куда делся фаэтон

      Просыпается Антон в неизвестной местности. В каком-то дворе с высокими домами и явно утром, — светло, тихо. Пытается понять, каким образом здесь оказался, а потом вспоминает, что одним из вчерашних спонтанных решений было сходить в бар. Другим таким решением было выпить водки. Чёрта с два, его конкретно накрыло после неё.       Голова раскалывается от смешных смазанных воспоминаний о том, как клялся бармену в том, что никогда больше не сделает ни единого глотка водки. Как сейчас помнит: «чтоб я умер, если ещё хотя бы раз попробовал».       И вроде даже смеется, а рёбра болят, будто сломанные. Достаёт из кармана джинсов телефон и хмурится, глядя на разъебанный экран с паутинкой на стекле. Проводит пальцем по экрану и практически царапает до крови. Ещё чуть-чуть, и проступит алая капелька на бледной коже.       Заряда три блядских процента, и чёртов телефон не позволяет даже открыть какую-нибудь социальную сеть. Мол, потрать эти три процента на что-то другое.       Самым гениальным решением, которое пробирается в больную голову Антона — отправить геолокацию Лясе. Пусть покричит на него, побьет, позлится. Но сейчас она — единственная, кто действительно может помочь. Остальные из списка контактов: а) вчера пили и сегодня за руль не сядут, б) он не хочет их видеть.       Паша подходит и под первый пункт, и под второй. Просто потому что Антон не хочет сейчас объясняться перед Добровольским. Напился и напился. Главное, с собой ничего не сделал.       А Ляся… Это Ляся. Относится с пониманием и без весомой причины кричать не станет. Бросит пару сердитых взглядов, а на одно лишь «прости» тут же растопится и задаст миллион вопросов о самочувствии.       И Антон рад. Рад тому, что она есть у Паши. Рад тому, что в жизни Добровольского есть тот, кто должным образом о нём позаботится. Рад, что у Паши есть Ляся. И пиздец как рад, что Паша есть у Ляси.       Вразвалку лежит на скамейке. Не пытается подняться — знает, что не выйдет ничего. В глазах темнеет от одной только мысли о подъеме. Блядское похмелье. Он даже не знает, сколько времени просидел в этом положении, пока Ляся не приехала. Знает, что шея прилично затекла, пока он пялился в ясное голубое небо.       Ляйсан лишь едва слышно поздоровалась, а потом помогла Антону доплестись до машины, чуть ли не таща его на себе. Откуда только силы берутся?       — Прости, — выдыхает Антон, когда Ляйсян пристегивает его ремнем безопасности к сиденью, как маленького ребенка.       — Не извиняйся.       — Но ты явно злишься, — замечает он.       — Я не злюсь. А вот Аид скорее всего, — предполагает она.       — Аид большой мальчик, — уголками губ улыбается Антон, а потом медлит с просьбой, не будучи до конца уверенным в том, что эта идея хорошая. — Отвези к Юле, — словно ребенок просит Шастун.       — Ох, — едва слышно вздыхает Ляйсян, когда слышит просьбу. Не нравится ей эта идея.       Антон и сам ясно понимает, что идея — херня полнейшая. А потом вспоминает свои ночные размышления.       «Блять. У неё ведь никого нет. У тебя есть Паша, Аид, у неё — вино и только».       Он до последнего хочет думать и верить в то, что эта просьба — простая человеческая жалость. Чёрта с два, она нужна ему. Потому что она единственная, перед кем ему не стыдно. Потому что если кто-то и может его винить, то точно не она. И она никогда в число этих людей не войдёт.       — Антон, — мягко начинает Ляйсян, всё же держа путь к дому Шастуна. — Я не думаю, что это хорошая идея.       — Я тоже, — подтверждает он. — Но я хочу её увидеть, — сообщает Антон. — Пожалуйста, — шёпотом слетает с сухих губ.       