По ту сторону небес. Воскресение

Они остановились перед «зеброй», и Карина снова взглянула на Германа – чёткий профиль, пшеничный отсвет волос на фоне неба. Мимолётный укол совести: каким же поверхностным было раньше её любование. Образ Германа ткался из таинственного озарения, обрывочных снов и подспудной тоски – то есть, из мечтаний и домыслов. Этого хватало для увлечения на долгие годы рисования набросков и комиксов. Причём, немаловажно, хватило и на то, чтобы другим внушить симпатию к бесшабашному истребителю из далёкой романтической эпохи. Но этого недоставало для понимания. А между тем, майор Фальк оказывался персонажем посерьёзнее комиксного. Даже после чтения биографических материалов – в сумятице, галопом по Европам – это упущение было простительно, но хотелось поскорей его исправить. И, конечно, сделать всё, чтобы Герман вернулся к любимому – и, вероятно, единственному – делу жизни. Ведь он же на что-то надеялся, когда стремился к ней в мир живых. Ведь он ей верил. На что надеялась и во что верила Карина, когда после Франкфурта вошла в глубокое пике, сказать уже было сложно – край сознания туманился и искажался. Ясным становилось одно: мало «спасти» и воссоединиться. Сказки на то и сказки, что фраза «жили они долго и счастливо» никогда не расшифровывается. Нет уж, теперь извольте полностью расписать формулу, пускай это и займёт всю доску. Ведь, как говорила Алеся после вербовочного занятия на «Горизонте», мы в ответе за тех, кого приручили – особенно если это «страшная дикая дивная птица». «Дремлет пилот, ему снится канкан, он призывает нас торопиться», - память сама собой дописала строчку из песни. Вот только торопиться, похоже, придётся невыносимо медленно... - Эй. Лёгкое касание руки – Карина вздрогнула, а Герман улыбнулся: - Похоже, мы сегодня так и будем друг друга дёргать, по очереди. Что-то ты крепко задумалась. Это из-за меня? - Да я просто не знаю, куда лучше идти. Тут можно над железной дорогой, а можно через «Пролетарскую», - поспешно прибавила она. По времени было одинаково. Они взяли ориентир на краснеющую правее буковку «М», увенчанную полукружьем, и оставили слева вздыбленный хребет пешеходного моста. Зияние пустых улиц, пусть и залитых солнцем, исподволь действовало на нервы. Сумрак подземного перехода с торопливыми пассажирами метро и пригородных поездов казался уютнее. Опять то ли хотелось, то ли требовалось нечто произнести. Карина проронила: - А как ты в прошлой жизни понял, что хочешь летать? Фальк изрядно напрягся и задумался. Примерно так же впадают в ступор отчаянно влюблённые, когда их вопрошают, «что вы в ней нашли» или «за что вы её любите». Наконец, повернувшись, он пристально глянул Карине в глаза и огорошил: - А что вызывает у человека желание стать священником? Она даже сбилась с шага. - Ну, особенно в юном возрасте? Когда человек уже с детства мечтает принять сан? - Я... Да так-то с ходу и не ответишь... Я не знаю, - сдалась Карина и развела руками. - Так вот и я не знаю! – повторив её жест, воскликнул Герман. – Это уже потом я придумал байку для журналистов и прочих любопытных. Говорил, что совсем мальчишкой прочёл в газете об опытах братьев Райт в Америке и почему-то решил, что мне тоже это нужно. Вот видишь, и здесь – ничего по существу. А это невозможно объяснить. Это – зов. Поначалу мне было неловко плести газетчикам о «торжестве человеческой мысли и духа». Казалось, что звучит фальшиво. Но потом как-то рукой махнул: ну, а что поделаешь, если я чувствую именно это? Что, если я не в силах подобрать иные слова? Он пожал плечами. Ещё какое-то время они шли молча. Карину слепило белое золото на голубом – так же, как уклончивые, но пронзительные слова Германа. Она приложила руку козырьком к глазам и спросила: - А как ты учился? - Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь, - усмехнулся Фальк. – Так вышло, что я оканчивал кадетский корпус, и как раз тогда, в двенадцатом году, в армии сформировали пять авиационных батальонов. Я сразу после выпуска подал прошение о зачислении меня в Баварский. Правда, не обошлось без проволочек. Он чуть сощурился. Переход распахнул свой сереющий зев, и там катился подземный ручей народу: электричка пришла. Не самая удобная обстановка для