Своя сторона

- Мне хватит, - отец Уильям накрыл стакан ладонью. Колин нахмурился. - Тебе надо успокоиться, Уилл. Пей. Пастор устало улыбнулся и, не убирая руки, мягко покачал головой. - Через несколько часов вечерня. Мои прихожане не заслужили, чтобы богослужение вёл пьяный в дрова священник… Колин бросил на приёмного отца подозрительный взгляд. Судя по выражению лица, в этот момент он всерьёз заподозрил пастора в проблемах с психикой. Или в глубокой истерике, которая выходила таким вот неадекватным поведением… - Какая, к чертям, вечерня, Уилл? – с жалостью протянул он. – Ты сейчас свалишься… Ты и так свалишься, но лучше уж с делирием, чем с инфарктом! Уильям тяжело вздохнул. Вопреки обыкновению, он даже не возмутился богохульству в церкви – и это Колина, похоже, встревожило ещё сильнее. - Уилл… - Не надо, мой мальчик… - непривычно мягко проговорил священник. И Колин замер, едва ли не испуганный детским, давно уже забытым обращением. Когда-то считающий себя взрослым и независимым парень попросил не называть его так – «как младенца», сказал он тогда, даже не заметив горькой тени в глазах опекуна. Сказал… И забыл, лишь много лет спустя, с опозданием, осознав, какую боль причинил этим человеку, что заменил ему отца. Он привык, что роли их давно поменялись, что теперь не Уильям – он сам опекал престарелого священника, ругаясь порой на его житейскую наивность, но всё равно помогая, когда излишняя доброта его приёмного отца втягивала его в очередные неприятности. Теперь Уильяму снова нужна была поддержка. Возможно, больше, чем когда-либо прежде. Но почему-то именно сейчас, сидя напротив измученного, убитого горем пастора в крошечной гостиной, которую раньше занимали его жильцы, он чувствовал себя не взрослым и способным защитить от любой беды – каким он, начальник службы безопасности очень влиятельного банка, и являлся на самом деле – а тем самым маленьким мальчиком, который сидел когда-то за этим же столом, жалуясь на несправедливость мира. - Ты думаешь, что справишься со службой? – тихо спросил он, отводя глаза. Выдержать потухший, словно пеплом присыпанный взгляд отца казалось сейчас непосильной задачей. - Должен, - устало усмехнулся в ответ пастор. Потом тяжело вздохнул. Выпрямился – с явным трудом, как заметил Колин – отодвинул подальше стакан и, сложив руки на столешнице, тяжело опустил на них голову. - Не волнуйся за меня, - глухо проговорил он, и Колин почувствовал, что пастор пытается улыбнуться, - Поверь мне, это лучшее лекарство в нашей ситуации. Мне нужно напомнить самому себе, что Бог есть любовь, и для каждого у него найдётся прощение и спасение… Пастор вдруг тихо, сдавленно засмеялся. Поперхнулся, закашлявшись, торопливо выпрямился, прижав ладонь к левой стороне груди. Колин встревоженно подорвался – но взмах свободной рукой заставил его нехотя сесть обратно. - Не беспок… койся. Просто поперхнулся, - он с трудом перевёл дыхание, и пояснил уже ровным, очень спокойным голосом: - Мне не стоит сейчас засыпать, Колин. Не уверен, что я выдержу сегодня безделье и праздные мысли… Колин невольно покосился на край стола, где на надколотом блюдечке лежал скукожившийся от крови, успевший высохнуть и потемнеть листок бумаги. - Думаешь, этот твой… Змей-Искуситель сможет спасти Эзру? Уильям через силу улыбнулся. - Мне остаётся только верить. Как и… самому Кроули. Надеюсь… Надеюсь, он сумеет сделать то, что решил. Иначе, боюсь, у него не хватит сил жить дальше. - Так легко об этом говоришь, - мрачно буркнул Колин, отворачиваясь. - Легко? - А ты сам себя не слышишь? Сделать то, что решил… Твой