куда делся фаэтон

      Антон не медлит. Мысли мечутся по голове как бесшабашные демоны по Аду. Он вызывает такси и едет на съемки. Туда, где сможет найти Пашу. И находит, как всегда, у камер. Там, где Паше по кайфу.       Пропускает мимо ушей приветствие Попова и приобнимает Оксану, которая настойчиво обнимает сама. Видит, что Антон не в настроении, но знает, что от объятий он не откажется.       — Паш, у нее ссадина на скуле, — сухо и, казалось бы, холодно проговаривает Шастун, но в его голосе куда больше ярких эмоций, чем в самом громком крике.       — Подождёшь? Мне нужно обсудить пару вопросов со Стасом, — говорит Добровольский, моментально меняясь в настроении.       Его плечи заметно напрягаются, а потом он нервно сглатывает, утыкаясь взглядом в свой планшет с бумагами.       Хочется вернуть рабочий настрой, но пульс бьется в голове так громко, что Паша попросту неспособен расслышать собственные мысли.       Антон вылетает на улицу так же быстро, как залетел на съемочную площадку. Несется сломя голову, чуть ли не бежит, лишь бы ветер бил по щекам, к которым давным-давно прилила кровь.       Арсений замирает на месте и глядит в сторону двери с яркой кислотно-зеленой табличкой «выход» над ней. Кажется, даже забывает о том, что нужно моргать, и когда наконец закрывает глаза, жмурится от острой боли. Глаза высохли.       Вопросов тонна. Ответов нет.       Паша быстро говорит Стасу о том, какие сцены нужно отснять, и следует за Антоном. Никому ничего не объясняя, просто уходит.       — Мы ведь уже предупреждали его, да? — вспоминает Паша, пока ведёт машину и отбивает пальцами ритм о руль.       — Два раза, — сухо отвечает Антон.       Вспышка.       Костяшки встречаются с широким носом Юлиного ухажера. Плотный мужчина жмурится от боли и выдаёт что-то вроде «сукины дети».       Вспышка.       Злость наполняет глаза и заставляет пальцы сильнее сжиматься в кулаки так крепко, что кажется, будто кожа на костяшках порвется.       Уже порвалась. Уже разодрана в кровь.       Боли не чувствует. Лишь небольшое покалывание на переносице.       Вспышка.       Паша оттаскивает, обхватив руками живот и сдавив с такой силой, что внутренности вот-вот наружу вылезут.       Вспышка.       Добровольский шумно дышит и давит на газ, сжимая руль тонкими пальцами.       Злится.       Антон опускает взгляд вниз, на толстовке капли крови. Проводит дрожащими пальцами по губе и выше, к носу. Касается пальцами переносицы и жмурится от резкой боли. Слышит собственное тяжелое дыхание, будто пробежал марафон.       — Ребят… — выдыхает Юля, когда видит Антона с Пашей на пороге. Потрепанных, с каплями крови на одежде и с ранами и ссадинами на лице. — Вы чего? — голос предательски дрожит. — Не нужно было, — переходит на шёпот, лишь бы они не слышали волнение в голосе.       Ребята молча заходят внутрь квартиры и идут прямиком на кухню, устало падая на стулья, Юля быстро щёлкает пальцем по кнопке электрического чайника. В глаза не смотрит, достаёт пластыри и перекись, быстро обрабатывая раны.       Потом легко подхватывает руку Антона и смотрит на разбитые костяшки, говорит, что сходит за бинтами, а Шастун тут же отговаривает её, накрывая правую руку левой и тем самым пряча раны.       — Зачем вы к нему сунулись? — начинает она. — Я же говорила тебе, что всё в порядке.       Ей не нравится, что Антон с Пашей подставляются ради неё. Не нравится, что они калечатся для неё. Не нравится, что они разбивают кому-то лицо, блять, из-за неё. Потому что уверена, что не заслужила никаким боком.       — Потому что мы… — по старой схеме начинает Шастун, вбирая воздух в лёгкие.       — Всё, что у нас есть, — заканчивает Добровольский, опуская взгляд в пол.       — Потому что мы всё, что от семьи осталось… — Юля знает свою фразу. Знает наизусть и ни под какими пытками не забудет.       На глазах Юли проступают слезы, но она не всхлипывает и даже не позволяет слезинке выкатится за пределы глаза. Терпит.       — Ты чего? — спрашивает Паша, замечая, как поблескивают глаза матери.       — Зачем вы это делаете… — задаётся вопросом Юля.       — Потому что мы — семья, — объясняет Паша.       — Из меня плохая мать.       — Дело не в том, кто плохой, а кто хороший, — выдыхает Антон.       — Мы просто семья, и точка, — вновь заканчивает Паша.       У Добровольского сердце останавливается, когда он первый раз за день достает из кармана джинсов телефон и видит в строке уведомлений: «трансляция. 20:00».       — Блять, Антон! — вспоминает Паша. — Сегодня же интервью в прямом эфире у вас с Арсом.       — Блять… — тянет Антон, устало закатывая глаза.       