По ту сторону небес. Воскресение

Для поисков оставался только вечер. Пришлось вспомнить те самые забеги со списками. И скрепя сердце сначала всё-таки ориентироваться на центр: Карина то ли с наскоку пыталась разделаться с дурными воспоминаниями, то ли решила, что для благополучия Германа желателен хотя бы слабый привкус старины. Для начала был выбран ближний радиус. Первый адрес находился в Броневом переулке. Несмотря ни на что, для Карины этот район был связан с приятными воспоминаниями. Всё здесь дышало ностальгией: и университет, и дипломатические особнячки за чинными оградами. Было здесь и пару обычных жилых домиков с нарядными балясинами балконов в окружении запущенной сирени и старчески корявых яблонь. Правда, не к одному из них лежал их путь. - Дом шести премьеров – звучит впечатляюще. Герман с удовольствием посмаковал название. - Когда-то он строился для партийной элиты, и там в разное время успели пожить целых шесть председателей совета министров Белорусской социалистической советской республики. Вместо привычной аббревиатуры Карина на всякий случай оттарабанила полное название уже несуществующей страны. Перед глазами замаячил квадратный абрис грубой грязно-серой пятиэтажки. - Не хотел бы я принадлежать к элите такой партии, - разочарованно протянул Герман. «Для которой строятся такие дома» - окончание незримо повисло в воздухе, и всё же Карина напряжённо усмехнулась. И, спохватившись, возразила: - Зато планировка царская, вот увидишь. Но пространство не создавало ощущения привольности – оно было задушено беспорядочно распиханной мебелью. Сюда будто сволокли всё, что при Брежневе правдами и неправдами удалось «достать», и теперь этот жалкий скарб исправно вызывал в памяти название эпохи: застой. Пожалуй, даже переходящий в стадию разложения. За потенциальными жильцами полувраждебно следил неопрятный старик в роговых очках. Он казался таким же мутным, как давно не мытое окно, захватанные стаканы в монструозном серванте и подвески чешской люстры, похожей на спрута. Возможно, он уже прокручивал в голове, что они попросят убрать первым и готовился с боем защищать гниющие трофеи. Герман и Карина сообразили, что их пытались провести. Фото в объявлении оказались донельзя отретушированы. Но они всё стояли и растерянно оглядывались, как отравленные удушливым, сладковато-затхлым воздухом. В этой пыльной сокровищнице поразительно голым смотрелся обшарпанный наборный паркет. - Держу пари, в ковре вынесли тело! – шикнул Герман Карине на ухо. Хозяин издал угрожающий горловой клёкот. Карина отмахнулась, но взгляд прилип к безобразному бурому пятну на обоях, уходившему куда-то за диван. Выйдя из подъезда, они синхронно сделали глубокий вдох и выдох. Оказывается, за считанные минуты можно соскучиться по запахам влажного асфальта и выхлопных газов. Карина хихикнула: - Ты прикинь, его даже зовут Андрей Романович. - А что не так? Это сочетание казалось Герману вполне благозвучным. - У нас был маньяк, которого звали так же. Насиловал, убивал, тела некоторых жертв употреблял в пищу. Число их было за сорок. Притом работал учителем, и никто его долгое время не мог поймать. И сидят же в памяти подобные детали. Это всё общение с Никой и её чернушные рассказы. Герман ухмыльнулся, а Карина прибавила: - Не то чтоб у этого деда было прямо портретное сходство, и всё-таки. - Внешность обманчива, - проронил Фальк. – Взять того же полковника Перкинса. Я не уверен, что даже при тогдашнем военном остервенении его поведение в Королевском лётном корпусе, да и вообще, посчитали бы нормальным. Но он хорошо шифровался. А посмотреть внешне? Аристократ как есть. Он боевой офицер, участвовал в войне с бурами, вообще немало отличился в колониях. Но напоминал штабиста или преподавателя в академии Сандхёрст. И ему бы на выходных любоваться полотнами в