придурошный жилец, я так понимаю, собирался дождаться, когда его прибьют. А теперь, когда Эзра погиб, выпилился самостоятельно – очень умный поступок, да. Я не знаю, какую тут надо иметь веру, чтобы… Уилл! Пастор пошатнулся, тяжело прикрывая глаза, и обессиленно опёрся рукой о стол. - Уилл, прости, ради Бога… - покаянно выдохнул Колин, поспешно вскакивая на ноги и подпирая его сбоку. Уильям слабо улыбнулся серыми губами. С трудом перевёл дыхание. - Ты стал жестоким, Колин, - тихо проговорил он, болезненно кривясь. Колину показалось, что он сдерживается, чтобы не приняться бездумно поглаживать грудь, как делал, когда беспокоило сердце. И испугался уже всерьёз. - Прости, прости! Я заткнулся, Уилл. Больше не буду, обещаю. Для меня все эти твои фантастические рассказы слишком… дико звучат. Я чертовски беспокоюсь за Эзру… А, я опять. Извини. Старый священник устало покачал головой. - Ты неисправим… Налей мне чаю, Колин. - Ты уверен, что Скорая не нужна? Пастор лишь вяло отмахнулся. Колин подавил раздражённый вздох. С каждым годом он всё больше боялся, что упрямство старика однажды доведёт его до могилы. Но вынудить его более внимательно относится к своему слабому сердцу было задачей такой же невозможной, как и убедить перестать помогать всяким сомнительным личностям. - Ладно, Уилл, как скажешь… Он неохотно отступил в сторону (убедившись, предварительно, что приёмный отец сидит ровно и не собирается упасть, как только лишится подпорки в его лице) и, отвернувшись к стоящему у окна электрическому чайнику, принялся распаковывать пакетик с чаем. Он услышал, как сдавленно ахнул Уильям. И рывком развернулся, автоматически нащупывая пистолет в кобуре и окидывая взглядом комнату в поисках опасности. Но опасности не было. Был приёмный отец, медленно вставший на ноги и со странным, потрясённо-благоговейным выражением смотрящим куда-то на пол. Губы его дрожали, словно не зная, во что сложиться – в счастливую улыбку или в гримасу скорби. - Что? – он одним шагом метнулся к пастору и настороженно проследил за его взглядом. И, поперхнувшись, уставился на… на… На то, что увидеть никак не ожидал, даже после всех странных рассказов Уильяма. Возле стула, проявляясь из непонятно откуда идущего золотистого свечения, медленно формировалось перо. Длинное, как у кондора, с жёстким стержнем и обломанным краем перо. Минуту назад его здесь не было. Но не это потрясло Колина. Перо, казалось, горело бездымным белым пламенем… Но горело в обратную сторону. Пока Уильям и Колин молча таращились на него, оно уплотнилось, обросло мягкими белыми ворсинками, которые прямо на глазах, цепляясь друг за друга, слились в единое плотно. - Это, мать твою, что за?.. – потерянно прошептал Колин, не в силах отвести взгляда от творящегося чуда. Уильям молча вцепился дрожащей рукой в его плечо. То ли опираясь, то ли стремясь удержать от какой-нибудь глупости. Колин глупить не собирался. Он молча следил, как обрубленный, словно чем-то острым, стержень удлиняется, вырастая прямо из струящегося вокруг света. Как на месте почерневших, скукоженных, словно от жара, ворсинок на краю появляются новые, ровные и целые, быстро превращаясь в округлый заострённый кончик. Несколько минут спустя всё закончилось. Непонятно откуда взявшийся свет исчез так же неожиданно, как появился. На полу осталось лежать крупное, длиной почти в фут, перо неизвестной птицы. …Впрочем… Колин был не настолько туп или твердолоб, чтобы не понять: птицей здесь и не пахло. - Охренеть… - потерянно подытожил он. Скрыть невольную дрожь он даже не пытался. Подняв голову, он открыл было