отпускать тебя - мне недоступный скилл

      Крушения даже самых мелких планов всегда отдавались в Алисе скрипом зубов. Она лениво размешивала сахар в быстрорастворимом кофе, ощущая непреодолимое желание точно так же раствориться на дне. На дне кого-нибудь родного. А вместо этого ей приходилось подпирать стенку, обклеенную дорогущими обоями, и вслушиваться в тягучее молчание между ней и матерью. Анна Викторовна всегда завтракала чёрным кофе, таким же горьким и терпеливо взращённым в жаркой стране, как и она сама. Она спокойно восседала за кухонным столом, неспеша перелистывая белоснежные страницы явно не самой интересной книги — эту поросяче-розовую обложку Алиса видела не раз и не два неподалеку от матери. Кажется, книга для неё была всего лишь способом отвлечь своё внимание на нечто ей подвластное и понятное, чем та же дочь, внезапно оставшаяся с ней до раннего вечера из-за переноса рейса. — Ты уже подумала, куда будешь поступать? — Нет. — А когда же собираешься? — Я в процессе. — В процессе чего? Деградации с кислым привкусом дешёвого пива и соли от чипсов? — старшая Попова подняла на дочь свой холодный взор и изящно вскинула бровь. Если мать чему и научилась за годы своей публичной жизни после брака с Сергеем Поповым, то это выражать свои чувства малейшими изменениями в мимике. И Алиса всё детство страдала от недостатка материнских слов, какой-то поддержки или, может, совета — Анна только бровью поводила или закатывала глаза. Язык у неё был подвешен только под прицелом вспышек фотоаппаратов или в беседе с теми несчастными, из кого она могла выманить золотую монету в свой благотворительный фонд. Анна Викторовна боролась за права вымирающих видов животных, выступала резко против браконьерства и охоты, строила приюты, в то время как собственных детей она обделила и лишила такого понятия, как «дом», обогретый материнской любовью, и сама же выступала в роли охотника — под её метким прицелом вечно оказывались ошибки Алисы и Арсения. Когда-то папа разоткровенничался со своими детьми, в тишине вечера он с мягкой улыбкой говорил что-то про «внутренний мир», «трудности перевода», «невозможность выразить свои эмоции» — в общем, Сергей на полном серьёзе задвигал, что мать их любит, просто не умеет это выражать. У Алисы с несвойственной для беспамятного детства чёткостью сохранились те чувства — ей показалось, что папа прочитал им с Арсом очередную сказку на ночь. С тех пор Алиса и перестала верить в сказки, как и в то, что когда-нибудь сможет стать её героиней. Никакой принц не спасёт её от дракона, она так и останется запертой в башне из собственных страхов, противоречий, шатких принципов. Алиса всыпала в кружку ещё ложку сахара и под пристальным взглядом матери сделала первый глоток. А кофе отчего-то становился всё горче, и пить его было просто невыносимо, как и находиться здесь, в четырёх стенах один на один с собственной матерью — не так Алиса представляла себе тюрьму, но вот она. В льдистых материнских глазах. В сухих словах. В приподнятой брови, изображающей искусственное любопытство. Арсений забрал её из материнского пентхауса около трёх часов дня, вдохнув в посеревший интерьер бодрость своего голоса. Он оставил на бледной щеке Анны короткий поцелуй, на что та изогнула губы в благодарной улыбке и проворковала что-то про промозглую сырость. Алиса разом очутилась в немом кино — ни звука не прорывалось сквозь пелену задумчивости. Она видела брата, заразительно улыбающегося в ответ на движения губ матери; она видела глубоко впавшие глаза Арсения и знала, что Анна наверняка охает: «Нельзя же пугать людей таким осунувшимся видом!». И в Алисе вскипает жгучая смесь злобы, обиды, сарказма, в то время как Арс легко переводит всё в шутку и, приобняв сестру за плечи, уводит собирать вещи. Заполненная чернота рюкзака напоминает младшей Поповой её тщетные попытки точно так же заткнуть свою испорченную, поржавевшую сторону медали — алкоголем, пустыми поцелуями и холодными объятьями абсолютно чужих людей, которые оставались на её коже липкими следами, никак не трогая сердца. Алиса невидящим взором наблюдала за действиями брата: вот он берёт её рюкзак и отдельную сумку с подарками, вот спускается вниз и радушно прощается с матерью, вот смотрит на неё, мол, теперь ты — а она только слабо поднимает ладонь в знак прощания и выходит за дверь. Скупое прощание лучше, чем его отсутствие, верно? Арсений пытается разговорить её, но тщетно — Алиса сама по себе спряталась под кожей, заперлась где-то за рёбрами, перелистывала страницы своей памяти. Алиса вспомнила свою давнюю мечту: быть похожей на своего брата. Стать настолько же сильной и независимой, чтобы при встрече с матерью улыбаться ей солнечно и вполне искренне; чтобы не злиться из-за её дурацких, только воздух сотрясающих, слов; чтобы