галерее Тейт, но он любовался тем, как реалистический портрет немецкого лётчика превращается в абстрактное месиво. Он осклабился. - Хотя нет, меня он по лицу почти не бил. Аристократическая же брезгливость, не иначе. Иногда Карине становилось жутковато от обнажённой улыбки Германа. Она его таким не рисовала, даже изображая «наезд камеры» в воздушном бою. И в чём было дело, может, в чуть выступающих клыках? М-да уж... В следующем жилище было не так душно, да и обстановка выглядела новее, но смурные хозяева донельзя напоминали Марту. Такие же осколки интеллигентной семьи с блестящим прошлым, неясным настоящим и сомнительным будущим. Однозначно нет. Для очистки совести они с Германом всё-таки осмотрелись, обещали подумать и перезвонить, но делать этого не собирались. Легко вычеркнув негодный вариант, они направились в тот самый полукруглый дом, над которым возносилась надпись о бессмертии, а из окон виднелся обелиск. Их встретила немолодая женщина с измождённым лицом и мочальной химзавивкой. Она тут же рассказала, что съезжает к детям, покупателей на жильё пока не находится, но сдать – это уже кое-что, хотя бы и за бесценок... Герман чуть не крякнул: это прозвучало почти издевательски, хотя ясно было, что другие квартиры здесь обошлись бы в разы дороже – он уже начинал потихоньку разбираться, что почём. И хозяйка вполне ожидаемо нудила о расположении и престиже. И тут же раскрылся секрет «бесценка». Полы ужасно скрипели, как, видно, и рассохшиеся рамы, крашенные густой масляной белью. Прямо за унитазом зияла огромная дыра в стене, а на осклизлых трубах блестела мертвенная испарина – санузел на снимках благоразумно отсутствовал. Вообще же, они производили впечатление уюта – на деле всё говорило о безнадёжном поражении в неравном сражении с бытом. Уборка была героически проведена ради фотографий, а потом всё снова погрузилось в хаос. Ещё в прихожей у хозяйки мелькнул в руке предмет, похожий на вейп – но это оказался ингалятор. Намётанным глазом Карина выхватила из обстановки рассованные тут и там облатки таблеток. Она тут же вспомнила, как из кошмара возле Оперного сбежала в хрущёвку в Зелёном Луге: там сын сдавал крохотную норушку недавно скончавшейся матери. Всё кричало о том, что её умирание растянулось лет на десять. Карина лишь по прошествии года могла утверждать, что отмыла, отчистила, выгрызла, отдраила всю грязь, жир, плесень, пыль и избавилась от стойкого духа вещевого тления. И не менее двух лет заняло приведение интерьера в божеский вид. К счастью, хозяин оказался человеком интеллигентным и понимающим. Он бесконечно извинялся за ужасное состояние несчастной однушки. Из оправданий следовало, что он хотел избавиться от тягостных воспоминаний и в буквальном смысле вдохнуть в квартиру новую жизнь. В общем, он согласился на ремонт в счёт оплаты. Карина решилась озвучить здравое предложение... - Нет, - одышливо просипела хозяйка, теребя брошь на студенистой груди. – За свой счёт – пожалуйста. Либо как есть. А мне нужны живые деньги. Они с Германом переглянулись и без слов поняли, что здесь им тоже делать нечего. Зато их ждал дом у Министерства обороны. Рядом мягко сияла сталью гладь реки в погожий день, скоро обещали зацвести каштаны. Фальк даже был готов легко смириться с названием улицы – Коммунистическая. Карина восхитилась: - Смотри, тут же рядом магазин! И имелся в виду не гастроном. В первом этаже, со входом с улицы, продавались товары для художников. До назначенного времени оставалось ещё двадцать минут, и Карина с лёгким замешательством и детской радостью всё-таки потянула Германа внутрь. Ноздри тонко защекотали запахи свежих бумажных волокон, дерева мольбертов, недавно доставленных красок и растворителей, пожалуй, даже щетины кистей – всё это сливалось в сложносочинённый аромат вдохновения и неустанной работы, того, чем