рот, собираясь задать самый важный сейчас вопрос: не собирается ли дорогой опекун свалиться от неожиданного (хотя, судя по всему, счастливого) потрясения с инфарктом. И замер. Пастор улыбался. Ресницы его, как с недоверием заметил Колин, заметно повлажнели, а на бледных губах дрожала слабая, какая-то беспомощная улыбка. - У него получилось, Колин… - срывающимся голосом прошептал Уильям, ловя его взгляд и даже не пытаясь скрыть слёз. – Господи, спасибо тебе за это чудо – у него получилось… - Ты хочешь сказать… - осторожно уточнил Колин, наблюдая, как священник наклоняется и дрогнувшей рукой поднимает перо, - Что это вот… украшение Чингачгука принадлежит Феллу? Или как там его по-настоящему? Азирафаэлю. Пастор коротко кивнул. Осторожно положив перо на стол, он тяжело опустился обратно на стул. - Да. И когда я видел его впервые, оно было обломано и измазано в крови. А сегодня… - А сегодня оно сгорело к че… тьфу! - закончил за него Колин, в последний миг не договорив ругательства. Отец Уильям слабо кивнул. Медленно, глубоко вздохнул. Провёл ладонью по лицу, стирая слёзы, и виновато улыбнулся Колину. - Значит, хотя бы Азирафаэль… - пробормотал он, вновь впиваясь взглядом в абсолютно целое перо. В его голосе Колин отчётливо услышал отчаянную надежду на то, что – не только Азирафаэль. - Ладно, - задумчиво подытожил Колин, помолчав пару минут. – Тогда ждём дальше. Чай в силе? Пастор с благодарностью шевельнул головой. Похоже, отводить взгляда от воплощения господних чудес у него не было сейчас ни сил, ни желания. Не то чтобы Колина это удивляло… Включив чайник, он наконец распаковал дешёвые пакетики (мысленно поставив себе галочку напротив «привезти нормального чая»), бросил их в чашки и принялся рыться в шкафчиках. Где-то на полках должен был быть сахар. Резкое шипение, словно кто-то плеснул водой на негашёную известь, заставило его резко развернуться. Вовремя. Уильям, вскрикнув, приподнялся на стуле, тут же обессиленно рухнув обратно. Застывший взгляд пастора, не отрываясь, смотрел на побуревшую бумажку… На которой сейчас стремительно расползались мелкие, тлеющие по краям дыры, как будто бумага лежала не на блюдце, а на горящих углях мангала. Но горящий листок был последним, что сейчас волновало Колина. Бросив чайник, он рванул к пастору, который беспомощно открывал и закрывал рот, пытаясь вздохнуть. - Уилл! Твою мать… Выхватив телефон, он торопливо набрал 911. - Не… надо, - с трудом выдохнул Уильям, хватая его дрожащей рукой за рукав. - Какое к чертям не надо?!. – рявкнул он, прижимая плечом телефон к уху и одновременно ловя отца за запястье, чтобы попытаться посчитать пульс. – Церковь Святого Олафа, мужчина, 79 лет. Подозрение на сердечный приступ… Нет, пульс есть… Да, мэм, спасибо. Бросив телефон на стол, он, не обращая вниания на слабое сопротивление, расстегнул пастору воротник. Потом, бесцеремонно охлопав его, выудил из кармана пластинку с таблетками и почти силой заставил кинуть её под язык. Пастор, покачав головой, послушно взял таблетку. А потом, пытаясь улыбаться, успокаивающе похлопал его по руке. - Я в порядке, мальчик… - сипло пробормотал он. – В порядке. Взгляд его, как прикованный, следил за догорающим клочком бумаги, и в выцветших от старости глазах дрожали отблески огня. - Да какое тут в порядке, Уилл?! Пастор тяжело, с явным трудом сглотнул. - Азирафаэль… Вернулся к жизни. Для Кроули это было… Важнее всего. И, зажмурившись, повторил едва слышно: - Важнее всего… По щекам старого священника текли и текли беззвучные, бессильные слёзы. *** Кроули никогда не думал, что простые слова, пусть