Своя сторона

      Кроули редко снились сны.       Нет, разумеется, он был знаком с этой стороной жизни смертных. Ему нравилось спать. Нравилось подражать людям в их стремлении к комфорту, ощущать своё дерзкое пренебрежение к традициям Преисподней (ах, как перекосило бы Дагон, увидь она, на что променял он стандартный гроб!). Сон был для него не необходимостью, нет – изысканным удовольствием, и предавался он этому удовольствию самозабвенно и безудержно, не особо считая дней (или лет), проведённых в зачарованной от всех возможных опасностей кровати.       Возможно, именно поэтому он совсем не огорчался тому, что обычные для всех смертных неясные видения, приходящие к ним каждую ночь, его постель старательно обходят дальней дорогой. Что может быть приятного в том, что ты вынужден смотреть в своём мозгу глупые бессвязные истории, зачастую неприятные или пугающие? Да ещё и повторяющие в самом гротескном виде реальные события? Кроули всегда считал, что если уж тратить время драгоценного отдыха, так на что-то поистине интересное и невероятное, а не на бесконечное повторение давным-давно прожитых неурядиц.       Так что чёрный список, в который, судя по всему, внёс его оскорблённый подобным подходом Морфей, ничуть его не расстраивал. Последний раз что-то, что с некоторой натяжкой можно было назвать полноценным человеческим сновидением, посетило его в середине семнадцатого века.* После того сюрреалистического бреда, где в разных видах повторялись горящие чумные дома, покрытые язвами люди и вещающие что-то разлагающиеся трупы, он не решался вновь заснуть почти сто лет. А потом просто списал всё на утомление и отравление парами святой воды, которую тогда разбрызгивали, кажется, даже на улицах, и с радостью забыл свой кошмар.       …Кто знает, быть может, будь он лучше знаком со сновидениями, сейчас он успел бы сообразить, что происходит… И, вполне возможно, предпочёл бы поскорее проснуться. Но он промедлил, пытаясь понять, почему так странно изменилась реальность вокруг него, почему окружающий мир колеблется, плывёт, непрерывно перетекая во что-то совершенно иное, нежели миг назад.       Промедлил.       А потом стало поздно. Мягкая темнота сомкнулась вокруг – но почти тут же растеклась пасмурными красками, сплетаясь в зыбкий, нечёткий, с каждым мигом становящийся всё плотнее узор.       Полумрак. Рассеянный красноватый свет. Приторный, тошнотворный запах гниющих цветов. Просторная студия, заваленная старыми газетами, чёрно-белыми фотографиями и измятыми, изорванными партитурами. Тоскливые завывания ветра за окном, порой заглушаемые грохотом барабанящего по стёклам дождя.       И пустота. Тихая, звонкая пустота комнаты, где давно никто не живёт. Затхлый сквозняк, текущий сквозь щель в расколотом стекле, шевелит бахрому белой шали, небрежно брошенной на кресле… Он узнаёт место – сразу, с первого взгляда. Узнаёт, хотя ни разу не видел его. Узнавал всегда, на каком бы из Кругов не произошла встреча: слепок давно угасшего на Земле сознания, отражение личности, обречённой на вечные муки…       Изнутри коротким болезненным уколом ударяет чувство вины. Тоже – привычно. Не исправить, ничего. Никогда. Не оправдаться. Но – и уйти, исчезнуть, не прощаясь, будет почти предательством.       Почему здесь так пусто? Откуда эта вязкая, нежилая тишина?.. Он всем своим существом ощущает неправильность того, что происходит. Но почему-то никак не может понять, в чём она заключается, эта неправильность. Он делает шаг вперёд – и шелест бумаги смешивается с жалобным стеклянным хрустом.       …Он замирает. А потом медленно, уже зная, что увидит, поднимает ногу.       Он помнит эту чашку. Каждый раз, на каком бы Круге он не находил Мадлен, этот лепесток белого фарфора всегда оставался с ней. Словно был частью неё самой. Частью её души, искалеченной, но не сломленной – души, которую Кроули предпочёл бы никогда не видеть здесь.       Он не сразу замечает момент, когда тяжёлый аромат цветочной пыльцы и пыли вдруг разбавляет резкая нота горящего табака.       …Кресло больше не пустует. Она сидит, закинув ногу за ногу и небрежно отставив руку с зажжённой сигаретой, и глядит на него со знакомым, горько-насмешливым, прищуром. И белая кружевная шаль плотно кутает плечи – как и каждый раз, когда он находил её здесь, Внизу.       - Привет, демон, - с привычной иронией бросает Мадлен – и лишь теперь, с опозданием, Кроули понимает, что происходит что-то неправильное. Этого ведь не было. Он не видел Мадлен с Пятого круга – не видел, хотя и обещал найти её, даже если она успеет вновь подняться выше…       …обещал, но не выполнил.       Где они? Дождь, ветер… гниль… Третий круг? Он не помнил за Мадлен склонности к чревоугодию. Можно ли считать чревоугодием страсть к кофе? А, какая разница! Как она могла так быстро попасть сюда, и двадцати лет ведь ещё не прошло с момента, когда она вырвалась из стигийской трясины!       Словно отвечая на его сумбурные мысли, Мадлен глубоко затягивается сигаретой и, неторопливо выдохнув дым в потолок, стряхивает пепел прямо на паркет.       И лишь тогда он осознаёт: это сон. Всего лишь сон, как у обычных людей. Просто – галлюцинация, игры не ко времени проснувшейся совести. Он обещал заходить – но сначала был Апокалипсис, а потом он мог думать лишь о том, как найти Азирафаэля…       В сознании вспыхивает слабое: «Надо проснуться…» Но память реальности – о церкви на Харт Стрит, священнике, стерегущем его сон ангеле – она уже отдаляется, гаснет, тает в тяжёлом аромате пыльцы. Невольно он втягивает ноздрями воздух. И вздрагивает всем телом, запоздало узнав аромат. Мадлен не любит гортензии – он хорошо помнит это. Цветы её кошмара, цветы её смерти. Почему они здесь, пытка памятью – не для Третьего Круга…       - Я не на Третьем, Кроули, - невесёлая улыбка на чувственных губах, чуть насмешливый прищур в покрасневших от слёз и бессонницы глазах… Он запоздало понимает, что она отвечает на его мысли – отвечает так, словно никаких границ между их сознаниями не существует. Почему-то это не удивляет его сейчас. Только далеко, на границе сознания, ворочается недоумение – и неуютное чувство, которое, кто знает, может быть страхом. Или – чем-то иным, чему он ещё не знает имени.       - Ты мне снишься, Мод… - наконец через силу размыкает губы он. И не слышит собственного голоса. Только стучит по стеклу весенний дождь. Всегда весенний – дождь дня, когда пришло роковое письмо, дождь ночи, когда она устала ждать и надеяться.       Её улыбка горчит на губах сладостью умирающих цветов.       - Конечно, снюсь. Ты ведь так и не пришёл попрощаться. Я ждала, демон.       Он хочет сказать – «Прости». Но губы не желают подчиняться. Это неожиданно больно. Он забыл о ней – о своей жертве, о своём друге; забыл, с великолепным презрением оставив за спиной вместе со всем Адом, в который больше не планировал возвращаться.       Он хочет сказать – «Мне жаль». Но вместо этого губы его, словно против воли, произносят иное.       - Где… где ты?       Слабая усмешка в ответ.       - Неважно, Кроули. Ты меня больше не увидишь. Я пришла попрощаться. Невежливо было бы сбежать без объяснений, верно?       В карих глазах – сочувствие и насмешливое понимание. Он чувствует: она знает его мысли. Знает, что он забыл про неё. Одуряющий запах увядающих гортензий забивает горло, мешает дышать. Он хочет сказать, что ему жаль. Что виноват перед ней. Что…       Слов нет. Гортань перехватывает сладкой гнилостной горечью, и он захлёбывается ею, словно ядом.       - Эй, демон, всё хорошо, - тихий, сочувственный смех заставляет его судорожно вздохнуть, вырываясь из подступающей темноты. Терпкий запах её сигареты врывается в лёгкие, как спасительная струя свежего воздуха. А она небрежно стряхивает пепел прямо на пол и, откидывая голову на спинку кресла, смотрит на него из-под опущенных ресниц – серьёзно, испытующе.       А он хочет проснуться. До рези в глазах, до боли в стиснутых челюстях… Хочет – и не может. Это не Мадлен. Не настоящая Мадлен – тень, призрак призрака, порождение его памяти и подсознательной вины за то, что он больше никогда не сможет выполнить своё обещание навещать её.       Она невесело улыбается – и печали в опухших карих глазах становится чуть больше.       