Карина жила – точнее, хотела бы прожить всю жизнь. Герман украдкой улыбался, наблюдая, как она ласточкой порхает между стеллажами, приценивается и рассматривает новинки. Это так напоминало её скромную домашнюю мастерскую в замке Стюрефорс – и более раздольную, пёструю на первый взгляд и строго упорядоченную на второй, в стокгольмской мансарде. Туда они сбежали в конце концов от осуждающих и растерянных взглядов герра Эрика, фру Кристины и её давнего жениха Эмиля. Там Карина – тогда ещё Карин - без конца рассказывала ему о живописи и то и дело усаживала позировать, а потом, не выдержав, велела замереть и начинала водить колонковой кисточкой по лицу, повторяя, насколько идеальный у него профиль и какая волевая линия челюсти. И она умудрялась приплетать старых мастеров, ища аналогий с его внешностью, но он уже не слушал, просто млел под мимолётными и воздушными касаниями, и вместо желания сорваться с места и атаковать, как когда-то предводительницу «валькирий» Зигрид Стуре, - замирал ещё покорнее. Его приводил в чувство негромкий смех или узкая пятерня, запущенная в волосы (года с семнадцатого ему было позволено отказаться от стандартной армейской стрижки ёжиком). Сейчас же Фальк очнулся от голоса Карины: она брала визитку и живо заверяла, что ещё не раз заглянет за материалами. Но время истекло, и скоро они нырнули в широкую ампирную арку. Уже прихожая выглядела внушительно: безукоризненно вылизанный ворс ковровой дорожки, оленьи рога – вешалка для одежды, даже в «сенях» пятирожковая люстра. И везде было так же чисто и уютно. Карина невольно вспомнила детские визиты к дедушке и бабушке, только здесь всё выглядело торжественнее. Она беззвучно засмеялась и отвернулась, когда вошла в гостиную. Шёпотом она призналась, что неоднократно здесь гуляла – и тогда у неё было сомнительное хобби заглядывать в окна, как в телевизор, так что эту квартиру она уже видела снаружи. Ей запомнились пышные герани на окне, прозрачные невесомые шторы (их следовало заменить) и висящий на стене портрет славного предка в орденах столь многочисленных, что он мог бы потягаться с самим маршалом Жуковым. Но хозяин, мужчина с характерной выправкой и оценивающим прищуром, отрезал сразу: оплата за полгода вперёд. Переговоры успеха не принесли. Они брели назад в Алесину квартиру, и Герман с лёгкой досадой проворчал: - А может, ты и права. Давай посмотрим более новые районы. Под ними подразумевались Заводской, Малиновка, Юго-Запад, Каменная Горка – все эти названия Фальк мысленно проговаривал и записывал, соотнося с мысленной и реальной картой. Сделать это получилось вполне, но все они под монотонный шум несущегося транспорта и сотен чужих шагов сливались у него перед глазами воедино и громоздились лабиринтом, ощеренным бесконечными бойницами одинаковых окон. Наконец, он не выдержал: - Гористой местности я тут не вижу, а вот каменные джунгли вполне напоминает. Ты когда-нибудь жила в таком месте? - Конкретно в таком – нет. - А хотелось бы? - Даже не знаю. Последний раз Карина была здесь лет этак восемь назад. Тогда ещё кругом зияли пустыри и гулял острый, бьющий по лицу ветер. Сейчас на месте пустот высыпали бледные вытянутые грибы многоэтажек и забили собой всё пространство. Между этих «человейников» тут и там торчали сомнамбулически движущиеся скелеты кранов. Путаная нора подземного перехода кишела безостановочной муравьиной спешкой и была облеплена неряшливыми колониями пожилых торговцев чем попало. Отовсюду долбили по мозгам обрывки навязчивой музыки. А на поверхности из гудения перекрёстка вырывались то раздражённые автомобильные сигналы, то жалобное электрическое подвывание троллейбусов – и что-то подсказывало, что ночью движение не стихает. Карина считала, что привыкла к шуму на Партизанском проспекте, но даже её эта какофония сбивала с