куда делся фаэтон

      В пятницу Паша отвозит Антона к психологу и как заботливая мамочка интересуется, как Шастун будет возвращаться домой. Стоит ли его забрать, или он вызовет такси. Он тараторит — волнуется.       — Паш, всё в норме, я вызову такси и напишу тебе, — говорит Антон. — Нет, сначала напишу тебе, потом вызову такси, — быстро исправляется он.       — Хорошо, — выдыхает Добровольский.       Дмитрий Позов уже давно стал первым психологом, с которым Антон мог хоть как-то выходить на контакт. Он к себе располагает. Заставляет думать, что ты не просто блядский идиот с какими-то заебами в голове, а человек, который просто сбился с пути и нуждается в помощи. Он позволяет думать, что все эти проблемы временные, пусть сам Антон и считает, что уже с головой потонул в этом дерьме без шанса выбраться.       — Насколько мне известно, ты всё же сходил на встречу, — начинает Дима.       — Да, сходил.       В этом кабинете с огромными книжными стеллажами и окнами, в которые никогда не попадают солнечные лучи, Антон чувствует себя в своей тарелке. У остальных кандидатов на роль психолога то белые стены давили на голову, то пространство казалось до невозможности маленьким. А здесь он попросту может дышать и чувствует, что приходит не к лечащему врачу, а к другу.       — И как? Познакомился с новыми людьми? — Антон утвердительно кивает. — И что ты при этом чувствовал?       — Страх, — Шастун отстраненно глядит в одну точку, будто витая в облаках.       — С чем он связан, как ты думаешь?       Дима не спешит списывать отрешенность Антона на незаинтересованность. Знает, что так Шастуну лучше думается, когда отсутствует зрительный контакт.       — Я всех людей боюсь.       Антон будто по щелчку пальцев возвращается в реальный мир и мимолетом заглядывает в глаза Димы, прячущиеся за линзами очков. Он не понимает, что происходит с ним в этом кабинете. Будто улетает в другие миры своего же подсознания и вытягивает оттуда информацию с необычайной лёгкостью.       — Ты постоянно говоришь это, но ведь у страха есть причины, так ведь?       — А ещё я каждый раз рассказываю историю про то, как мир в миг стал опасным и неконтролируемым, и потом говорю то же самое о людях, — уголки губ приподнимаются в печальной улыбке.       Дима знает. Помнит эту историю. И всё равно каждый раз надеется, что Антон пойдёт другим путем.       — Так ты боишься их потому, что они опасны и неконтролируемы?       — И ещё больше я боюсь их, понимая, что я такой же.       Страх вновь вцепляется своими тонкими пальцами с длинными, острыми когтями в шею, чуть сдавливая. Напоминая, мол, я здесь, но пока что вредить не буду. Напоминая, что Антон нихуя поделать не может.       — Хорошо. А что насчет Кати? Ты ведь часто с ней контактируешь.       — С ней всё как-то иначе. Я вроде и рад поговорить с ней, а вроде и боюсь ещё больше, чем со своими ровесниками.       — Ты задумывался о том, почему это страшнее?       — Потому что я боюсь разрушить её детские мечты, — легко пожимает плечами. — Потому что я знаю, что мир — дерьмовая штука, но она ещё слишком маленькая, чтобы это понять. И когда я болтаю с ней, я чувствую, как все мои чувства рвутся наружу, и я просто боюсь переломиться и в миг стать тем, кто её напугает. Потому что я вроде хочу защитить её от всего этого, но с другой стороны, понимаю, что в первую очередь защищать её стоит от таких, как я.       — От таких, как ты? — хмурится Дима. — А какой ты?       Он хочет услышать это. Услышать, как Антон говорит о себе. О том человеке, которого видит в отражении. О том человеке, который постоянно с ним.       — В случае с ней, думаю, двуличный. Скрытный. Недоверчивый. Неуверенный. Глупый. И, как бы не было смешно, мечтательный, — бесшумно усмехается Антон.       Он скрывает от Кати каждый второй факт, скрывает от её ушей чуть ли не каждое слово, которое хочет сказать. Говорит не до конца открыто и неуверенно лишь потому, что скажет что-то не так и пересказать не получится. Отсюда и глупый. Ну, а мечтательный просто потому, что позволяет себе думать, будто сможет залатать все кровоточащие раны внутри в мгновение ока. Потому что когда рядом Катя, кажется, будто он может стать таким же беззаботным, как она. Мечтает.       — И что из этого тебе не нравится?       — Всё.       — Но это всё делает тебя тобой, так ведь?       — Да, и я страх как сильно себя ненавижу. Потому и не люблю все это.       Антон сильнее вжимается в спинку кресла и переплетает пальцы, чуть сжимая. Некомфортно говорить о себе.       — Тебе бы хотелось быть другим?       — Раньше, может, и хотелось. Теперь ничего не хочу, — признаётся Антон.       — Тогда почему ты здесь?       — Потому что я должен Паше, — без капли лжи отвечает Шастун.       — Должен почему?       — Потому что я не могу подвести и его.       — А себя?       — Я уже давно себя подвел.       Дима понимает, что они вновь зашли в тупик. По Антону видит, что развивать эту тему дальше не стоит — хуже будет. Придется идти в обход, пусть они и потратят на это больше времени.       — Насколько мне известно, недавно начались съемки фильма по твоей книге. Ты со многими познакомился?       — Да, вроде да, — кивает Антон.       — В одну из самых первых наших встреч ты говорил о тех людях, которые тебя вдохновляют, с твоего позволения, я подсмотрю в свой блокнот, — улыбается Позов и открывает блокнот. — Один из них — Арсений Попов. Он ведь получил главную роль, да?       Арсений-мать-его-Попов.       Вдохновлял? Да, возможно.       Заставлял мечтать? Определенно да.       А сейчас? А сейчас просто злость щекочет кожу изнутри.       — Да, — утвердительно кивает Антон, вспоминая то, что ему задали вопрос.       — И что ты чувствуешь, пока работаешь с ним?       Медленно моргает и вспоминает, как Арсений мягко целовал его лоб, а потом говорил, что так делала его мама.       Ещё раз моргает и вспоминает, как Арсений уверенно накрывал губы Антона своими и уверял, что жалеть он не будет.       Моргает — и вспоминает, как Арсений без малейших раздумий накрывал разбитые костяшки своими руками со вселенской нежностью. Лишь бы не сделать больнее.       Сделал.       — Он не такой, каким я его представлял. Не такой, какой на камере, и точно не такой, какой на интервью…       — Ты ведь понимаешь, что ты его мог точно так же разочаровать, как и он тебя?       — Точно так же разочаровал? — в усмешке хмурится Антон. — Он вовсе меня не разочаровал.       — Тогда что?       Вопрос ударяет по щеке, будто чья-то грубая ладонь. Заставляет подумать о том, что же сделал Арсений на самом деле. О том, как Антон ему это позволил.       — Разбил ожидания, думаю.       — Только ожидания?       Хотелось бы сказать «сердце», но это слишком по-детски. Да и к тому же, больше Антон этот орган не ощущает.       — А у меня и нет ничего больше.       И ведь не врет. Каждый день — сплошное ожидание. Ожидание того самого дня «Х», когда сердце нахуй остановится и организм попросту отключится. Придет в непригодное состояние, откажет. Когда не придется больше открывать глаза, прикладывая огромное количество усилий только для того, чтобы посмотреть на окружающий блядский мир.       Что там идет дальше, Антон не помнит. Потому что основной мыслью в голове был Арсений. А остальной диалог с Димой погас на фоне.       Антон выходит на улицу, вызывает такси, пишет Паше. Пусть и обещал всё сделать наоборот. Ответа Добровольского долго ждать не приходится. Он просит приехать на площадку, посмотреть что да как.       Знает, что это необязательно. Паша прекрасно понимает, что Антону не хочется выходить из дома, но так же прекрасно понимает, что не сможет найти в себе силы на то, чтобы оставить брата сейчас без присмотра.       Шастун соглашается, сообщает водителю адрес и прислоняется виском к окну, глядя на пасмурное небо. Тяжело дышит, слушая музыку в наушниках.       Одно только имя в голове сжимает горло до невозможности крепко и заставляет подавиться воздухом.       Прокашливается, прибавляет громкость, и как бы сильно по барабанным перепонкам не били басы, слышит только одно. «Настя».       Прячет телефон в кармане толстовки, а потом спускает манжеты на пальцы, окончательно пряча руки в чёрной ткани. Обнимает собственный живот, который пронзает острой болью, будто насквозь втыкают металлические спицы.       Прикрывает глаза и старается отстраниться ото всех мыслей, сфокусироваться на музыке в наушниках, а по итогу только «Настя-Настя-Настя».       Вновь смотрит на небо. Жалобно, с тоской. Чувствует, как внутренние органы изнывают от боли. Вены внутри будто переплетаются в маленькие тугие узелочки. Медленно, тянуще, мучительно.       «Знаешь, твоё действие разделило мою жизнь на «до» и «после», — думает Антон, сдаваясь в плен собственных мыслей, — где в «до», пусть всё и было дерьмово, была ты, которая дружелюбно толкала в плечо и говорила, мол, чувак, выкрутимся. И «после», где дерьмо осталось, а ты исчезла. И хотел бы сказать, что хуйня всё это ванильная про обстоятельство, которое разграничивает жизненные периоды, так ведь нет. В «до» я ощущал себя полноценным, а теперь ощущаю себя каким-то инвалидом с вечной ноющей болью под ребрами. Там, где когда-то была ты. Вспоминаю первый день, второй, третий и начинаю истерично смеяться над самим собой. У меня тогда язык не поворачивался назвать твоё имя вслух. Просто, блять, силы в себе найти не мог. Начинал постепенно, как дети учатся говорить. Не знаю даже, почему не мог сходу сказать простое «Настя». Помню только, что в горле комок появлялся уже на «Н» и такая сильная горечь на кончике языка, что следующие буквы просто не могли покинуть мой рот и собраться в твоё имя».       