Так не бывает

Гастроли — ни хрена не то же, как ездить самому. Вагон костюмов и неизвестно чего еще для мюзикла. По городу не такси, а автобусом со всеми, и номер на двоих! Он заранее не знал, а то бы заказал себе отдельный сразу. Но Чжу Цзаньцзинь — ладно, Чжу Цзаньцзиня он еще потерпит. Заодно присмотрит и проверит, показалось ему на дне рождения или как. Он еще не решил, как к этому относиться. Просто увидел, с каким лицом Чжу Цзаньцзинь жмется в углу, и подошел сунуть бокал, чтобы успокоился. Если ездить и выступать в таком темпе, можно и не успеть подумать. Чжу Цзаньцзинь следит за режимом, времени почти не остается, в Пекине тащит европейцев на экскурсию с припевом «может быть, вы никогда больше не попадете в Китай, вы должны увидеть Запретный город». Он Запретный город уже видел и в это время гуляет по Пекину сам. Ну не совсем сам, Мэн Цзыи обещала показать город «как следует» и показывает. И они целый день спорят, прерываясь на обед, мороженое, чай, еще мороженое, но они и так всегда спорят. А день был хороший, он потом скидывает Сяо Чжаню фоток двадцать, не меньше. Сяо Чжань присылает мем с Орешком и ссылку на «желтые» новости. «Младший брат главы гонконского концерна хочет украсть лучший цветок пекинской сцены?» — и фотки со спектакля с Мэн Цзыи в наряде невесты. «Дебилы», — пишет он, и Сяо Чжань шлет смайлики. Пекин чужой, но понятный, близко к дому. Европа чужая и непонятная, даже английский не такой, не как в Лондоне. Едва успеют распаковаться по прилету — репетиция, спектакль и снова репетиция и спектакль. И Чжу Цзаньцзинь снова тащит их на экскурсию, теперь всей толпой. «Может быть, вы сюда еще много лет не приедете, так что смотрите». Ладно, это красиво, хотя все не так, как дома. Он тащится за всеми, фоткает и думает, как Сяо Чжань бы на все это смотрел, как фоткал бы зáмок, как они бы потом где-нибудь сидели… Покупает подарки, и старшему брату, конечно, тоже. Такими темпами под конец гастролей для подарков придется отводить отдельный чемодан. В Париже он понимает, что отдельный чемодан — еще ничего. В первые же свободные полдня Николь ведет Мэн Цзыи по магазинам, он сталкивается с ними в вестибюле отеля, и втроем они с трудом вмещаются в лифт со всеми их пакетами. — Это Париж, детка, — смеется Николь. — Сама ты… — выпили они где-то, что ли, или по магазинам находились до одурения, что так хохочут? Он бы пошел куда-то только затем, чтобы скинуть Сяо Чжаню фотку из примерочной, подразнить — если бы не встреча позавчера, не те сумасшедшие двадцать минут. Он не хочет дразнить, хочет дома, нормально, он согласен так, как Сяо Чжань просил — сразу после спектакля, в гриме. На все согласен, раз Сяо Чжань прислал такое голосовое. Он его слушает иногда ночью в кровати под одеялом и в наушниках, надо было все-таки брать отдельный номер. Он бы и сейчас мог отдельно поселиться, но Чжу Цзаньцзинь ему спать не мешает — после спектаклей вообще ничего спать не мешает — а наблюдать за ним так удобнее. Что бы про него ни думали, он не слепой и не дурак. Он успел услышать край разговора, когда старший брат Чжу Цзаньцзиня из кабинета выгнал — еле челюсть с ковра успел поднять. Потом Чжу Цзаньцзинь приезжает на день рождения, и он понимает, что ничего не понимает. Пусть Чжу Цзаньцзинь друг, родственник, есть вещи, которые нельзя ни делать, ни прощать, он знает. Если виноват — почему его впустили, почему он вообще до сих пор жив; если нет — почему брат с ним так… Наверное, он все-таки слепой, потому что не замечал до того, как Чжу Цзаньцзинь на брата смотрит. Наверное, он на Сяо Чжаня так смотрел. Раньше. Он долго думал, говорить брату или нет, но брат весь август серьезный и хмурый, иногда даже злой, лучше не лезть под руку. В конце концов, это он дурак, а брат все понимает, должен