толку. А каково было Фальку? Хотя на передовой о тишине обычно приходится лишь мечтать - но с другой стороны, ведь с ней и должна ассоциироваться мирная жизнь? - У вас не дома, а какое-то скопище ульев. - «У нас»! Да на Западе точно так же. - Ну, не везде же. Герман вспомнил малоэтажную застройку Франкфурта, расстелившуюся перед ним из кабины «альбатроса». - Но много где, в том же Берлине. - Чует моё сердце, что это тоже подражание американцам, - проворчал Фальк. - А что сделаешь, глобализация. Культуры разных стран сближаются, все друг у друга что-то перенимают, мир нынче очень тесен, - пожала плечами Карина. Он задумался. А не за то ли он косвенно радел в своё время, мечтая о прогрессе воздушного флота? Новые пути сообщения и скорость, сжатие времени, обмен информацией – всё закономерно, всё своим чередом. И всё-таки проронил: - Пошли отсюда. Карина молча развернулась ко входу в метро. Она не собиралась ломать ни себя, ни его. Слишком уж долго она в этой жизни «приспосабливалась». Заход на новый круг был более щадящим – они отправились на улицу Якуба Коласа. Улицы и дворы хрущёвок слепили глаза майской хризолитовой зеленью, хотя по нужному адресу больше бросалась в глаза пестрота дешёвых вывесок на старых трёхэтажках. Иногда раздавался тихий гул, чуть ощутимая вибрация и дребезжание, и к остановке подкатывал трамвай. Герман видел, что Карине здесь хорошо. Сюда она переехала из Зелёного Луга, устав от бесконечных засоров в ванной, горящей проводки и одиночества. Да ещё ей собирались поднять квартплату. Ну да, всё дорожает, каждый выживает, как может – и Карина предпочла выживать вместе с двумя девчонками. Они сдружились, и новое житьё получило условное название «коммуны». К ним даже временно присоединилась Настя. «Вам обязательно нужно познакомиться», - между делом заметила Карина, и Герману оставалось лишь поддакнуть. С плохим человеком Карина явно не стала бы водиться, да и надо как-то преодолеть этот вынужденный вакуум. Его не очень радовала жизнь за Чертой, но даже начштаба Томсен казался почти другом просто потому, что был своим, знакомым. Его оторвало от мысли недовольное бормотание: - Ну вот, зачем они забор поменяли? - А раньше как было? Она порылась в галерее и извлекла на свет божий снимок с серым бетонным монолитом. Его унылость должен был скрасить ромбовидный рельеф. - Хм. И что здесь красивого? - Трудно объяснить. Но вот посмотри на тогдашнее и теперешнее – превратили военную часть в палисадник. Кирпичный фундамент и аккуратные беленькие прутья. Да, в её замечании что-то было. С первого взгляда заподозрить Карину в милитаризме вряд ли кто-то мог, но ей больше импонировала откровенная суровость, а не украшательство, подобное извинениям. «Может, она и меня полюбила за это же?». Он задумался и, шагая, какое-то время так и скользил взглядом по территории, что была обманчиво открыта, но оставалась недоступной. Карина не сразу заметила, что Герман отстал на пару шагов, и лишь обернулась на тихий выдох: - Himmelherrgott... (1) На русский это переводилось как «чёрт возьми». Но сколь же противоположным был и буквальный смысл, и благоговейность интонации. Карина невольно отбежала назад, будто перематывая трек, повернула голову туда, куда и он, и... Под внезапно блеснувшим солнцем гладко мерцал обтекаемый нос и фюзеляж. Острота и плавность, угроза и манкость. По прихоти архитекторов железная птица обнажала и идеально плоское брюхо, и внутреннюю сторону крыльев, и грозные шипы ракет, и шасси – потому что неподвижно, застыв в моменте, как в янтаре, шла на взлёт. Герман замер, и взгляд его стал нездешним, светлым и отрешённым. Так иногда бывало в церкви. Хотя бы в соборе Уппсалы, куда они ходили молиться вместе, когда недавно встретились. Тогда, когда он прибыл для испытания новых самолётов, что производились на мощностях