По ту сторону небес. Воскресение

Чем больше она путешествовала, тем реже такое случалось. Но сейчас Карина, открыв глаза, так и наткнулась взглядом на чужой потолок и непривычные пропорции комнаты. Смутным импульсом колыхнулся вопрос: «Где я?». С каждой секундой загружались воспоминания, и вразнобой мелькали смазанные кадры. Метание между локациями. Уручье, ключи, тётя Зоя. Кофейня. Блинная. Настя на стареньком опеле. Выставка. Выгрузка. Новоселье. Тухлый одинокий магазин. Огромные картины на стенах. Старинная легенда. Фоном призрак Алеси. Несостоявшееся преступление. И его несостоявшийся виновник – он мирно дремотно дышал слева от неё и, казалось, обдавал смутным живым теплом, несмотря на малое, но всё же расстояние. Ну и денёк. Всё вчерашнее нахлынуло разом и будто глубже вдавило в постель. Так, что Карина даже передумала тянуться за телефоном проверить время. Она ощутила не сонливость, а что-то вроде головокружения, вот только кружилась не голова, а будто колебалась и невесомо пульсировала каждая клеточка. И это наполняло странной смесью истомы и воодушевления. Примерно такое чувство было после первого её полёта на лёгком самолёте, ещё в школе. Особенно запомнилось, что было это не в Хожево, Липках или Боровой. Дедушка выбрался в гости к старому другу, который тогда руководил Бобруйским аэроклубом, и зазвал Карину с собой. Теперь она догадалась: в ту пору он почувствовал в ней тягу к небу. И не прочил её в бортпроводницы, хотя таким подходящим смотрелось сочетание гимнастически ладного тела и лингвистически гибкого ума. И не желал свести с внуком своего друга, одарённым планеристом Андреем, с целью иной, кроме рассказов из первых уст о спорте, настолько далёком от муторных школьных уроков физкультуры. Он считал, что людям, близким по духу, хорошо бы держаться вместе. А в том числе старшему поколению знать, что есть и младшее, пусть не росчерком инверсионного следа в небе, а росчерком карандаша или пера служащего всё тому же делу. Ещё он ратовал за то, что полёт на лайнере в условную Турцию с родителями на каникулах – это «странный предмет»: как бы считается, а как бы и нет. Чтобы прочувствовать полёт, нужен даже не Ан-2, а как раз миниатюрная польская «вильга», а имелись они только под Бобруйском и Рогачёвом. Карина многое запомнила яркими мазками: лёгкое замешательство, дикие пахучие травы на лётном поле, то, как она, оробев, неловко взбиралась в самолёт, то, как мотор сурово распевался, то, как машина, разгоняясь, нетерпеливо скакала по кочкам и, словно освободившись и вздохнув полной грудью, ровно набирала высоту над лесом. И воздушные ямы, и виражи, хоть пологие, запомнились. И это не страшило, а напоминало неожиданный приятный холодок от терпкой мятной конфеты во рту – только не во рту, а в груди, а слабым раскатом почти во всём теле. Она тогда заверила, что её не укачивает и согласилась на второй круг. И на третий. Всего она нарезала кругов шесть, а то и восемь. Пилот-то на неё постоянно пытливо посматривал, но видел лишь чистый полудетский профиль и горящие, любопытные глаза, и после каждого второго круга на тактичное: «Ещё?» - получал твёрдое, пионерское: «Ещё!». Потом её охватила странная звенящая усталость – от непривычной вибрации, шума двигателя – но притом нахлынуло некое самоотверженное, отрешённое вдохновение, и она тогда, не умея другим способом выразить чувства, принялась лихорадочно набрасывать в альбоме буквально всё, что посчастливилось увидеть. Посиделки взрослых и их беседы её никогда не привлекали, но тогда в них вплетались воспоминания, старые и свежие, которые в кои-то веки отдавали не сумраком заводских и больничных коридоров, не шелестом бумаг и шмоток, а ветром, керосином, грубым сукном униформы, и бетоном полосы, и летней пряностью травы. И она слушала, склонив голову. И рисовала. Все любопытно примолкли, когда она, горя от смущения, но и от жажды поделиться, вышла из угла и показала наброски. И влекущую пустоту поля с одинокой диспетчерской вышкой, и зачехлённый в ожидании планер, и взлетающую «вильгу», и изгибы реки Березины, и даже приборную панель (зарисованную вроде схематично, но почти с фотографической точностью), и профиль пилота в