даже сказанные не кем-либо, а самой Всемогущей, способны подарить такое счастье – до слёз, до оборванного дыхания, настолько острое, что пронзало насквозь подобно боли. Теперь он знал ответ на свой давний вопрос – «что происходит с ангелами после истинной смерти», и открывшаяся ему истина наполняла его облегчением и усталой, лишь самую малость отдающей сожалением, радостью. Не небытие, нет: слияние с волей Создательницы, возвращение к тому безграничному блаженству, что было его – всех их – сутью до того, как Она отделила их от себя и дала каждому из них имя. Он обморочно втянул воздух сквозь вдруг задрожавшие губы. Потрясённо вскинул голову, ловя взгляд Всемогущей. Он всё ещё пытался, по въевшейся многолетней привычке, смотреть глазами, хотя больше это не было ему нужно: он ощущал Её любовь всем своим существом, каждым фотоном своей новообретённой души, каждой клеточкой созданного заново тела. Грудь распирало от противоречивых, смятённых чувств. - Значит… значит, ты простила меня? – не веря себе, прошептал он, чувствуя, как сладко кружится голова. Как же ему не хватало этого ощущения абсолютного, безусловного принятия! Он буквально купался в нём, наслаждаясь ощущаемыми всеми фибрами души радостью и гордостью Создательницы. Тихий смех Всемогущей толкнул согревающей волной, словно поток солнечного ветра. Нежно тронул сердце, заставляя то затрепетать от переполняющего его восторга: «Мне не за что прощать тебя, дитя моё». Кроули замер, не смея поверить в услышанное. Застыл, вытянувшись в струнку, неосознанно пытаясь прижаться к задержавшейся у виска невесомой ладони, обвиться вокруг искры Её присутствия, как змея вокруг очага, чтобы впитывать всем телом ощущение Её присутствия, Её любви… Всемогущая не пожелала принять зримого облика, но Кроули казалось, что он ощущает, как ласково гладит его по голове невидимая рука. - Но… - он слышал, как жалко дрожит его голос, но справиться с ним сейчас было выше его сил. Вся его дерзость, вся наглость, служившая ему надёжным щитом шестьдесят веков, куда-то делась, и у него не было сил искать её. – Разве Ты не наказала меня за мятеж? Я думал… Он запнулся, вдруг осознав, как глупо звучит его вопрос. Океан света вновь подступил ближе, обнял, успокаивая. «Что ты думал?» - в голосе Всемогущей отчётливо слышалась улыбка. Кроули длинно, прерывисто вздохнул. Так странно было ощущать своё тело здесь, в наполненной силой необъятной пустоте. Плыть в невесомости, паря на волнах чистой энергии, и чувствовать каждое слово, каждую улыбку Создательницы не глазами, не ушами – каждой мельчайшей частицей своей сущности. - Я… - он тонул в Её взгляде, захлёбывался переполняющими его чувствами, не в силах подобрать нужных слов. - В смысле… все ведь знают, что Падшие не могут быть прощены… Усталый, печальный вздох коснулся его волос. «Все знают… Дети, дети, как вы любите всё запутывать! Вы сами придумали себе страшную сказку – о Моём гневе, о Моей каре… Сами поверили в неё и стали её исполнять, загоняя себя в ловушку заблуждений. Я никогда не говорила, что те из моих детей, что Пали с Небес, не способны вновь вернуться к Благодати. Наоборот – Я всё это время ждала вашего возвращения». Кроули с головой окатило волной не принадлежащей ему печали – такой острой, что споткнулось, останавливая свой бег, сердце. Померк, словно тенью подёрнулся, укачивающий его океан. Или это у него самого потемнело в глазах? Кроули спазматически втянул воздух сквозь зубы, почти оглушённый интенсивностью эмоций. Задрожал, ощущая, как покатились по щекам нестерпимо горячие слёзы, пошатнулся... А в