дружественной Швеции, и случайно познакомился с Карин на приёме у дяди – авиапромышленника Биргера Таубе. Но ведь вернее было сказать, что это она, она с ним познакомилась, когда, краснея и бледнея, дерзнула предложить ему позировать для портрета, предварительно испросив разрешение и своего отца, и своего жениха Эмиля, ещё не зная, во что всё выльется... И во время самих испытаний у него был такой взгляд, когда машины проявляли высшую солидарность и единение с человеком и при величайших нагрузках давали знать: «Всё в порядке, я не подведу». И на парадах, когда его подопечные демонстрировали фигуры высшего пилотажа, а простые немцы в толпе так завороженно улыбались и ахали с горящими глазами от непривычной и рискованной эстетики полёта. И верили, что молодцы, способные на этакое, точно могут их защитить, сообща с пехотинцами, моряками, танкистами, и приблизить победу, а за ней подарить желанный покой. А Герман всё смотрел. Наверное, и он мог бы достичь понимания с такой совершенной птицей, которая, может, уже стала умнее человека. Он ничего не знал о нынешних конфликтах и путях их решения, но чувствовал мощь не виданного прежде аппарата и его потенциал. И смутно жалел о невозможности приобщиться к смертоносной красоте. Тому было много препятствий, и само его происхождение, и возраст, и, вероятно, комплекция – зрительные прикидки показывали, что кабина не рассчитана на такого рослого детину, - возможно, ему бы помешало и осознание того, кому теперь придётся служить. За минувшие дни Герман точно не мог разобраться в политике, своих симпатиях и антипатиях, но что-то подсказывало, что его старорежимное нутро будет протестовать против устройства жизни здесь и сейчас и что для него стало бы сомнительным удовольствием, исполнившись собственной важности, потрясать оружием против воображаемого врага ради неясной цели. Всё это ощущалось сложно. Но Герман чувствовал, что в новом мире он тоже смог бы стать истребителем. Вот только кого истреблять, ради чего и с какой частотой? Может быть, его боевой пыл уже и не нужен? Он сделал свой выбор. Ровно тогда, когда увидел не ястреба, а белокрылого буревестника «Люфтганзы» над Майном. В имперские времена его иногда шутливо, иногда издевательски называли «верховным жрецом небесного культа». Он мечтал подарить людям возможность полёта и уже тогда понимал, что крылья могут нести не только смерть. При всей своей хищной натуре, в какой-то момент он понял, что хочет мира. Поздно. Но что он мог изменить? Мясорубка войны под Верденом, на Сомме, на всей проклятой французской земле затягивала всех, и Фальк был только деталью огромной машины. На него сурового небожителя молились подчинённые, его уважали и привечали конструкторы, даже некоторые чиновники. Сам кайзер принимал его у себя с докладами при всём цвете генерального штаба - видимо, в некой жажде острых ощущений и дерзостей от орденоносца, убеждённого в будущем величии авиации и вечно одержимого идеями, которые нашли воплощение только пятьдесят или сто лет спустя. Это Герман чувствовал смутно, но сильно - под влиянием растворённого в крови информационного зелья. От неутолённой жажды сердце ныло, но тихо, потому что к ней примешивалось смирение. Вся эта гамма переживаний отразилась на лице Германа, как стремительная облачная светотень на земле. Карина не могла бы расписать, что именно он думает, но внутренним чутьём угадывала примерную окраску его мыслей – и, растрогавшись, взяла его за руку. Фальк, наконец, проговорил: - Что это за модель? Очевидно, российская, но?.. - Прости, не знаю. Не так хорошо разбираюсь, на самом деле. Снова шевельнулся противный червячок: может, стоило больше интересоваться технической стороной, а не только эстетической? Может, зря Карина забросила авиационную тему в последние годы? С другой стороны, ведь интересуются