знать. Может, потому и… Он фыркает и мотает головой — не может себе представить. Ему плевать, по ком сохнет Чжу Цзаньцзинь, только тот и правда сохнет. Здесь он не глава Чжу, здесь он лао Чжу, который следит, чтобы все успели отдохнуть, что-то, кроме гримерки и сцены, увидеть, выбивает для них — для мюзикла, конечно, но для них тоже — рекламу. Он не работал с другими продюсерами, но остальные работали и рассказывают. Никто больше так не делает. Чжу Цзаньцзинь на сцене улыбается во все ямочки, а за сценой — все меньше. Когда приходит в номер, может весь вечер молчать.Он бы раньше радовался, что ему не мешают, но что-то в этом есть неправильное. Такое неправильное, что он начинает рассказывать брату, куда Чжу Цзаньцзинь их водит, как его все любят. Брат ничего на это не отвечает. И лучше бы он не рассказывал Чжу Цзаньцзиню про новости из дома, только не подумал, не успел подумать и сам расстроился после разговора с братом. На острове осенью бывают сильные штормы, циклоны, про них предупреждают заранее. В этот раз тоже предупредили, никто не пострадал, все уехали. Только дом — не разрушен целиком, но до ремонта, до весны, туда соваться смысла нет. — А комната, где твой инструмент?! — беспокоится он. Не самое лучшее и дорогое пианино брата, лучшее в поместье, но все равно жалко. — Она же тоже наверху! — Это не самое страшное в жизни. Поставлю другой. Жалко. Комнату, где Сяо Чжань жил, где они спали почти всю неделю, тоже будут ремонтировать. Но они еще приедут на остров, и все будет еще лучше, — он обещает себе это и улыбается. Но когда объясняет Чжу Цзаньцзиню, услышавшему часть разговора, — у того делается такое лицо, будто кто-то умер. Он просит Чжу Цзаньцзиня, когда не остается возможности и времени встретиться нигде, кроме театра. Чжу Цзаньцзинь был в поместье, был на дне рождения, он знает. Смотреть в глаза все равно стыдно. — Младший господин может не беспокоиться, — Чжу Цзаньцзинь спокойно кивает, как будто Сяо Чжань каждый день приходит в гримерку. Сяо Чжань опаздывает, он рявкает на гримеров, когда зовут к зеркалу. — Младший господин, пора, — Чжу Цзаньцзинь смотрит огромными глазами, это первые сутки в Париже и первый спектакль, правда пора, от Сяо Чжаня несколько минут назад было короткое «еду». Он сжимает зубы и садится в кресло, уже почти не надеясь. Но чудо случается. В ушах еще долго звенит, он сам оглушен всем этим — приездом Сяо Чжаня, спектаклем, аплодисментами, он дает утащить себя вместе с другими в номер к Николь и Мэн Цзыи, все строят планы на прогулки… Он скоро уходит к себе, толкает дверь и удивляется, что в номере темно. Машинально включает свет. Чжу Цзаньцзинь стоит у открытого окна — в ноябре-то — дергается и прячет руку за спину. Чжу Цзаньцзинь же не курит?! — Спасибо, — неловко говорит он. — Младший господин очень хорошо сегодня играл, — тот улыбается. Лучше бы не улыбался. Он долго думает перед сном, а назавтра звонит брату. С Гонконгом теперь трудно созваниваться, большая разница во времени. Пережидает поздравления с успехом и спрашивает: — Лао Чжу передать? — Передай, конечно. — Старший брат… — Что? — Скажи ему что-нибудь? — Что? — голос холодеет, но на таком расстоянии брат его не запрет дома, а к приезду простит. Поэтому он собирается с духом. — Ты сам знаешь. — Я знаю, что это тебя не касается. — Я же как лучше хочу. — Кому? — Тебе, — неважно, правильно он понял или нет, даже если друг, с друзьями тоже так нельзя. — Что ты в этом понимаешь. У тебя все? Тогда потом позвонишь. Этого не может быть, но, кажется, он что-то понял лучше, чем брат. Осталось семь спектаклей, один в Париже, шесть в Лондоне. Он не может понять, много или мало. Если оглянуться назад — совсем мало, если посчитать дни до дома и Сяо Чжаня — много. Сплошная полоса репетиций, выступлений, интервью, автобусов