следующий миг всё прошло. «Тише, тише, дитя… - невесомая ладонь осторожно подтолкнула его сердце, помогая ему вновь забиться. - Я сделала тебе больно? Ты, как всегда, более чуток, чем все твои братья – не можешь выносить чужих страданий, мой маленький Рафаэль… Не плачь, это давняя печаль. Сегодня ты подарил мне огромную радость». Кроули последний раз судорожно всхлипнул. Тень чужих эмоций уходила, отступала вдаль, вновь возвращая ему ощущение покоя с едва заметной, горьковатой ноткой светлой печали. - Я не Рафаэль… - с мольбой прошептал он. И умолк, сам слыша, как беспомощно, жалко прозвучал в наполненной музыкой сфер тишине его голос. Он знал уже: это не так. Он и есть – Рафаэль. Архангел, сотворённый на заре времён и вновь вернувшийся к своей истинной сущности. Не демон, рождённый отчаянием Падения, тоской и горьким осознанием собственной неискупимой – самому ему неизвестной – вины. Не Кроули. Больше нет. «Ты всегда был Рафаэлем и всегда будешь, дитя моё», - ласково поправила его Всемогущая. – «Твои крылья сгорели, когда ты Пал, твоя суть изменилась – настолько, что даже твой самый близкий друг смог узнать тебя лишь сегодня, когда часть твоей прежней силы проявила себя. Но ты всегда оставался Рафаэлем. Как бы не называл себя в отчаянии». Кроули устало смежил глаза. Глупо спорить… - Да, - горько выдохнул он, чувствуя, как сжимается что-то внутри, - Я знаю… Он чувствовал, что тонет в окутывающем его свете, растворяется, сливается с ним…. Навалился было острый, медленно тающий в волнах покоя страх. А миг спустя исчез, смытый волной безысходной тоски. Что ему терять – теперь, когда и его самого больше нет, когда от него – от Кроули, от демона, посмевшего подружиться с ангелом, невзирая на страх кары – ничего не осталось? Пришла пора уйти и уступить место Рафаэлю. На миг он позволил себе последнюю, горькую радость: приникнуть щекой к ощущению невесомой ладони на своём виске, зажмуриться изо всех сил, впитывая ощущение Её присутствия. Восприятие его собственного тела заколебалось, поплыло, вновь смешиваясь с безбрежным океаном силы, что текла вокруг него. Он невольно сжался. Рвано, прерывисто всхлипнул, пытаясь справиться с подступающими против воли к глазам слезами… И, откинувшись на струящиеся мимо потоки энергии, безропотно отдался на их волю. Ласковые волны сомкнулись над ним. В них не было ничего, кроме полного печали смирения, они уносили, растворяя в себе, тоску по утраченной – иллюзорной, не ему принадлежащей – дружбе. А в следующий миг невидимая рука властно подхватила его, выталкивая на поверхность. И Кроули, хватая воздух вновь появившимся ртом, осознал, что снова ощущает своё тело. А ещё вдруг понял, что Всемогущая, кажется, сердится. «Что же ты такой упрямый, сын мой! - в мысленном голосе создательницы отчётливо прорезалась досада пополам с мягкой насмешкой, и Кроули невольно втянул голову в плечи. – Не торопись, тебе ещё рано становиться частью Меня. И неожиданно прикрикнула – так, что он вздрогнул, мигом распахивая глаза в испуге: «И прекрати изображать нашкодившего смертного! С чего ты, вообще, взял, что я собираюсь тебя за что-то наказывать?» Хороший вопрос. В прошлый раз он был отправлен в яму с бурлящей серой за… Кстати, за что? Кроули неуверенно покрутил головой. У него вновь было две руки и две ноги, в придачу к часто колотящемуся сердцу и ощущаемым за спиной, непривычно лёгким крыльям. А вот там, где должны, по идее, храниться воспоминания об Эдеме и днях до Падения, по-прежнему зияла девственная чистота. В которой бесполезно бултыхались несколько невнятных обрывков снов про