из-за чего-то и ради чего-то. А искра в её жизни снова разгорелась совсем недавно. Предшествующие годы казались присыпанными пеплом. - Ничего, вместе разберёмся! Карина улыбнулась и благодарно пожала его руку. Иным парням она стеснялась признаваться в своём увлечении, ожидая некого экзамена и подначек – и кто бы мог подумать, что терпимее всего к ней отнесётся вояка родом из прошлого века? - Вообще, в Минске это часто, - бодро заметила она, - идёшь вроде по обычному району, и тут вдруг какой-то памятник или красивый рисунок на стене, совсем неожиданно... Она инстинктивно схватилась за телефон и загуглила место, но открылось лишь пафосное название памятника: «Народ Беларуси доверил нам мирное небо!». Ну, или просто «Мирное небо». Логика этого названия была Герману донельзя понятна и близка, и на лице его засияла широкая улыбка. Но почти тут же погасла. Вместо тёплого огня в глазах – глубокий мрак. Как в городе при веерном отключении электричества. Он остановился как вкопанный. Они оба шагали стремительно, глядя по сторонам, и внезапно Фальк увидел свою несбывшуюся судьбу. Памятник «Военнопленный». Мужчина в шинели отшатывался от гранитной стенки в своём последнем стремительном движении. Дыр от пуль не было, не было и крови. Попробуй отлей её в бронзе. Но в искусстве многое читается без графичности. Герман прочёл и застыл. Так же, как каменно застыли босые ступни неизвестного офицера, с которого перед смертью сняли сапоги. - Это тоже сделали наши? Каринино «да» упало камнем. - А со мной это чуть не сделали англичане, - глухо проговорил он. – А я иногда делал с другими. После Перонны. Было некое удовлетворение, но теперь я скажу: «Никогда больше». Он не произнёс той фразы, что на Каменной Горке в отвращении от панелек. Но Карина сообразила и без слов. Они тут же свернули, чтобы выбраться к оживлённому Проспекту и дойти до метро. Карина постеснялась бы назвать себя знатоком душ, но с людьми часто срабатывало чутьё художника. Она знала, что малейшее отклонение линии может полностью менять восприятие, именно так она улавливала изменения в лицах и поведении. А Герман уж тем более – только хотел выглядеть сдержанным. Это удивляло. Карина привыкла считать его невозмутимым, бесцеремонным, а значит, почти неуязвимым. Но недавний случай за ужином был слишком красноречив. Живой герой отличался от нарисованного – карандашом или красками, словами Стамбровской или историков чужого мира, снами или даже воспоминаниями о встречах во Франкфурте. «Стамбровская была права, я его совсем не знаю», - озабоченно думала Карина. – «Что ж, посмотрим...». А смотреть пришлось завтра. Квартиру. Дороговатую по деньгам, скромную, но опрятную по обстановке. Зато почти в центре. На улице Мельникайте. Герман, как обычно, шутил и рассказывал байки из жизни полка, но на подходе к выгнутой многоэтажке резко замолк. При осмотре жилья вопросы он задавал вежливо, но донельзя рассеянно. Ему было тягостно, словно хотелось сбежать поскорее. Это озадачило женщин – Карину и хозяйку, они уже почти договорились. Но Герман выглядел мрачным и необычно бледным. Казалось, у него раскалывается голова или нестерпимо ноет зуб. Хозяйка даже осторожно предложила: - Вы не торопитесь? Может, присядете? - Спасибо, я пешком постою, - с деланной невозмутимостью отозвался. Скрестив руки, он прислонился к стене. Хозяйка принуждённо улыбнулась, а Карина мельком отметила забавность, но уголки её губ поползли не вверх, а вниз. Они с Фальком договорились прогуляться по игрушечным улочкам Троицкого предместья, но, выйдя, тащились к реке на чистом автопилоте. Карина не хотела признавать, что изнутри вороньими когтями скребёт тревога. - Гера, что с тобой такое? Всё ж было нормально! И чем тебе не нравится эта квартира? Да, цена немножко кусается, зато ремонт приличный, всё есть, а место