делать не «назло», а для себя и только для себя. Стать уверенной в себе, а для этого хотя бы найти себя. Алису эта фраза всегда смешила, а теперь, когда дождливый Питер черкал перед её глазами мутные пейзажи, смех застрял глубоко в горле. Может, это были даже слёзы. Она не могла этого разобрать, как будто сейчас наблюдала за собой со стороны, оставив телесную оболочку, пришитую к кожаному сиденью такси класса Премиум. Они вышли из автомобиля, но за плачущими дождливыми слезами стёклами не высилось здание аэропорта — Арс открыл перед ней дверь кафешки и любезно пропустил вперёд. Пахло выпечкой, корицей, ванилью и совсем немного сыростью, присущей каждому коренному петербуржцу. Даже от Арсения порой так приятно пахло дождём, что хотелось по-детски ткнуться носом в его чёрную футболку или белую рубашку и никогда не отлипать, согреваемой кольцом тёплых рук. — Ты что-то совсем скисла. — Это Питер, — не своим голосом ответила девушка. — Здесь так принято. — Что ж, тогда бы меня давно уже арестовали, — хмыкнул Арсений и с очаровательной улыбкой продиктовал заказ подоспевшей официантке. Белый воротничок её фирменной блузки так и стремился склониться ближе к привлекательному мужчине под видом ознакомления с новинками меню. Её красный ноготок водил по ламинированным листам, и Алиса даже выдавила из себя довольно неприличную ухмылку — она ведь понимала, что брат даже не вслушивается в её щебет. Во-первых, потому что с заказом он уже определился, а во-вторых — не только с заказом. Но и с той, с кем проведёт всю жизнь, завтракая нежностью, обедая счастьем и ужиная вечностью. — Ты её покорил, — констатировала факт Попова, когда официантка, наконец, оставила в покое их столик. — Глупости. — Не скромничай. — Я о том, что я её ни в коем случае не покорял. Некоторые женщины считают своим долгом покоряться самим, почтительно склонив головы в ожидании любовной лавины, но, знаешь, лично меня такое совсем не привлекает. Алиса от нечего делать подцепила салфетку, принявшись переплетать её меж озябших пальцев. — Не любишь лёгкую добычу? — Вот зачем обязательно переводить всю романтику в животную плоскость? — Арсений любопытно чуть склонил голову набок. — Вот пока будешь считать себя какой-то «добычей», продолжишь менять своих партнёров, словно капканы. Алиса вспомнила про Шастуна. Но было такое стойкое ощущение, что Антон ни разу и не исчезал из её мыслей, просто растекался по венам, а потом, пройдя по кругам кровообращения, приливал прямо к сердцу. Вот тогда-то его образ вспыхивал особенно чётко, практически осязаемо. Мысленно она прокатила на языке: «Антон — мой очередной капкан», но ни одно из этих слов не соответствовало реальности, отдавало неправдоподобием и передержанной фальшью. Антон ведь не её, хотя эта зыбкая возможность, раздуваемая ветрами Алисиной фантазии, пускала жгучую вспышку по позвоночнику. Антон не очередной, и сколько бы Алиса не пыталась доказать самой себе — такой же, как все, — любая обыкновенность Шастуна чудесным образом превращалась в изюминку просто потому, что это был он. И Антон ни разу не капкан, ведь сколько Алиса уже ни делала неосторожных и резких шагов — а он всё не захлопывался, не сжимал железными тисками её самодурство, истерики, глупость. А кем Антон был для неё? Он ворвался в её жизнь так, что слово «ворвался» становится совсем бессмысленным. Он, скорее, просто появился. Может, даже вырос из-под земли на своём рубиновом мотоцикле. Алиса не видела в нём никакой «судьбы»: тот, августовский Антон, был для неё лишь очередным хозяином тени, пускай и чертовски высокой. Сентябрьский Антон сократил между ними расстояние вполовину, всё ещё пряча руки за спиной, а язык — за зубами. Октябрьский же Антон был практически на расстоянии вытянутой руки, а у Алисы было ощущение, словно она уже прикипела к его груди, стремясь проникнуть за клетку рёбер и добраться до бешено бьющегося сердца. Но в то же время — даже если бы ей это позволили, она бы не посмела прикоснуться к нему своими ледяными пальцами. — Арс, как думаешь, — слова тянулись, словно ириска, застревая между зубами и склеивая непослушные губы, — что такое любовь? — Когда тебе позволяют всё, а ты несмотря ни на что делаешь только самое приятное, — Арсений слизнул молочную пенку с верхней губы, — наверняка что-то в этом роде. Алиса фыркнула, пытаясь прикрыть своё ошеломление флёром подростковой насмешки над подобным романтизмом, но Арсений давно научился глядеть за пёструю ширму спектакля. А вместе с тем — тактичному молчанию. Раньше, в более юные годы, он бы перешёл в наступление с твёрдым намерением выпотрошить сокровенные признания из бедняги напротив, но сейчас отдавал предпочтение долгим раздумьям — в наступление ведь нельзя переходить без самой примитивной схемы или плана. К тому же, перед