серо-чёрную змею на нагретом камне и смутное ощущение неловкости от первого неудачного опыта создания материального тела. …Которое потом, когда он Пал, буквально спасло его от незавидной участи застрять на бумажной работе, дав возможность незаметным появляться среди людей. Всемогущая совсем по-человечески вздохнула – с отчётливой усталой укоризной. «Упрямое дитя… Продолжай думать, что я покарала тебя за лишние вопросы, если это тешит твоё самолюбие! И, к твоему сведению, ты обманываешь сам себя. Я отняла твою память, когда ты Пал – да, признаю, это было не слишком справедливо, но необходимо… Ты поймёшь, почему, как только перестанешь прятаться от собственных воспоминаний и позволишь себе ощутить себя Рафаэлем». - Я не Рафаэль, - беспомощно повторил Кроули, чувствуя, как его начинает затапливать отчаяние. «Какое чудо, - в голосе Всемогущей отчётливо прорезалась ирония. – Моё собственное создание утверждает, что я не знаю, кого творила. Не знала, что демоны и архангелы питают такую страсть к мексиканским сериалам! Кто же ты, если не Рафаэль, мой упрямый и недоверчивый сын?» Кроули беспомощно оглянулся. Бог окончательно вернулась к облику чистого света, и невозможность заглянуть сейчас её в глаза обычным, привычным способом, без необходимости прикасаться душой к Её сознанию, вызывала неуютное чувство. Он знал, что Ей и так ведомы все его мысли, все чувства – до мельчайших неосознанных порывов. Но сейчас ему, как никогда, хотелось ощутить себя воплощённым в смертном теле. В привычном, таком восхитительно материальном теле, у которого есть глаза, что можно скрыть за тёмными очками, и голос, которому так легко придать безразличные интонации. - Я Кроули, - с тоской выдохнул он, понимая, что хоть говори, хоть не говори – Она всё равно слышит его мысли. А раз требует от него ответа – значит, желает, чтобы он сказал это сам. – Демон Кроули… Я… В груди что-то сжалось, и он задохнулся, изо всех сил зажмуриваясь. Сглотнул, пытаясь справиться с неожиданно колючим комком в горле. И хрипло, без голоса, прошептал: - Я появился, только когда Рафаэль Пал. У меня никогда не… - ещё одна попытка набрать в лёгкие побольше воздуха, - Никогда не было… белых крыльев. Я не… Рафаэль. Под веками жгло уже нестерпимо; тело всё больше приобретало материальность – даже потоки божественного света, показалось ему, всё больше отступали, оставляя ему пятачок свободного пространства, где был только он и его боль. - Если… - он запнулся, - Когда я вспомню прошлое Рафаэля… Меня больше не будет. Будет он… Не я. Коснувшийся его сознания тихий вздох был подозрительно похож на сдержанное ругательство. Впрочем, это, конечно, ему только показалось. Бог не матерится – тем более на своё собственное создание, в очередной раз решившее проявить непокорность. Мелькнула вдруг горькая, отдающая истерикой мысль: попробовать Пасть ещё раз? И тут же пришло обречённое понимание: нет смысла. Демону Кроули нет места в лоне Создательницы, куда, должно быть, возвращаются погибшие ангелы. Только архангелу Рафаэлю. А значит, он так и так скоро перестанет существовать. Глупо жалеть. Он и без того получил дар, на который не смел и надеяться. Коснувшаяся его волна тепла обожгла укоризной и тенью невесёлой насмешки. «Надо же тебе было вбить себе в голову, что ты и Рафаэль – две разных личности, - посетовала Всемогущая. – Собирай вас теперь обратно воедино… Впрочем… Пожалуй, это теперь не моя забота. Сами раздули проблему из ничего – сами и решайте её. Погляди вниз, дитя!» Кроули с опаской опустил глаза. И вздрогнул от неожиданности. Он стоял на зыбкой тверди