какое классное, и прямо под окнами сквер... – Она несмело махнула рукой налево. - Сквер! – сквозь зубы прорычал Герман, перебив поток растерянных фраз. – Verdammt! (2) Карина осеклась. - Да, место здесь – поганое. Проклятое, - отрубил Фальк. Она совсем ничего не понимала. - Но... - Никаких «но». Мне тоже сейчас погано, - медленно цедил он, - но вот давай пройдём в твой сквер, сто процентов обнаружим трупы. - Опять эти твои шуточки, не смешно... Смешного и впрямь ничего не было. Глаза у Германа горели. Взгляд был застывшим и пристальным, но так, будто он всматривался в лишь ему видную реальность. Рот исказил болезненный оскал. Всё это звучало так дико. Всё выглядело празднично из-за долгожданной смены сезона. Новорожденная листва дышала свежестью. Вечернее майское солнце заливало всё белым золотом. Приступ в кухне был хотя бы объясним, но сейчас веяло безумием. Карину пробрала жуть. Она с испуганным послушанием пошла за Фальком. Её глазам открылось круглая ложбина, выстланная брусчаткой, вниз вела лестница, а рядом с ней вниз брели люди – тощие, измученные обнажённые фигуры. Черты статуй были оплавлены, будто искажённые долгой пыткой. Тёмно-пепельный цвет металла напоминал о земле и почему-то о крематориях. Карина выхватила телефон, как давеча. «Яма». Памятник жертвам Холокоста. Википедия расшифровывала надпись на идише: «Светлая память на вечные времена пяти тысячам евреев, погибших от рук лютых врагов человечества – фашистско-немецких злодеев 2 марта 1942 года». Март... Ещё недавно было начала марта... когда она отправлялась в ту командировку, рыскала по городу на Майне и... встречалась с тем, кто сейчас стоит рядом с ней, пытаясь с собой совладать, и, очевидно, мучается не только морально: Герман резким жестом потёр виски – голова действительно пульсировала болью. Карина слышала про этот памятник, но понятия не имела, где он находится. - Ну, видишь? – проговорил Фальк. В его словах звучало ожесточённое торжество: «Нет, я не ненормальный». И всё-таки их вечерняя прогулка была отравлена. Карина сама была впечатлительной, но не ожидала этого от Германа. И это необъяснимое чутьё... Они уже топтали другую брусчатку и делали фото в укромных уголках туристического предместья, но вопрос ещё висел над их головами. В каком-то из обитаемых дворов – удивительно, как эти места ещё не полностью сдали под престижные офисы со старинным колоритом – Фальк опустился на парапет и какое-то время наблюдал за профессиональной съёмкой: одна девушка позировала, другая хлёстко щёлкала аппаратом с длинным объективом, куда тягаться даже его дорогой «Лейке» - и заговорил. - Я пока не знаю, что с этим делать, Карин, но такое у меня не в первый раз. В понедельник я забрался туда, куда, очевидно, не следовало. Будучи предоставленным самому себе, Герман любопытствовал. И, доехав до конца красной ветки метро, наугад сел в автобус, который шёл до улицы Селицкого. При подъезде к очередной остановке его замутило – до звона в ушах, как при контузии, тошноты и головной боли. Он сошёл. Вроде бы благоразумно, если бы поблизости наблюдалась хотя бы одна аптека. Впрочем, она обнаружилась – Фальк уже научился пользоваться картами. Но каждый метр до заветного пункта давался изрядным усилием. Он прямо у выхода всухомятку склевал две таблетки от спазмов, но они не помогали, двадцать минут на остановке не дали облегчения. Мигрень колотила кайлом. Рвать было нечем, завтрак был ранним. Глазные яблоки пронзали спицы – и тут пришла шальная мысль, что всё это, чтобы ослепить его, лишить самого грозного вспомогательного оружия, чтоб никогда оно не служило... Тут он запутался. В голове звучали голоса. Не два, не пять, не десять. Будто сотни. Даже тысячи. И они-то как раз и разрывали его череп. «Я же сумасшедший, зачем я таким нужен Карине?» Эта паническая мысль схлынула