Юля была дома, ну, а где ей ещё быть? Разве что в магазине, в очереди за бутылкой вина. У Антона язык не поворачивался называть её матерью, только по имени, и то не полному. Она не против. Она рада тому, что он в принципе к ней обращается, а не убегает от контакта. Пусть и сама она не навязывается. Паша с Антоном просто знают её адрес и знают, что всегда и при любых условиях найдут её там. Единственное, в чём они уверены, когда речь о матери, так это в том, что в любое время дня и ночи они смогут найти её дома, и они полностью уверены в том, что она не прогонит. Сил в себе не найдет, чтобы прогнать. Не сейчас.       Антон сидит на диване, ссутулившись и болезненно упираясь локтями в тонкие колени. Картинка в глазах с самого утра предательски плывет, а балансировать в воздухе хотя бы минуту он физически неспособен.       — Тош, — слышит он голос Юли. Она приобнимает его за плечи, садясь рядом.       Осторожно. Предельно осторожно. Боится отпугнуть.       — Не надо, — старается вырваться Антон.       — Надо, — мягко проговаривает она, прижимая его к себе сильнее тонкими руками с полупрозрачной кожей.       Все его телодвижения не тверды, Антон будто и не пытается вырваться. Сил нет. Желания тоже.       — Надо, Тош, — повторяет она, обнимая сильнее.       Антон не в силах сдержать слез. Антон не хочет их сдерживать, знает, что потом хуже будет. Знает, что сейчас можно.       — Хотела бы сказать, что всё будет в порядке, но я не уверена в этом, — встревоженно проговаривает Юля. — И я обещала тебе никогда не врать.       — Ты когда-нибудь любила нас? — вдруг спрашивает Антон, практически надрывно выдыхая вопрос в плечо матери.       Он цепляется длинными пальцами за её руки сильнее, обхватывая и прижимаясь к ним, как к чему-то такому, чему удаётся удерживать его в этой вселенной. Во вселенной, где все блядские люди верят в то, что их блядские проблемы решаемы. В мире блядских иллюзий.       — Я за всю свою жизнь только вас и любила, — сообщает она. — Пашу, тебя, Настю. Но хорошей матерью я никогда не была, — шёпотом говорит Юля, чувствуя, что голос и без того дрожит. Антону этого слышать не нужно.       — Я постоянно думаю о том, что она могла бы быть жива, если бы я просто был рядом. Постоянно думаю о том, что было бы сейчас, будь она жива, и эти мысли взрываются в моей голове каждую ночь, — едва слышно скулит Антон в локтевой сустав матери.       — Знаю, — шепчет Юля. — Знаю, тоже постоянно об этом думаю.       Она слегка покачивает его, будто маленького ребёнка. В детстве это было единственным, что могло угомонить близнецов. Она брала Антона в левую руку, Настю в правую и, слегка покачиваясь, расхаживала по комнате, напевая мелодии. А потом накрыло. А потом это пришлось делать Паше.       — Как же я, блять, накосячил, — воет он.       — Все мы, Тош. Не вини себя.       Ей больно. Ей пиздец как больно, и Антону больно не меньше.       — Почему ты не остановила меня, когда я собрался искать своё место? — интересуется он.       А так всегда. Антон цепляется за любую мелочь, думая, что прими он другое решение — всё было бы иначе. Он, конечно, прав. Но другого решения принять не сможет в любом случае. И в любом случае неспособен предугадать, что будет, если он бы выбрал иначе.       — А разве я могла? Да и к тому же, я прекрасно понимала, как это для тебя важно. Все мы хотим найти своё место. Я вот в этих поисках почти всю жизнь билась.       — И нашла?       — Поздно, но — да, нашла.       — И где оно? — он прижимается головой к ключицам матери.       — Там, где ты с Пашей.       Там, где семья.       Юле удаётся уговорить Антона поспать спустя пятнадцать минут непрерывных всхлипываний и удаётся, вероятно, с божьей помощью, иначе и быть не может. Шастун и сам не понимает, откуда в нём столько блядских слёз накопилось, что сейчас он не может найти в себе силы прекратить.       — Антон, прости, мне вряд ли стоит лезть в твою личную жизнь, но что у вас там с Арсением? Фанаты такой шум поднимают…       — Ничего, — нервно сглатывает Антон и быстро поворачивается лицом к спинке дивана, лишь бы не смотреть в глаза Юли.       