чего-то, что выглядело как облака – хотя, конечно, не было ими. А под ними… Он замер, не в силах отвести взгляда от картины, которая открылась его глазам. Облака неторопливо плыли куда-то, не обращая внимания на то, что по их нежному пуху нагло топтались босые, выглядящие вполне материальными ноги. Между ними то и дело появлялись разрывы. И тогда внизу можно было разглядеть стерильную белизну Зала Праведников и сидящего прямо на полу беловолосого ангела. Ангела, безутешно сотрясающегося в рыданиях над телом тощего рыжего демона – в смысле, теперь уже, конечно, архангела. Кроули судорожно втянул воздух сквозь вдруг онемевшие губы. Отчаяние Азирафаэля ударило в сердце, словно добела раскалённая игла. Кроули пошатнулся, чувствуя, как против воли слабеют колени. Горе ангела, его боль, его безнадёжная тоска даже здесь, на другом плане реальности, оглушало. Кроули вдруг отчётливо осознал, что Азирафаэль сейчас проходит через собственный, крошечный и абсолютно безграничный, Ад. А потом с ужасом понял, что его ангел находится на самой грани Падения. Чёрное облако обжигающих, тяжёлых эмоций качалось вокруг него, сдавливая Азирафаэля в своих тисках. И искра света, всегда так ярко горевшая в сердце его сущности, неумолимо таяла, удушаемая щупальцами горя и бессильной ненависти. «Я не могу дать ему утешения, - с сожалением произнесла Всемогущая. – Слишком сильно он горюет по тебе и слишком сильно винит себя, других ангелов и даже меня в том, что даже после Вознесения ты не был спасён. Ты правильно понял, дитя: если он не найдёт в себе сил для прощения, если не сумеет сохранить в себе веру – то в самом скором времени Падёт. Но хуже другое…» Создательница умолкла, то ли обдумывая что-то, то ли давая Кроули осмыслить её слова. Он стоял, оцепенев и с трудом набирая воздух в сжатую невидимой рукой грудь. Азирафаэль падёт? Из-за того, что не может простить его судей?! Нет, этого не может случиться! Только не Азирафаэль, этот безгрешный ангел не умеет ненавидеть… «Увы, теперь уже умеет, - невесело возразила Всемогущая. – Ты научил его этому, Кроули. Умерев у него на руках, ты научил его ненависти к твоим палачам. Он мог простить свои мучения, свою смерть, но твои – нет. И это куда опаснее утраты белых крыльев. Он рискует потерять то, что ты, благодаря своей неугасающей любви к Азирафаэлю, Земле и людям, сумел получить заново: душу». - Нет… - в ужасе выдохнул Кроули, впиваясь взглядом в сотрясающиеся, словно в ознобе, плечи сгорбившегося над его телом Азирафаэля. «К моему сожалению, да. Любовь, сгорая в бесплодном огне сожалений и боли потерь, превращается в свою противоположность. Поэтому я спрашиваю тебя, Кроули – пусть будет это имя, раз уж ты не желаешь признавать себя Рафаэлем – я спрашиваю тебя, Поднявшийся демон: хочешь ли ты помочь своему другу сохранить душу, или предпочтёшь обрести покой и больше никогда не испытывать ни страданий, ни печали?» - Я… - голос Кроули сорвался, и ему потребовалось сделать несколько вздохов и выдохов, чтобы вновь обрести над ним власть. – Я согласен, согласен, всё, что угодно, только пусть он не Падёт! Ему показалось, что Всемогущая с невесёлой иронией усмехнулась. «Не об этом тебе стоит волноваться, дитя моё. Падение – не самое страшное, что может случиться с твоим ангелом. Посмотри на Сандальфона! Его крылья белы, как самый чистый снег, его вера в Меня крепка и незыблема. Но душа его мертва, уже очень давно, и даже Я не в силах пробудить её. Никто не в силах, пока он сам не пожелает этого и не будет готов совершить что-то, что заставить вспыхнуть пламя Изначального Огня