наушниках. - Круто, - сказал планерист Андрюха, восхищённо качнув головой. Карина зарделась от краткого словечка нового знакомого. Посильней, чем от любых других мальчишеских комплиментов. Хотя, справедливости ради, иные юноши отвешивали такие «комплименты», что краска заливала лицо совсем не от удовольствия. А тогда за «подрастающий талант» даже подняли тост. Карина прошла посвящение. Её семья никогда не была особенно набожной, но Рождество и Пасха занимали особое место в череде годовой круговерти, так что в церкви ей бывать доводилось. И Карина удивлялась, насколько узнаваемо испытанное благоговение от прикосновения к небу. Пожалуй, оно было даже сильнее, чем во время литургии. По возвращении из Бобруйска, когда Карину, слегка ошалевшую, но с широкой улыбкой на лице, сдали на руки родителям, она чувствовала, будто приобщилась к новой религии. Авиатеизм. Это смелое определение словно само собой зажглось в мыслях сигнальным огоньком, и, паря в облаках мягкой постели на новой квартире, Карина беззвучно рассмеялась. И невзначай подумалось, что Герман не только адепт, но и служитель. И что с ним она снова обретает веру. «Во что?» Ох уж этот внутренний голос. Беспощадный скептик. Карина снова вспомнила Алесю и мимоходом подивилась: и как только та живёт с этаким постоянно включённым фоновым «радио»? А на себя подосадовала. Разве одной наполненности оттого, что веруешь, недостаточно для счастья? А кто его знает. Давняя поездка в аэроклуб оставила, кроме светлой ностальгии, привкус грусти. Потому что вспоминалось потом целых два эпизода. Один – из простенького сериала. Деревенская тётушка посмеивалась над героиней, что пыталась изобразить с натуры ирисы в палисаднике: «Ох уж эти городские! Своих цветов нет, так они чужие – рисуют». Второй – из советской повести про художника-вундеркинда. (1) У героя разошлись пути с дворовым приятелем: тот пошёл учиться на токаря и вскоре уже работал на заводе. Мальчик чувствовал себя из-за этого очень неуютно и потерянно. И Карине въелся на всю жизнь его вопрос отцу: «Что важнее – делать настоящие вещи или их изображения?». Что лучше – летать или всего лишь рисовать? Когда они с дедушкой были в гостях, такое никому даже не пришло в голову. Карину, что называется, приняли. И за это потом было неловко. А ещё она знала: ей ни за что не разрешат заниматься ни парашютным, ни планерным спортом, это и дорого, и морока. Не говоря уж о том, что опасно. Хотя она ведь помнила, что ей говорил Андрюха, блестя весёлой улыбкой: - Да всем кажется стрёмно! А так-то что? Можно подумать, что вся «травма» одними парашютистами и планеристами забита, да ещё, может, горстка летунов до кучи, а так-то ни фига. Вероятности пострадать в обычной жизни в разы больше: шёл ты, никого не трогал, по зебре, а тут какой-нибудь придурок на своей тачке – и всё, привет, больничка. Да что там, шёл по лестнице, споткнулся, слетел, или на гвоздь наступил, или спину в огороде надорвал. Так что... Он красноречиво развёл руками. Но по умолчанию было принято считать, что Карина несовместима с подобными дерзаниями. Так что она даже не пыталась поднимать с родителями тему, не то, что уговаривать. На это не было сил, и без того стресса хватало. Какой бы способной ученицей ни была Карина, а крест отличника тоже тяжёл. Особенно если прибавить соль на раны – вечную тревожность в поисках ответа на вопросы: «Кем я хочу стать?», читай: «Куда вообще бежать?» и «Насколько мне нужно порваться на британский флаг, чтобы обеспечить себе задел на будущее?». Теперь вот и думай, стала ли её робость проявлением слабости похуже физической. Карина привыкла считать себя упорной и трудолюбивой, неуклонно следующей к цели. Но теперь она оглядывалась назад и холодела, понимая, как шаг за шагом, год за годом сдавала позиции и сама того не замечала. Да Бог с ним, с аэроклубом. Ей с самого начала дали понять, что ей не нужно никому ничего доказывать. Но незаметно подкрались вопросы уже другого порядка. Что лучше – рисовать или делать что-то «реальное»? Это словечко любили её родители. Хотя не могли толком объяснить, что имеется в виду, так же, как порой экономисты расходятся во мнениях, что считать «реальным сектором