Лишь бы не выкладывать всё своими глазами.       Но она и без взгляда знает. По одной лишь интонации. По одному только слову всё в голове проясняется и становится на свои места.       Юля ютится на краю дивана, мягко проводя сухой ладонью по плечу Антона и дожидаясь, пока он погрузится в сон. После ночной пьянки дневной сон — именно то, что нужно.       — Знаешь, — тихо, почти шёпотом начинает она, будто рассказывает сказку на ночь, — Пашин отец как-то заявил моим родителям, что хочет на мне жениться. Они были против, настолько против, что не позволяли мне даже из дома выходить. И как-то раз, он ночью пришел к моему дому. К окнам, а мы тогда жили на первом этаже. И знаешь, что он заявил? Сказал: «Вот билеты в Питер, поехали со мной». И мне было страшно, потому что я раздумывала о том, шутит он или говорит серьезно, и даже если он говорит серьезно, что я в этом Питере забыла? Я там никого не знаю и денег у меня нет, а вдруг что… Да и как я родителей оставлю? Они же меня потом подальше пошлют, если я вдруг вернусь. И я посмотрела на него, уже думая сказать «нет». И вдруг поняла, что мне всё равно. Всё равно на то, что я там никого не знаю, и всё равно на запреты родителей. Я просто отчетливо слышала в голове: «если с ним, то куда угодно». И, как тебе известно, эта история не закончилась хэппи эндом, но когда моя мать вновь упрекает меня в том, что я тогда уехала, я сижу и думаю о том, что совершенно не жалею. Да, возможно, если бы я осталась, то нашла бы тут кого-то поспокойнее, кого-то надежного. А потом вспоминаю, что то время в Питере я по-настоящему жила, и мне становится совершенно наплевать на то, что в итоге он сделал мне больно. И мне бы хотелось его ненавидеть, но я вспоминаю о том, что он единственный человек, рядом с которым я могла дышать полной грудью, и тогда всё остальное меркнет на фоне.       Антон раздумывает об этом вплоть до момента, как его с головой накрывают сновидения. Приходит он лишь к одной единственной мысли: он не хочет, чтобы этим «единственным человеком» для него стал Арсений.       А потом задаёт себе вопрос. Спрашивает: «что приносит мне счастье?» Забавно, что ответа у него всего два. Первый — Арсений, второй — ничего.       И ведь, сука, ответ предельно честный.       Это и пугает и раздражает, отзываясь неприятным зудом в лёгких. А потом понимает: это потому, что свежего воздуха нет. Потому что блядского Арсения нет.       И он злится.       Просыпается к пяти вечера и бродит по квартире, шатаясь из стороны в сторону, напрочь потеряв ощущение реальности. Не понимает, где находится, не понимает, кем является. В сознание возвращает Юля, которая твёрдо накрывает тонкими, сухими ладонями щёки и заставляет смотреть на себя. Картинка в глазах становится чётче, взгляд фокусируется на глазах перед собой.       Взволнованные.       Потом скользит по скуле, замечая тональный крем, собравшийся в морщинки.       Неуклюже ведет подушечкой большого пальца по коже матери, стирая все попытки скрыть ссадины. Юля отводит взгляд в сторону, а потом и вовсе уходит на кухню, замечая в глазах Антона вспыхнувшие яростные огоньки. Вот-вот — и сожжет здесь всё. Лучше уйти. Лучше не злить.       — Это он? — спрашивает Антон грубо. Стискивая челюсти с такой силой, что кажется, будто зубы вот-вот раскрошатся.       — Ты будешь чай? — старается перевести тему она.       — Юль, — настойчивее зовет Антон, сжимая длинные пальцы в кулаки до побелевших костяшек.       — Тебе не стоит лезть в это, Тош, правда, я разберусь, — она дарит ему мимолетную улыбку.       Сдавленную. Встревоженную.       — Так это он?       — Антон, я серьезно, — убедительно говорит Юля. — Не лезь в это, — она без малейшего страха заглядывает в глаза сына.       Не боится, что ярость в его глазах её сожжет. Боится одного, что эта ярость сожжет его.       Боится не за себя. За своего мальчика.