в его сердце. Ангел, лишённый души и не способный любить – что может быть печальнее?» Кроули не нашёлся, что ответить. Душивший его ужас отнял способность говорить. «Поэтому, Кроули, думай не о том, как удержать своего друга от Падения, а о том, как помочь ему отказаться от ненависти и не ослепнуть от боли, сохранить любовь – к тебе, к людям, которые вам помогали и которым помогали вы, ко всему этому миру и себе самому, - и вдруг, без перехода: - Ты догадываешься, почему забрать душу из загробного мира может только живой? Кто-то, кто любит так сильно, что готов спуститься в саму бездну за своей потерей? - Свобода воли, - дрогнувшим голосом откликнулся Кроули. И заколебался, не решаясь задать вопрос. Впрочем, в этом не было нужды. «Да, мой сомневающийся сын. Если Азирафаэлю хватит сил забыть о гневе ради любви, я дам ему шанс спасти тебя. Не обрети ты душу, это не имело бы смысла: смерть отняла бы у тебя память о прошлой жизни. Но теперь у тебя будет выбор. У вас обоих будет выбор. И если вам хватит сил выдержать испытание, я верну тебя к жизни. Ты ведь желаешь этого, не так ли?» Кроули, боясь поверить в то, что слышит, лишь отрывисто кивнул. - Меня?.. – хрипло переспросил он. – Или… «Тебя, - строго ответила Всемогущая, без слов поняв его незаконченный вопрос. – Тебя, архангел Рафаэль, взявший после Падения имя Кроули. Ты – это и есть Рафаэль, дитя моё; и он – есть ты. Потеря любого из вас необратимо нарушит твою личность. Жаль, что ты не понимаешь этого… Но оставим этот разговор. Ты готов побороться за душу своего друга? Предупреждаю, это может быть непросто и больно для вас обоих. Вы совершили много ошибок за время своего знакомства… Пришла пора исправить их и сделать окончательный выбор стороны. Ты готов вернуться в самые тяжёлые моменты своей жизни? Готов вновь пережить то, о чём и ты сам, и Азирафаэль хотели бы даже не вспоминать?» Кроули зажмурился, успокаивая заполошно колотящееся в груди сердце. И, стиснув зубы, решительно кивнул. Он ощутил, как его коснулась волна ласкового одобрения, окутала, накрывая с головой. «Тогда ступай, - прошелестел в его сознании мягкий голос Всемогущей. – И помни, дитя моё: на пути из царства мёртвых можно оглядываться, только если не испытываешь сомнения в верности избранного пути. Иначе сожаления и страхи навсегда запутают тебя в своих лабиринтах…» - Орфей, - хрипло откликнулся Кроули, делая неуверенный шаг вперёд, в расступающееся перед ним золотое марево. – Он сомневался, что она идёт за ним… Он запнулся и гулко сглотнул, с неприятным холодком под сердцем осознав, что в этой истории будет занимать место другого персонажа. А потом услышал, как тихо, невесело смеётся всемогущая Создательница. - Нет, дитя моё, - печально поправила его Она. – Она сомневалась, что имеет право идти за ним. Что он, такой талантливый, прекрасный, любимый женщинами намного красивее её, пришёл за ней. Что он смотрит на неё, а не на кого-то, кто идёт сзади. Кроули задохнулся. Понимание того, что на самом деле случилось тогда, две с половиной тысячи лет назад, на Первом Круге, словно обсыпало с ног до головы битым льдом. Перед глазами, словно наяву, встала тонкая фигурка тающей в вечных сумерках Лимба нимфы, слепо мечущийся в тумане кифаред, отчаяние и ужас на его лице… - И когда он оглянулся… - потрясённо прошептал он, прозревая. Тяжёлый вздох был ему ответом. - Она оглянулась тоже. И раньше, чем Кроули успел до конца осмыслить услышанное, ощущение незримого присутствия исчезло. Погас согревающий свет. А перед глазами его начали медленно проступать очертания какого-то помещения.