экономики». Карина, пробуя хотя бы схематично представить сложившуюся в их головах иерархию, старалась докопаться до истины. - Да это всё, что близко к земле, к жизни! – не выдержав, воскликнул Виктор Сергеевич после длительных расспросов. – Всё, что практически помогает людям жить эту жизнь и делать дела, зримо и ощутимо. Короче, функционировать. Он, заслуженный кардиолог, имел право на такие суждения. Дочь кивнула. Медленно, всё ещё не до конца понимая. А «чистое» искусство? Оно помогает функционировать?.. Но на этот вопрос – хотя бы на этот – имелся чёткий отрицательный ответ. То же касалось большей части гуманитарных наук и политики. Работа руками или сфера услуг считались условно уважаемыми, но всё-таки менее почётными, чем интеллектуальный труд. Когда Карина работала в службе протокола, то отлично вписывалась в представления о должном и желательном. Но в итоге всё равно не выдержала. С одной стороны, её берегли, с другой, требовали несгибаемости. Интересно получалось. Только с годами дошло, что так – очень часто и почти у всех, а значит, норма. ...А на вопрос о «настоящести» герою давешней повести отец ответил: дело художника – это как раз показывать и рассказывать для того, чтоб люди могли понять, где в жизни правда, а где ложь, где настоящее, а где фальшивое. Но вот интересно даже: многим она сейчас в этом помогает, когда дизайнит очередную рекламную хрень? Но папа с мамой были успокоены, когда Карина после вечной череды халтур устроилась графическим дизайнером официально, в респектабельную фирму. А за спокойствие любимых людей она готова была отдать многое. Она поймала себя на мысли, что ни разу не пользовалась услугами или продукцией, которые ей приходилось красочно преподносить другим. Ладно, исключение – «Белавиа». Но этот заказ уплыл не ей, а Лее. Вызвав «детское», «непрофессиональное» расстройство. Карина не удержалась и сама робко намекнула на своё неравнодушие и творческое увлечение темой авиации, но ей доходчиво объяснили, что это челлендж, это упражнение на развитие, его цель – умение сотрудника «душевно, стильно и творчески» подать даже нетипичную для себя тему, вжиться и сыграть, а так-то на своём любименьком да готовеньком каждый может выехать. У Леи в итоге вышло хорошо, как ни придирайся. Карина даже не могла сказать, а у неё бы вышло хуже или лучше в рамках техзадания. И всё-таки было обидно... Шорох одеяла, под ним – лёгкое соприкосновение пальцев. - О чём думаешь? - Да так. О своём первом полёте. И она ещё глуховатым со сна голосом, время от времени откашливаясь, рассказала. - Знаешь, - задумчиво произнёс Фальк, - а ведь у нас мысли сходятся. - Ты вспоминал свой первый раз? О, я помню эту забавную историю, - усмехнулась Карина. - Когда вы с Удетом смастерили планер, и ты на нём в озеро свалился. - Да нет, не об этом. - А о чём? О том, что было уже здесь? И что явно тянуло на подвиг. Подумать только, Фальк ещё нашёл в себе силы на то, чтобы провести испытания в непривычной среде, на поиск ответа, чем отличается потусторонний самолёт от посюстороннего, какова разница в его поведении и реакциях. И, крутя отчаянный пилотаж над родным Майном, он чувствовал себя живым, тогда как Карина, наблюдая, обмирала, особенно когда «альбатрос» нырнул под мост – наивно убеждённый в своей невидимости. - Да нет, даже не об этом. Не о прошлом, а о... будущем. Если оно, конечно, есть. Его голос после робкого толчка будто бы упал. Словно тягу слишком резко сбросили. Или вообще отказал двигатель и оставалось лишь быстро сориентироваться и перейти к планированию, спешно ища место для посадки. Карина ощутила, как защемило в груди. - Знаешь, ласточка, вот лежу, и... Да что там, все эти дни – и лежу, и хожу, и бог весть что делаю, и меня одно разбирает: хочу летать. Так вот о чём думала эта птица. Ещё с закрытыми глазами, не шевелясь, боясь её потревожить, но напружившись от внутреннего давления. И только распахнутые прозрачные глаза Карины, что вперились в невидимую точку на потолке, стали сигналом на взлёт собственным мыслям, сомнениям и желаниям. - Иначе не могу. Хоть как-то. Хоть когда-нибудь. Герман выдохнул, будто говоря: «Сдаюсь». Сколько ни бегай, от себя не убежишь – и он не мог.