И ладно бы просто интервью, так ведь с Арсением, и, сука, в прямом эфире. И если раньше их косяки могли вырезать, то теперь — нет.       — Нальешь ему кофе? — подрывается на ноги и спрашивает он Юлю, та тут же кивает. — Сука, что с твоим лицом-то делать…       — Терпеть, с таким родился, — бросает Антон будто обиженно.       — Нет, у тебя ссадина на лбу и носу, — говорит Паша. — Попрошу Оксану приехать сразу на место, может она сможет это закрасить… — предполагает он.       Конечно сможет. Это же Оксана. Она всё может.       — А, — выдыхает Антон, сводя глаза на переносице, отчего голову пронзает болью.       Всё происходит предельно быстро. Он чуть ли не залпом пьёт растворимый горячий кофе, обжигая горло. Лишь бы мысли на место встали, а не скакали по голове галопом. Арсений с Оксаной давным-давно на месте, а как только приезжают Антон с Пашей, Суркова, шумно втягивая воздух, принимается гримировать Шастуна так, чтобы от этих ссадин на лице не осталось и следа.       Арсению хочется задать всего один вопрос «какого хуя?», но не понимает кому.       Антону, который и сам наверняка ничего не понимает.       Паше, который отошел позвонить.       Или себе самому, спросить: «какого хуя у тебя сердце так колотится?»       Переживает. Прямо пиздец как сильно переживает за то, что происходит с Антоном.       Оксана поджимает губы и старается взять себя в руки, но пальцы всё равно дрожат, держа кисточку в руках. Антон замечает. Наблюдает за каждым её движением и в каждом видит осторожность.       — Всё в порядке, — он улыбается уголками губ, пытаясь успокоить Оксану.       — Да ну? — легко усмехается Суркова.       Знает, что не в порядке. Знает, что Антон врёт.       У Антона на кончике языка горечь, от которой хочется зажмурить глаза и заплакать. Нельзя. Не сейчас. Нервно сглатывает и продолжает спокойно сидеть, чтобы Оксана выполнила свою работу.       — Ребята, вы готовы, начинаем через пять минут, — к ним подходит местный оператор и уходит, не дожидаясь ответа.       — Ну отлично, — выдыхает Оксана, откладывая кисточку в сторону. Она хватает ладони Антона. — Вот так, — накрывает здоровой рукой ту, на которой в кровь разбиты костяшки. — Сиди вот так всё интервью и даже думать не смей о том, чтобы отпускать.       — Хорошо, — спокойно соглашается Антон, вслушиваясь в каждое слово Оксаны.       Она волнуется, чертовски сильно волнуется.       Антон не мог до конца сфокусироваться на интервью, всё время смотрел то на свои руки, то на Арсения, который находил в себе силы отвечать на вопросы. Попов хоть как-то вытягивал диалог с интервьюером, в то время как Антон попросту разглядывал родинки на его шее, напрочь забывая о том, что подумают фанаты, прямой эфир в конце концов. Думать может только о том, как, блять, Арсению всё это удаётся. Как и зачем он вообще делает всё то, что делает?       — … о борьбе, даже, скорее, войне. Как думаете, это получится передать через экран? — всё, что слышит Антон.       А потом Арсений поворачивает голову в его сторону и встречается с ним взглядом, намекая на то, что стоит ответить хотя бы на один вопрос за всё интервью.       Антон нервно сглатывает, выпрямляется в спине и отводит взгляд, стараясь недолго размышлять над ответом или хотя бы вспомнить начало вопроса.       — Там нет речи о войне, как таковой. Но там описывается одно из самых жестоких сражений — война с самим собой. И я думаю, что смог описать это словами, а теперь задача в том, чтобы все это показать без слов. И мне почему-то кажется, что всё получится как нельзя хорошо.       Легко усмехается, отпуская ладонь и стараясь прикрыть ею рот, лишь бы скрыть неуместную улыбку. А потом чувствует, как разбитые костяшки накрывает теплом. Арсений слишком поздно вспоминает о том, что это прямой эфир и одергивает руку. Его щёки вспыхивают адским пламенем, и он виновато тупит взгляд в пол, в жалких попытках восстановить дыхание.       Антон напрочь теряется в мыслях и не понимает, что Арсений делает. Это злит. Ужасно, невозможно злит.       А Арсений попросту старался скрыть разбитые костяшки Антона от глаз фанаток. Хотел коснуться их. Его.       Паша за интервью не особо следит, а если бы следил, то уже бы провалился сквозь землю, лишь бы не видеть этого. Он разговаривает со Стасом по телефону, который решил оказать дружескую помощь и съездил в больницу. От медсестер узнал о том, что у Юлиного ухажера сломан нос и два ребра.       Добровольского и без того потряхивало, а теперь он едва ли заставил свои пальцы скинуть звонок после того, как Шеминов сказал: «Ну ладно, мне пора».       Он не понимает, что происходит с Антоном, это чертовски пугает, и ещё больше пугают мысли о том, что помочь он не в силах. Оксана миролюбиво хлопает по плечу, мол, всё в порядке.       