А Кроули осознаёт, что стоять на ногах, рядом с той, кого он предал, становится всё тяжелее. Она – всего лишь порождение его подсознания; но кто сказал, что от этого легче? Он больше не может смотреть на неё. И, с усилием разжав зубы, делает единственное, что сейчас в силах: отворачивается и, шагнув вперёд, осторожно кладёт на стол осколок белого фарфора.       - Мне жаль, - слышит он, словно со стороны, собственный хриплый голос.       - Я знаю, - она не задерживается с ответом ни на миг. Словно отвечает, по-прежнему, не на слова – на мысли. А он не знает, о чём хотел сказать: о случайно расколотой им, бесценной для Мадлен чашке? О том, что столкнул её когда-то в Ад?       Он не спрашивает. Просто не может. Здесь, откуда-то знает он, последнее слово – за ней.       А Мадлен не спешит обвинять его. Взгляд на чашку – лишь один, сожалеющий, но почти равнодушный. «Не настоящая, она не настоящая, Мадлен никогда бы…» А она уже вновь смотрит в прямо в его глаза, и в чёрной пропасти зрачка дрожит перевёрнутая радуга. Пухлые губы трогает слабая, саркастическая улыбка.       - Лимб, - пренебрежительно бросает она, делая вялый взмах сигаретой. И в первое мгновение он ещё не успевает понять, что значат её слова. – Кажется. Мерзость, кстати. Лучше бы я с гарпиями продолжила общаться. Ненавижу гортензии. Ненавижу весну. Ненавижу дождь. Я не думала, что здесь будет страшнее всего, знаешь.       Он наконец понимает, что происходит. И на миг комната расплывается перед глазами, рассыпаясь ярким калейдоскопом; лишь на миг. Из этого сна, он уже понимает это, ему не уйти по собственной воле.       - Не может быть, - хрипло выдыхает он. И неловко – вдруг плывут в сторону стены – хватается за стол, пытаясь устоять на ногах. – Это просто сон. Ты не могла попасть на первый круг так быстро, ты ведь даже на третьем не…       - Была, - прерывает она его. – Жаль, что ты не зашёл, ты бы посмеялся. Глупая страшилка для детей. Без Джоя всё не имеет смысла. Наверное, местное начальство я тоже достала – даже обжиться не успела, как меня выпихнули из той милой комнатки в какую-то галлюцинацию Дороти Гейл. Впрочем, неважно. Я сама сейчас уже даже не в Лимбе, какой смысл теперь говорить об этом?       Она невесело усмехается. Лишь на миг; потом её лицо вновь становится серьёзным, и она, с наслаждением затянувшись сигаретой, вяло кивает ему на заваленный фотографиями стол.       - Данте соврал. Безболезненная скорбь, ха! Это было хуже всего, демон. Каждый предмет, каждый звук, каждый запах – всё наполнено им… А его нет. Уютно и безопасно… и пусто. Хорошо, что ты не торопился в гости. Тебе бы не понравилось то, во что я превратилась. Теперь с этим всё. Я отпустила.       Она вдруг резко поднимает голову – и Кроули невольно отшатывается, встречаясь с ней глазами. В них – незнакомое, чуть приправленное печалью принятие и всеобъемлющий покой.       В них – вечность.       …И – взволнованное, чуть тревожное, пылью и солнцем горчащее нетерпение.       - Мадлен… - без голоса выдыхает он; острый, болезненно-сладкий озноб странного предчувствия прознает его насквозь, и он с трудом стерживает дрожь, вдруг прокатывающуюся по всему телу. – Мадлен, что… Что с тобой произошло? Где мы сейчас?       Понимающая, поощрительная улыбка – слишком взрослая улыбка на губах не успевшей состариться женщины.       - То, что тебе только предстоит. Там, где меня больше нет, - она отвечает просто, без рисовки, почти не делая паузами между двумя ответами. И он каким-то глубинным, незнакомым доселе чувстовм мгновенно понимает: она не лжёт.       Догадка пронзает его, как удар молнии. Потрясение. Недоверие. Страх. Поверить в невозможное оказывается страшнее, чем смириться с бесконечностью кары. Надеяться же на чудо…       Ещё страшнее.       Ему кажется, что внутри медленно начинает раскручиваться неумолимый ураган. Толкает, сбивает с ног, затягивает… Чем он станет, когда обретёт силу?       Он медленно опускает глаза – и, протянув руку, с трудом, словно в этой зыбкой реальности у расстояния и веса какие-то иные законы, берёт в руки осколок белой чашки.       - Я могу починить, хочешь?       И раньше, чем успевает договорить, уже знает, каким будет ответ. Мадлен понимающе кивает.       - Не надо, Кроули. Память о близких нужна лишь тогда, когда их нет рядом. Мне больше не нужна эта чашка. Хочешь – оставь себе…       Усмехается вдруг лукаво, по-девчоночьи, никогда не виденной им на её губах улыбкой:       - На память о своём успехе.       Он бы предпочёл, чтобы того успеха никогда не было.       Губы сводит, словно от холода. Это невозможно, он знает, что это невозможно, грешникам нет выхода из Ада, проклятая душа обречена вечно скитаться под бесплодными небесами Преисподней… Все это знают. Это не…       - Куда ты дальше? – губы слушаются с трудом, и собственный голос кажется ему глухим и далёким. Глупый вопрос – откуда ей знать это, если даже он, один из не последних по силе демонов, не может этого представить? Но она усмехается, мечтательно и предвкушающе, ни на миг не задумавшись:       - Дальше.       - В… Рай?       - Дальше, демон. Не выше. У тебя проблемы с ориентацией в пространстве?       Она смеётся, свободно и весело, кажется, по-детски радуясь его смятению. А потом вдруг решительно бросает горящий окурок прямо на пол. И, резко поднявшись, одним шагом преодолевает разделяющее их пространство. Тонкие наманикюренные пальцы вцепляются в его воротник и их лица почти соприкасаются. Ей приходится запрокидывать голову, но это её, кажется, совсем не тревожит. И в глазах её больше нет веселья – только волнение и сочувствие.       - Данте соврал, Кроули. Ад вывернут наизнанку. Чем выше – тем больнее. Ты проваливаешься так низко, насколько тяжела твоя душа – но с каждым шагом наверх путь становится всё сложнее. Я думала, что никогда не вырвусь со Второго круга, демон.       Она замолкает, ожидая его реакции. Кроули молчит. Во сне невозможно ничему удивиться; он и не удивляется, только внутри словно сжимается холодная равнодушная рука.       Мадлен не изменила мужу – он знает это точно. Не смогла, не захотела – предпочла уйти сама, когда поняла, что не в силах бороться с искушением. Она не могла попасть ту…       - Могла, Кроули. Ветер. Там всегда ветер. Отнимает воспоминания, отнимает чувства… Ветер и камни, и разбитые надежды…       Острый взгляд – словно укол раскалённой иглой:       - Запретные привязанности. Те, что отвергаешь, словно греховное, что не можешь принять – или отпустить. Безответная любовь, осуждаемая дружба, непрощённая обида, порочная страсть, в которой испугалась себе признаться… Не обязательно давать допуск к телу, Кроули, чтобы согрешить. Теперь я это знаю.       И вдруг – рывок за воротник: притягивает его ещё ближе, и тёплое дыхание обжигает ухо напряжённым шепотом.       - Вы могли вырваться из Ада, но кто вырвет Ад из вас? Будь осторожен, Кроули. Держи крепче, не дай ветру разорвать ваших рук – но упаси тебя Бог, слышишь, ты, придурок, упаси тебя Бог держать, когда придёт пора отпустить! Всё, мне пора, прощай, демон, с тобой было весело!..       Тихий шёпот нарастает, звучит всё громче, яростнее, превращаясь в яростный гул урагана. Он непонимающе вскидывает голову, пытаясь поймать взгляд Мадлен, переспросить…       Наполненный влагой ветер ударяет в лицо, бросает в лицо горсть холодных капель. Толкает в грудь, заставляя невольно шагнуть назад, прочь от стремительно тающей в радужном вихре невысокой фигуры. Кроули непонимающе отступает – на шаг, ещё на шаг, чувствуя безумие и одновременно ознобом обжигающую правильность происходящего. Протягивает руку, сам не зная, чего хочет – попрощаться? Задержать?       Яростный раскат грома сотрясает гостиную. С хрустальным звоном лопается, обрушивается вниз надколотое стекло. А миг спустя, словно даже законы физики в этой искажённой реальности сошли с ума, ударяет ослепительная беззвучная вспышка – и Кроули ощущает, как тает под ногами опора.       Он распахивает крылья… Но их больше нет. Осталось лишь тянущее чувство за плечами, там, где всегда, даже в человеческом облике, ощущались два могучих крыла…       И пустота под ногами.       Кроули резко открыл глаза. По обитой мягким бархатом крышке гроба переливались мягкие отстветы волшебного огонька, а над ним, до боли стискивая его плечи, склонялся встревоженный Азирафаэль.