрета, а потому, что сидеть за тем же столом, где режут хлеб, за столом, покрытым отнюдь не крахмальной скатертью, — память детства. До-гонконгского, потому что в Гонконге детства и не было. И что с того, что в детстве была совсем не такая кухня, маленькая, и что он тогда болтал ногами под столом, не доставая до пола. Чжу Цзаньцзинь шевелит ногами под пледом. Лю Хайкуань сейчас не готовит — только разогревает, и запахи ползут умопомрачительные. Одной рукой ставит перед ним тарелку, другой берет телефон. — Дома?.. Хорошо. Хорошо. Ты молодец, — Лю Хайкуань смеется в трубку так тепло, что сразу понятно, с кем говорит. — Спи. Чжу Цзаньцзинь улыбается, когда Лю Хайкуань кладет телефон и садится напротив. — Это я должен сказать спасибо, что ты не запретил ему участвовать. — Я не мог, — Лю Хайкуань улыбается как-то не очень весело, палочки зависают над тарелкой. — Я столько ждал, когда он наконец вырастет и повзрослеет, а теперь, когда он становится сам по себе, мне как будто чего-то не хватает. Глупо, да? — Нет, — решительно возражает он. — Наверное, так должно быть. — Может быть. Фэньсин совсем другой, он младше, но взрослее. Он сразу был серьезнее. Чжу Цзаньцзинь кивает. Он обоих давно знает, и «младшего господина», и «маленького господина», и Лю Хайкуань прав. Сегодня вот Ван Ибо поехал не к брату, хотя Сяо Чжаня нет в Гонконге, — предпочел побыть один. — Наверное, я что-то сделал не так, — Лю Хайкуань снова забывает про ужин, а Чжу Цзаньцзинь не может смотреть, когда тот улыбается так тепло и грустно, к этой улыбке еще больше хочется прикоснуться. Будь они в столовой, для этого было бы слишком далеко, но тут только руку протянуть над солонкой… — Я хотел, чтобы у него было все. Чжу Цзаньцзинь опускает ресницы в знак согласия, а внутри зудит вопрос, давно не дающий покоя: почему Лю Хайкуань захотел стать для него не только главой, но и другом? Пожалел, увидел в нем неслучившуюся судьбу Ван Ибо? — А в последнее время я смотрю на него и понимаю, что был неправ, — Лю Хайкуань усмехается. В кухне тихо, в пледе тепло, Чжу Цзаньцзинь согрелся, разнежился и слушает во все уши, ловя миг небывалого доверия. Лю Хайкуань готов выслушать, но очень редко делится чем-то сам. Сколько еще такого он держит в себе? Чжу Цзаньцзинь все хочет знать, особенно то, что касается его, но самая тайная камера или микрофон пока что не могут читать мысли. Лю Хайкуань замолкает, лицо становится холодным, твердым, строгим. — Благополучие расслабляет. Всех: людей, народы, страны. Помнишь, что случилось несколько лет назад? Мы, мы все не можем существовать мирно, мы так устроены. У нас слишком мало места, если бы мы все раз и навсегда поделили его между собой, нас скоро поглотили бы извне. Кто-то падает, кто-то поднимается, только так можно окрепнуть достаточно, чтобы выстоять. Чжу Цзаньцзинь весь подбирается, полумрак вокруг перестает быть уютным и теплым, по хребту проходит волна мурашек. Это предупреждение?! Он тоже долго думал — и не стал предупреждать Ван Ичжоу сам или через кого-либо. Просто у главы семьи Ван случилась маленькая неприятность по дороге, и Ван Ичжоу не появился там, где его ждали. Ван Ичжоу наверняка злился, потому что понятия не имел, что неприятность могла оказаться куда больше. Между прочим, устроить это тоже было не так просто. Чжу Цзаньцзинь знает, что это не финал, но не может, как благодетельный дух, поддерживать в Гонконге мир и спокойствие, он делает то, что в его силах. Знает ли Лю Хайкуань о том, что он сделал? Намекает ли на это?! А если знает — то о чем еще?! Он усилием воли сдерживается, чтобы не взглянуть в углы, там, где скрыты камеры. Он смотрит иногда записи, где Лю Хайкуань готовит. Информации от этого никакой, просто удовольствие лишний раз полюбоваться недосягаемой мечтой. Жидкий страх поднимается по телу, но он поднимает глаза