так же быстро, как засветилась. Ей на смену пришли всё те же голоса, стоны, крики, плач, они сливались в одно целое, но вроде бы каждый слышался по отдельности. Фальк нервно сглатывал и старался держаться и смотреть прямо. С ним никогда такого не приключалось с поры злосчастных экспериментов доктора Лаувица, когда он в неясном кураже подписал договор на участие в экспериментах для армейских нужд, но вместо повышенной зоркости, внимания и небывалого прилива сил получал галлюцинации, кошмары и телесную разбитость – но ведь стояла же его подпись под злосчастной бумагой... Стояла подпись... Чья... Его... Под кошмарами... криками... смертью... Нет... Он боялся, что кто-то из жителей этих бетонных пустошей приковыляет к остановке и обнаружит его в таком состоянии. Он отчаянно стыдился и паниковал, старался подобраться, чинно сложить руки или придать себе суровое неприступное выражение. Но его не слушались мышцы. Даже мельчайшие, лицевые. Господи, какой позор. Совсем как когда он принял якобы чудодейственного снадобья и провёл совещание так, что у всех лётчиков глаза горели перед боевым вылетом, но самого его скрутило, и вместо героического сражения с бриттами он облил желчью траву за ангарами и в той же траве остался лежать ничком. Это был двадцать второй, тогда уже поговаривали, что он слишком рвёт жилы и ломается, каким бы ни казался железным до сих пор. И всё-таки стыдно, бесконечно стыдно... Несмотря на то, что он вскоре расквитался с этим шарлатаном. Германа вколачивали в стекло остановки эти пронзительные голоса. Он сползал всё ниже, как расстрелянный. И только тогда в голове зазвучал другой голос, женский. Что-то подсказывало, что эту женщину зовут Рита. Не Рина, не сокращённое от Карина. Маргарита? Гретхен? Он мог бы перебрать в памяти всех женщин, с которыми был знаком хоть мельком, но ни одну из них не звали именно так. И никто не разговаривал с ним так спокойно, сочувственно-дружески и в то же время хладнокровно – будто не желая нагнетать обстановку. Предельная перегрузка. Предельная перегрузка. Предельная перегрузка. «Да Господи, я и сам это понял!..» Как ни старался Герман удерживать взгляд на далёких панельках, с краёв наплывала кровавая муть, и ему чудилось, что он падает, несётся вниз, в самые бездны ада со страшной скоростью... Вставай. Вставай. «Если б это было так легко!» Вставай. Ты не имеешь к этому никакого отношения. Вставай. Ты не имеешь к этому никакого отношения. Он бы убил того, кто осмелился бы ему так долдонить. Но сейчас нежданный голос в голове удивительно отрезвлял. Ты не имеешь к этому никакого отношения. Ещё секунда... Данная локация противопоказана. Вставай. «Слушаюсь и повинуюсь...» Герман сглотнул и пошевелился, с радостью отметил послушность тела. Автобус девяносто три, конечный пункт – станция метро Могилёвская. Время прибытия – одна минута. Садись на автобус, следуй до конечного пункта. Фальк изо всех сил постарался мобилизоваться и изобразить вменяемость, когда к остановке подкатила продолговатая зелёная коробка с заветным номером на табло. Дальше по ходу движения его всё вернее отпускало, и это нельзя было списать на действие ерундовых таблеток. На развязке МКАДа голова была совсем ясной. И резкость изменений настораживала. Всё это он рассказал Карине, правда, пока что не вдаваясь в подробности ни об условной половой принадлежности, ни о внезапно всплывшем имени загадочного голоса. Застыв, как оловянный солдатик, Карина достала яркую салатовую пачку, выудила и нервно подожгла тропическую папиросу. Первые затяжки смяли её бумажное тело, и оно пошло морщинами. Герман, всё так же сидя на парапете, едва ощутимо коснулся её бедра тыльной стороной пальцев. Она понимающе кивнула и протянула ему зажигалку. Через минуту она лишь выдохнула вместе с сизым дымом: - Знать бы, что с этим делать...