и все снова. Ему предлагают много рекламных контрактов, старший брат сказал, как он сам хочет и если не будет мешать выступлениям. Он пока на два согласился, вчера и снимали. Оказывается, стоять так и этак три часа в разных пиджаках — не легче репетиции, но скучнее. Чжу Цзаньцзинь один раз заикнулся про новый проект, но ничего пока не сказал, а все нервничают. Играть у него почти все хотят, но Чжу Цзаньцзинь ничего не говорит точно. Он знает, почему, огрызается на вопросы и догадки, что там господин Чжу хочет. Наверное, он все-таки устал, все устали. И Чжу Цзаньцзинь устал, может, потому перед последним парижским спектаклем не бегает, как обычно, стоит и почти ничего не говорит, глотает какую-то мелкую таблетку, голова болит, что ли? Все знают, что делать, они столько раз сыграли, можно и не говорить. Он делает шаг из-за кулис и переключается на роль. До финала, совсем финала, когда они уже вышли и поклонились, когда окончательно опустили занавес. И Чжу Цзаньцзинь прислоняется к стенке, как-то странно за нее хватается, прижимает руку к груди и садится на пол, сжимается в комок. — Господин Чжу! — все сбегаются в полукруг, суетятся. — Врача? Скорую? — Не надо, сейчас само… — Чжу Цзаньцзинь поднимает голову, на белом лице страшные, темные провалы глаз и странно яркие в гриме губы. — Не надо ничего, сейчас… — Звони, — он хватает за плечо Николь. — Куда? — та теряется. — В больницу! Как тут у вас врача вызвать?! Николь соображает наконец, трещит в телефон по-французски. — Но господин Чжу… — Это вам господин Чжу, — он оглядывается через плечо. — А мне все можно. — Наконец-то. Ты где? — Я не слышал, — он даже увидеть пропущенный от брата не успел. — В больнице. — Что случилось?! — Со мной все в порядке. Это Чжу Цзаньцзинь. — Что Чжу Цзаньцзинь?! — Сердце. Кажется, — он тянет не то чтобы нарочно, но жаль, что лао Чжу не слышал этого голоса сейчас. И зачем тогда так? — Ты можешь нормально объяснить? — в голосе брата предупреждение. — Я не знаю, я же не врач, могу кардиограмму сфоткать, только я в ней все равно не понимаю. Перед спектаклем какую-то таблетку глотал, я видел. После спектакля побелел и по стенке съехал. Я скорую вызвал. Все. — Все?! — Врач сказал, стресс и перенапряжение, таблетки какие-то прописал. Я не понял, какие, у него английский не очень, а почерк кривой. Лао Чжу говорит, ничего страшного, программу менять нельзя. Позвони сам спроси. Брат молчит и молчит, и трубку не кладет. — Старший брат? — Что? Как будто это он позвонил и молчит теперь. — Это не я. Это ты ничего не понимаешь. — Ты не забыл, с кем говоришь? — Не-а. Кто тебе еще скажет? — Мне тебе запретить говорить про Чжу Цзаньцзиня? — Я же как лучше хочу. — Кому? — Тебе, — хмыкает он. — У меня все в порядке. Он всю жизнь думал, что старший брат — самый умный. Сейчас тоже так думает, но иногда сомневается. — И ему. Ты же сам говорил, семье вредить нельзя, разве лао Чжу — не семья? — Правильно Сяо Чжань говорит, воспитывать тебя надо было как следует, — хмыкает старший брат. — А не баловать. — Воспитывай, — смеется он. — Мне с гастролей в поместье под домашний арест ехать, или как? А Сяо Чжаню теперь в поместье можно, впустят, и он даже жмурится, представив себе такое хоть на пару дней. *** Ван Ибо сидит на стуле рядом и неодобрительно смотрит из-под челки, грим и костюм странно выглядят в больничной палате. — Все в порядке, — Чжу Цзаньцзинь выжимает улыбку. — У нас завтра самолет, надо… — Врач не разрешил лао Чжу разговаривать, — Ван Ибо перебивает и хмурится еще сильнее. — Мы сами соберемся, все всё знают, я проверю. Пусть лао Чжу поправляется. — Переутомление и стресс, — у врача очень сильный акцент. — Месье Чжу понимает французский, — вмешивается Николь, и пока врач объясняет про необходимость не