ним сидел не кто-нибудь, а его собственная сестра. Кажется, она только-только начала распускаться, словно переживший долгую зимовку цветок, и Арсу очень бы не хотелось сорвать её с корнем своими допросами. Сейчас главное не опоздать на рейс, который и так дал им больше времени для манёвра. — А ты, — вдруг вновь зашевелились брусничные от пирожного девичьи губы, — хоть повидался с Ксюшей? — А где, по-твоему, я был с утра? — Я бы прибила любого, кто посмел меня вернуть в эту отвратительную сырость из такого сладкого сна. — Когда любишь, многие ситуации переворачиваются с ног на голову. — Ну и что это значит? — Как раз, когда я пришёл, и начался «сладкий сон», отогнавший «отвратительную серость». Алиса довольно неубедительно закатила глаза, всё ещё смакуя во рту сахарный привкус выпечки, а в мыслях — слова брата и нелепую догадку о том, что каждая любовь, каждые отношения, верно, имеют свой неповторимый привкус. У Арса с Ксюшей — словно свежая выпечка, словно пирожок с фруктовой начинкой и немного дождя, знаменующий их частые расставания. У Антона с Алисой — сигаретный дым, пепел, грифель на бумаге, спёртое тепло от нагревшегося ноутбука. Попова упрямо тряхнула головой, желая, чтобы от этого мини-землетрясения неуместные мысли провалились сквозь кору головного мозга и расплавились в магме сознания. Ведь у Антона с Алисой нет никаких отношений и просто быть не может. За весь перелёт Питер-Москва Алиса не сомкнула глаз. Она равнодушно наблюдала, как свинцовые тучи всё ниже и ниже преклоняются пред железными крыльями самолёта, и до самого горизонта расплывается сплошное спокойствие и ясность. Жаль, Попова не могла вот так — рвануть из трясины своих размышлений, потому что куда ни рвись, а без себя далеко не уйдёшь. И без Антона. Его образ уже въелся в подкорку — сколько раз она рисовала его, пытаясь выплеснуть его на бумагу, но малейший осадок Шастуна всё равно оставался в ней и понемногу восстанавливался в рост. Ей было действительно интересно, чем он занимался всё то время, что её персона не носилась вокруг, не докучала расспросами и нелепым флиртом. В сердце неприятно кольнуло — наверно, так погрузился в работу, что толком не ел, не пил и не спал. А ещё хуже, если единственным его отвлечением являлась девушка-почти-невеста. Ира. Ведь она никуда не делась из его жизни. Да, может быть, они и повздорили, но Алиса, несмотря на всю свою циничность, не верила, будто многолетние отношения могут разорваться по мановению одного-единственного разногласия. Хотя её одолевала щекочущая злоба от того, что Ира, блять, почему-то не верила в Шаста, не любила его дело, как своё — да разве так можно? Разве такого Антон заслуживает? «А что, он больше заслуживает малолетку с багажом доморощенных комплексов?». И правда. Смешно даже думать о таком. Арсений недоумённо покосился на коротко хихикнувшую сестру. Какие тараканы копошились в её тёмной головушке? Кажется, он не в первый раз задаётся этим вопросом — и, к сожалению, не последний. — Тебе помочь донести вещи? — разбавил ночную тишину Арсений, когда погасшие глазницы окон его собственного дома отрешённо взирали на подъехавший к его воротам автомобиль. Почему-то он чувствовал необходимость задать этот довольно странный вопрос, но Алиса благодарно улыбнулась за это и покачала головой: — Нет, я сама. Дуй уже домой, отоспись, а то завтра опять предстоит носиться по всей Москве с шилом в жопе. — Как приятно, что ты за меня переживаешь. — А как иначе? — вместо прощания кинула Алиса и захлопнула за собой дверцу. Пока автомобиль брата не скрылся за поворотом, поглощённый темнотой обступающих дорогу деревьев, она так и стояла на ровно постриженном газоне. Он искусственно зеленел под ногами, пока девушка пыталась подобрать наиболее подходящую маску для долгожданной встречи с Антоном. А когда уже двинулась к дому и зазвенела ключами в кармане осенней куртки — заготовленная фальшивка слетела с лица, и перед Антоном, что плавно распахнул перед ней дверь, предстала уже с потрескавшейся улыбкой и усталостью, чернеющий из глаз. Она видела себя, такую выпотрошенную, в не менее тёмных зрачках Антона и размышляла, почему их всё ещё разделяет порог. И не только порог, но и неприступность Шаста, и её откровенная отдалённость от эталона его любви. Глупая, как она всё не могла понять — у любви нет эталона, нет единиц измерения и границ. И, чтобы закрепить эту прописную истину в её голове, Антон втянул Алису не в дом, а в поцелуй. Его губы пили девичье непонимание, шок, чтобы добраться вскоре до ответного шага навстречу — Попова приподнялась на носочки, чтобы ещё сильнее прижаться к мужчине, который и не собирался отступать. Её пальцы судорожно сжимали алое худи Шаста, и стук его сердца вскоре был неотличим от её собственного. Абсолютная синхронизация.