Почему он думает именно об этом — сам не знает. Первое, что приходит в голову, когда думает о ней. Дальше — хуже. Дальше — кровавые воспоминания. Дальше — сплошная боль, бьющая по рёбрам и заставляющая выть, будто ты не человек вовсе, а дикий зверь.       — Приехали, — читает Антон по губам водителя в отражении зеркала заднего вида, когда машина останавливается.       Достает из кармана джинсов пару купюр и отдаёт их водителю, вылезая из автомобиля. Стоит у входа минут пять. Сначала устало потирает глаза, потом легонько бьет себя по щекам, стараясь привести в чувства, а напоследок просто смиряется с мыслью о том, что выглядит, как последний долбоеб. Тут уж ничего не поделать.       — О, привет! — восклицает Стас, когда видит Антона.       Шастун подходит ближе и несильно пожимает руку Стаса в качестве приветствия.       — Чего такой вялый? — бодро интересуется Шеминов.       — Плохо спал, — отмазывается Антон.       — Антон, — слышит Шастун и инстинктивно оборачивается.       Не стоило. Рядом возникает Арсений, который дружелюбно хлопает по плечу и широко улыбается. Антон глядит на него и не понимает, откуда у Попова столько сил берется. Откуда в нём столько блядской энергии, что он каждую свободную секунду скачет из угла в угол, только возможность дай.       — Можно с тобой поговорить? — спрашивает Арсений.       — Говори, — Антон легко пожимает плечами.       — Может, мы всё-таки отойдем? — просит Попов.       Антон не хочет. Знает, что говорить с Арсением один на один — всё равно что вложить заряженный пистолет в его руки и смиренно ждать выстрела. Глупо.       — Зачем? — хмурится Шастун.       Всячески упирается. Придумывает миллион причин не говорить с Арсением, говорит, что хочет воды, и спешит в комнату отдыха к кулеру, напрочь забывая, что ещё один стоит недалеко от камер. Лишь бы сбежать от Арсения. Так ведь нет, Попов следует по пятам.       — Антон, пожалуйста, дай мне всего пять минут, — просит Арсений, пока идёт за Антоном по длинному коридору.       Понимает, что Шастун разговаривать не хочет, но также понимает, что ещё день этой неясности в их взаимоотношениях попросту задушит.       — Блять, Арс, отъебись ради Бога, — просит Антон, резко разворачиваясь и стараясь побороть желание оттолкнуть Попова подальше. — Ты сначала позволяешь влюбляться и даже сам целуешь, а потом шлешь нахуй, появляясь с бабами и будто специально загружая это в «Инстаграм».       Конечно специально. А как иначе?       У Арсения сердце сжимается от всей той эмоциональности, которой наполнен голос Антона. Понимает, что Шастун не вывозит, и хочется вновь сказать «прости» и съебать из его жизни, лишь бы не заставлять мучится.       — Антон, просто… — Арсений старается подобрать слова, но мозг предательски ссыхается до невозможности, ограничивая словарный запас по максимуму. — Фанаты и без того написали миллион фанфиков и построили сотню теорий…       И вот вся картинка в голове Антона собирается воедино, и ему хочется смеяться от того, насколько всё по итогу получилось глупым.       — Так ты просто боишься… Этот образ, — Антон разводит руками, указывая на Арсения с ног до головы. — Русские реалии и вся такая хуйня. Ты так не привык быть любимым, что теперь делаешь всё, чтобы им не стать? Что же, поздравляю, справляешься отлично. — Шастун нервно сглатывает появляющуюся горечь на кончике языка, а она, сука, больно скатывается по горлу, собираясь в комок.       Антон тяжело дышит, отшатываясь на пару шагов назад, и заглядывает в голубые глаза Арсения. Взгляд потерянного уличного щенка. Если бы Антон сейчас не злился, то, скорее всего, уже прижал бы Арсения к груди и пригладил волосы, сказав, что всё будет хорошо. Подсознание отвешивает подзатыльник за такие мысли.       — Так беспокоишься об имидже — ладно, похуй, — Антон пожимает плечами. — Только мне мозги прекрати ебать, ладно?       Шастун скрывается за поворотом, оставляя Арсения наедине со своими мыслями в длинном безлюдном коридоре.       Арсений тупит взгляд в пол и старается заставить себя собраться по кусочкам в одно целое, а потом понимает, что не может.       Понимает только, что проигрывает все возможные войны. Возможно, у него просто нет вещей, за которые действительно стоит воевать?       Не было.       А теперь А н т о н.