Нихуя.       Всё не в порядке.       Паша раз за разом прокручивает в голове воспоминания и не понимает, что за Дьявол в Антона вселился. Не понимает, откуда в нём столько блядской ярости.       — Что за херня с тобой происходит? — резко начинает Добровольский, когда интервью заканчивается, и Антон с Арсением возвращаются в выделенную специально для них гримерку.       — Всё в порядке, — легко отмахивается Антон, а сам понимает, что врёт.       — Ты себя не контролировал. Ты убить его мог! — нервничает Паша.       — От разбитого носа ещё никто не умирал, — пытается отшутиться Антон.       — У него два ребра сломаны.       «Блять», — думает Антон, замирая.       — Будут как напоминание о том, что не нужно бить тех, кто не может ответить тем же, — грубо проговаривает Шастун.       — Блять, Антон, ты вообще отдаешь себе отчет в том, что делаешь в последнее время?!       — Да, — сглатывает Антон. — И мне не жаль.       Арсений чувствует, как это «и мне не жаль» безжалостно бьет его по рёбрам, выбивая весь воздух из лёгких.       — Отлично, хотя бы тебе. Потому что я не понимаю, что с тобой происходит. Но очень сильно, блять, надеюсь, что ты поскорее возьмешь себя в руки, потому что сейчас ты просто ходячий пиздец, — выпаливает Добровольский на одном дыхании.       Антон впивается взглядом в карие глаза Паши и чувствует, как веко нервно дергается.       Хочется кричать в небо.       Хочется встать посреди густого леса и заорать так, чтобы сорвать голосовые связки.       Хочется выть и скулить в подушку, а потом разбивать костяшки о стену в кровь вновь и вновь.       Хочется сесть на холодный пол и вжиматься спиной в стену так сильно, чтобы позвоночник болел.       Добровольский понимает, что налажал. Понимает, что сказал лишнее. И ему страшно. Страшно, что он оттолкнул Антона. Сердце от страха пропускает тройные удары, в глазах темнеет.       — Пошёл ты, — шёпотом срывается с губ Шастуна, и он срывается с места, направляясь поскорее к выходу.       — Антон, — зовет Паша, понимая, что попытка жалкая, и накрывает глаза ладонью.       Шастун не отвечает, не реагирует. Он ничего не слышит — в ушах собственный пульс.       В такси Антон может раздумывать лишь о том, всё ли делает правильно. Понимает, что проебался. Понимает, что не один раз и пытается понять, как теперь из этого выпутаться. Прячет лицо в ладонях, жмурит глаза до чёрных точек по центру.       Понимает, что писал книгу, чтобы выпутаться, чтобы отпустить.       А теперь приходит к одной мысли:       «Эта книга была о борьбе с собой, и я думал, что победил. Но ведь нихуя. Я всё это время боролся для кого-то, но не за себя».       Боролся для Паши. Потому что Добровольский был тем, кто всю жизнь волнуется об Антоне. Боролся просто чтобы его не бросить.       А теперь что? Вновь лежит на холодном полу в гостиной с головой Аида на впалом животе и глядит в потолок, смазанный из-за собственных слез.       Плачет. Как всегда, блять, плачет. А потому что не знает, как иначе. Потому что не знает, что делать. Потому что сколько бы, блять, ни бегал, возвращается на старт. Какой бы огромный круг ни делал, возвращается туда, откуда бежал.       Надоело бегать. Больше не хочется. Ступни уже в кровь стерты от этого вечного движения в никуда.       Звонок в дверь. Антон не желает подниматься. Надеется, что ночной гость подумает, что дома никого нет, и уйдет. Потому что видеть никого не хочет. И куда больше не хочет, чтобы кто-то видел его.       Не уходит. Давит на звонок ещё раз.       — Антон, я знаю, что ты там, — удаётся расслышать Шастуну.       Хочешь не хочешь, а Паше открыть надо. Просто, блять, необходимо. Добровольский может много хуйни натворить и наговорить, но Антон никогда не найдет в себе сил всерьез на него злиться. Не на него.       — Чего тебе? — открывает дверь Антон.       — Антон, прости, что я наговорил всё это…       — Ты сказал то, о чем думал, — Шастун едва заметно пожимает плечами, ощущая ломящую боль в костях.       — Да, но я не сказал, почему я думаю об этом. Я вижу, что тебе опять становится хуже, понимаешь? И меня, блять, просто трясет от страха, потому что ты, сука, мой брат, а я не знаю даже, как тебе помочь, и могу ли я вообще тебе помочь. — Паша смотрит на Антона, тот молчит, и Добровольский теряется в догадках о том, сколько ещё придется в этой тяжелой тишине простоять. — Понимаю, что накосячил и тебе и без моих слов паршиво, но мне просто крышу снесло. Так что, пожалуйста, не злись на меня, — взмаливается он.       Антон шумно втягивает воздух через нос, отчего глаза начинают слезиться.       — Знаешь ведь, я при всем желании не смогу на тебя злиться.