вставать по меньшей мере до утра, беречь себя и принимать лекарства, она повторяет по-английски для Ван Ибо. Наконец они все уходят, но Ван Ибо оглядывается на пороге и быстрым шагом возвращается к кровати. — Пусть лао Чжу не волнуется, все будет в порядке, — недовольный взгляд и тон так противоречат смыслу слов, что Чжу Цзаньцзиню хочется улыбнуться, несмотря ни на что. — И пусть поправляется. Девчонки, наверное, уже ревут от страха, как мы дальше… Ван Ибо кивает на полуслове и уходит. Чжу Цзаньцзинь улыбается ему вслед, слушает, как в коридоре просят автограф у «мадемуазель и месье». Он никогда не думал, что Ван Ибо может так. Братья очень мало похожи, но в последние месяцы что-то иногда проглядывает, прорезается неуловимо, и от этого хорошо и больно. Чжу Цзаньцзинь пытался когда-то найти к нему подход, на всякий случай. Ван Ибо реагировал с тем же равнодушием, как на всех, а дружбе с Лю Хайкуанем это не мешало, и Чжу Цзаньцзинь отступился. На всех остальных это работало. «Пусть глава Чжу не беспокоится, все будет сделано». Сделать так, чтобы другие рады были выполнить дело для тебя и за тебя. Чтобы актеры играли не ради контракта или хотя бы не только ради него. Чтобы переговоры проходили под контролем и тихо, потому что глава не любит шума. А если что-то шло не так — чтобы ни слухи, ни тела не всплыли: глава не любит крови и грязи. Все, что он смог, — превратить «боюсь» в «не люблю», играть скорее раздражение, чем отвращение и страх. У него были зрители серьезнее любых театральных критиков, от собственной семьи до всего Гонконга. Чжу Цзаньцзинь не боится боли как таковой, балет и боль идут рука об руку. Он боялся и боится удара, но год за годом играл спокойствие и добивался искренней привязанности своих людей. И это работало. Семья Чжу мала по сравнению с другими. Им незачем держать столько людей, как тем, кто занимается перевозкой, подпольными боями или держит территории. У него — ровно столько, чтобы обеспечить спокойствие и не дать взять себя под внешний контроль. Остальное делают баланс и навык вести переговоры. «Цзаньцзинь, ты вспоминаешь Хайнань?» Это слабость, рожденная болезнью, но из-под зажмуренных век горячо выкатываются две слезинки, стекают в волосы. Десять лет — это целая жизнь в детстве. Этого достаточно, чтобы помнить все, даже если вспоминать не хочется. Он каждый раз вспоминал, приезжая на остров, — слишком близко, то же море, запахи и воздух. Сейчас почти никто, кроме Лю Хайкуаня и нескольких старых слуг, не знает, что на острове Хайнань живет женщина, которую Чжу Цзаньцзинь не видел семнадцать лет. Семнадцать лет она каждый месяц получает денежные переводы. Чжу Цзаньцзинь мог бы увидеться с ней, когда стал главой семьи, но не захотел. Он вырос, он не думает больше, что она могла бы отказаться его отдать. Но встречаться им все равно незачем. Разве что Лю Хайкуань по возвращении прикажет ему навсегда оставить Гонконг. Тогда — почему бы и не Хайнань, тогда ему все равно. Две новые слезинки скатываются по еще влажному следу. Он больше половины жизни мечтал о возможности быть свободным, оставить семью и Гонконг, забыть… Забыть, как привыкал писать новое имя — прежнее звучание, новые иероглифы и смысл. Как запоминал, сколько ему «на самом деле» лет, приходил по утрам здороваться к «матери». Чуть ли не первое, что он сделал, когда стал главой, — очень, очень вежливо сообщил «матушке», что для нее приготовлен отдельный дом, где она сможет спокойно оплакивать супруга. Теперь он изредка навещает ее, чтобы соблюсти приличия, и каждый раз они с госпожой Чжу расстаются с одинаковым облегчением. Детские беды, детские огорчения, которым положено стираться и забываться во взрослом возрасте. Чжу Цзаньцзиню не повезло родиться излишне впечатлительным — детские воспоминания не