и не вздрагивает, ловя взгляд. — Если вокруг рушатся чужие дома, свой тоже может не устоять. — Затем мы с тобой и живем, чтобы этого не случилось, — Лю Хайкуань улыбается теплее. — Извини. Ты сегодня заслужил отдых, а я опять о делах. Хочешь еще чая? Чжу Цзаньцзинь кивает и глотает чай, не замечая ни жара, ни крепости, чтобы скорее выгнать мысли, от которых холодеют и душа, и тело. Все знают главу Лю как человека вежливого и сдержанного. Чжу Цзаньцзинь тоже редко видит его другим. Холодный тон, холодный взгляд, которые он порой застает, обычно предназначены кому-то третьему. Зато Чжу Цзаньцзинь слышал, что бывает, если Лю Хайкуаня серьезно задеть. Это было все в те же времена, и Чжу Цзаньцзинь при этом не присутствовал, но кое-кто из родственников нервно пошутил после, что увидеть гневным главу Лю можно только один раз в жизни. «Потому что потом не увидишь уже ничего», — понял он несказанное. Чжу Цзаньцзинь прекрасно понимал, на что идет, еле-еле нажимал кнопку дрожащими пальцами, когда ему начали сливать первые записи. И все равно не может и не хочет от этого отказываться. Так спокойнее за Лю Хайкуаня — беспокойнее и интереснее. Вечный страх свернулся где-то там, где темно и глубоко, улегся до завтра. Намек, если это был намек, растворился в вернувшейся теплой улыбке. — Цзаньцзинь, ты еще не сказал, как тебе самому спектакль? Он только глубоко вздыхает — от всех недавних волнений, которых не выразить одним словом. Поднимает ресницы и улыбается, чуть-чуть, совсем чуть-чуть играет взглядом, ямочками. — Я… не знаю. Я должен посмотреть со стороны, тогда пойму. Пока Лю Хайкуань улыбается, можно взмахнуть ресницами и поднять голову, как будто на потолке написаны нужные слова или идет та самая запись. Смущенно улыбнуться — и поймать взгляд, случайный, конечно, но как будто ровно тлеющие угли вдруг выбросили язык пламени. Как будто это пламя лизнуло открытую шею. — Можем посмотреть. Ах да, конечно, трансляция для единственного зрителя. Когда Лю Хайкуань попросил так сделать, Чжу Цзаньцзинь не переспрашивал, как будто так и надо было: пусть будет запись, если это поможет Ван Ибо собраться. Плед можно убрать, он давно согрелся, но это хоть какая-то преграда, чтобы окончательно не потерять голову, которую и так кружит от всего. Почти не преграда, потому что они сидят плечо в плечо, снова в гостиной, только он теперь не в кресле, а на диване. Ближе, чем в театре, чем когда-либо. Чжу Цзаньцзинь не поднимает глаза выше воротника рубашки, чтобы удержаться в рамках и не отбросить наконец плед, не прильнуть и не вылизать шею, распробовать запах, который отдается на кончике языка неуловимо… На экране планшета он сам. Глаза-провалы на загримированном лице, голос… голос, может, слегка дрожит, но все должны понять — премьера, волнение. Выводит актеров по очереди, мысленно аплодирует тому, как кланяется Мэн Цзыи — надо отдать должное материковым коллегам, старая школа есть старая школа. Со стороны совсем не видно, как волнуется Ван Ибо, улыбка уверенная и чуть-чуть нахальная. Потом проходят все остальные, наконец он снова один — танец-пролог. — Хорошо, — тихо говорит над головой Лю Хайкуань. Щеки теплеют, он вскидывает ресницы и тут же опускает. Игра и не игра, и мурашки вдоль позвоночника. Он прячет руки поглубже под плед, чтобы снова не взять Лю Хайкуаня за руку. Смотрит краем глаза, смущается почти что искренне, ловя улыбку. — Кажется, да. — Очень хорошо, — еще раз подтверждает Лю Хайкуань. Так тихо, тепло и близко, Чжу Цзаньцзинь всей душой желает удачи Ван Ибо за то, что не приехал сегодня. Он закрывает глаза — слишком кружит голову, слишком близко, как будто даже дыхание на виске. Глаза закрываются послушно, а раскрывать лень. Потом под щекой что-то оказывается — не подушка, больше похоже на плечо, а плед обнимает тепло, как осторожные руки.