стерли даже более поздние. — Отец звал сына? — Чжу Цзаньцзинь еще просто Цзаньцзинь, ему чуть больше официальных пятнадцати, а на самом деле скоро семнадцать, его вызвали со сцены, с репетиции — так велел отец. — Стой здесь. Он стоит, слушает и смотрит, до боли закусывает щеку изнутри. Быть наследником семьи Чжу — не только участвовать в классических представлениях, но и знать, как положено отстаивать репутацию семьи, в том числе ценой чужих жизней. От выстрела он все-таки вздрагивает, кусает щеку еще сильнее. Отец чуть не забыл про него — но оборачивается, хмурится, оглядывая с ног до головы, и кивает: — Можешь возвращаться. Вместо возвращения на репетицию он долго висел над унитазом, потом долго умывался и с ужасом думал, что делать и как не сорваться в истерику, если в следующий раз пистолет прикажут взять в руки ему? Лю Хайкуань, Ван Ичжоу, все главы гонконгских семей — они все другие, не боятся ни своей, ни чужой смерти, не страдают вечно обуревающими сомнениями. Или он не так был воспитан в первые годы жизни, или это ущерб от рождения. Все, чему он научился, — избегать вида смерти. Невидимая, она как бы и не существует, она только слово, не кровь на руках, — главе не положено пачкать их лично — только преданный поклон: «Пусть глава Чжу ни о чем не беспокоится». Чжу Цзаньцзинь боится смерти, der Tod из мюзикла привлекал и пугал его как никто другой из персонажей. Еще тогда у него зародилась мечта поставить свое — о том же. «Что бы ты делал, если бы глава Чжу не забрал тебя?» Если бы он не оказался в Гонконге — никогда не встретился бы с Лю Хайкуанем. И даже сейчас у него не поворачивается язык сказать, что, может быть, так было бы лучше. Может быть, он жил бы спокойнее, не зная, что потерял, но не лучше. Семья и театр, семья и Лю Хайкуань — все, что у него есть, и кем он вернется в Гонконг, если у него больше нет ни семьи, ни Лю Хайкуаня? И надолго ли вернется, и надо ли вообще возвращаться? Гастроли еще не завершились, но слава уже летит следом, самое время думать над следующим проектом. Чжу Цзаньцзинь уклончиво отвечает на все вопросы о дальнейших планах. Единственный, кто ни разу его не спросил, — Ван Ибо. Отчего-то он привязался к этому коллективу, как ни к какому другому, и, наверное, единственный из всех не ждет окончания гастролей, потому что после них в полный рост встанет вопрос: кто он, Чжу Цзаньцзинь, и как ему жить дальше? Темнота скрадывает углы палаты, Чжу Цзаньцзинь крепко сжимает края кровати, справляясь с головокружением, накатившим от ощущения безмерности пространства вокруг. Слишком далеко до дома, до Лю Хайкуаня — целый мир. Он успевает на самолет, снова чуть не до слез тронутый неподдельной радостью труппы от его возвращения. Все на месте, и уже в Лондоне он убеждается — ничего важного не забыли, Ван Ибо в процессе сборов чуть не разругался с половиной труппы, если бы не вмешалась Мэн Цзыи… Все как всегда, и на него нисходит странное спокойствие. Он больше не загадывает на будущее, — он должен доиграть, довести свое детище, мюзикл, до счастливого финала. И финал приходит. Неожиданно быстро, слишком быстро, и вот они уже собираются перед последним спектаклем. — Послушайте, — оборачиваются все. — Я хочу вам кое-что сказать. Чжу Цзаньцзинь обводит взглядом лица по очереди и молчит, и никто его не торопит. — Вы сделали больше, чем я хотел. Лучше, чем я хотел. Спасибо вам. Может быть, мы в последний раз показываем этот спектакль в таком виде, таким составом. Давайте сегодня играть его для себя. Кто-то подозрительно шмыгает, но порыв чувств пресекает доносящийся из зала звонок. Последний спектакль заканчивается, как любой другой: аплодисменты, поклоны, цветы. — Наконец-то домой, — вздыхают рядом. — Домой, — Ван Ибо устало улыбается. — Да, лао Чжу? — Да, — кивает он.