рассказов. И всё же Герман на удивление невозмутимо лавировал, то ныряя в просвет между идущими и мягко утягивая туда Карину, то заставляя встречных посторониться. Мимоходом подумалось, что, выучившись на тяжёлый самолёт, он делал бы нечто подобное, занимая заданный эшелон. Ведь небесное пространство только с земли кажется бескрайним и пустым, а на самом деле просто кишит воздушными судами, огромными и стремительными – так что и мирное небо полно опасности и напряжения. И это ещё не говоря о погодных условиях и связанных с ними тонкостях. И всё это Фальку ещё лишь предстояло узнать. Наконец, они выбрались из потока и ступили на лестницу – в проёме перехода замаячил щербатый кирпич серой трёхэтажки и прямоугольники пронзительно-синих стёкол. - Так что там за трудности были? – обернулась Карина. - Моё прошение сначала не приняли. Да и домашние были не в восторге от моего выбора. Они думали, что я в Лихтерфельде остепенюсь, а я только упорствовал в «чудачестве». Сразу после завершения учёбы полагался отпуск. Фанен-юнкер Герман Фальк не стал задерживаться в Берлине для праздничных кутежей. Как примерный отпрыск, он примчался домой во Франкфурт. А там уже огорошил родных смелыми планами. Но нарвался на откровенное недоумение, переросшее в стычку. Зная непримиримый нрав сына и не желая доводить до откровенных ссор, фрау Фальк услала юного Германа к своему отцу, в ветхий тёмный замок среди лесов, столь памятный по детским воспоминаниям – надеялась, что там он развеется на охоте и заодно спокойно заново всё обдумает. Естественно, он обдумал. Но так, что лишь укрепился в стремлениях. И не удержался, как-то вечером за стаканчиком вина у камина, под сенью выцветших гобеленов и уносящихся в вышину потолочных сводов, рассказал всё деду, в том числе посетовав на неудачу с переводом в новую часть. Отставной полковник воззрился на внука со смесью изумления и картинного возмущения: - Здрасьте, хорошенькое дельце! Юный Герман застыл и помрачнел в высоком кожаном кресле с резной спинкой. А дедушка Людвиг насмешливо склонил голову, как старый охотничий сокол на насесте, и воскликнул: - Мне-то казалось, ты не такой тугодум. Почему сразу мне не написал? Фанен-юнкер вскинул непонимающий взгляд и промолчал. - Хёппнер, командир нынешних «гусар летучих», под моим началом когда-то служил, в кавалерийском эскадроне, - снисходительно объяснил дед. – Хороший был малый, даровитый. И ты считаешь, он не порадел бы просьбе своего бывшего командира? - Я думал... - Не знаю, что ты там думал, да только фамилия-то у тебя отцовская, не материна, откуда вашему авиационному начальству знать, кто ты таков и что за птица Фальк? Он сухо, рассыпчато засмеялся собственной остроте и велел: - Неси-ка ты бумагу и перо. Мы уж постараемся тебе подсобить. Герман ощутил, как пульсирует и рдеет тонкая кожа щёк и ушей, и поди пойми, то ли от каминного жара, то ли от нескольких щедрых глотков троллингера из хрустального бокала грубоватой огранки. - Прости, но... ты не шутишь ли, часом? Склонившись над низким полированным столом, Герман смотрел исподлобья. Полковник отставил в сторону длинную трубку и раскашлялся, ненароком, но словно бы от возмущения. Наконец, он проворчал: - Какие тут шутки, разбойник. Я же знаю тебя как облупленного. Думаешь, я выжил из ума и не помню, как ты часами наблюдал за птицами, даже за теми, что не подстрелишь и не подашь к столу? А та выходка с вашим этим... летальным аппаратом? Я же чувствовал, что ты не успокоишься. Похоже, пришло время поставить ваше сумасбродство на службу Отечеству, молодой человек. Вот так судьба фанен-юнкера Фалька в тот вечер получила новый толчок. Повторно поданное прошение достигло цели. Во время рассказа Карининой щеки тоже словно коснулось тепло очага в полутёмной готической гостиной. Но они вышли из голубой тени очередного домишки – свет опять ударил по глазам, и она сощурилась: - Гер, но почему ты реально так затупил? Ты же не вдруг определился, что тебе мешало обратиться с просьбой? - А чёрт его знает. Наверное, казалось, что, если всё сам да сам, – честнее будет. Юношеский максимализм, так сказать. - Ну ты даёшь. От этих слов веяло пожелтевшими страницами детских книг о пионерах-героях. В ответ на недоверчивый взгляд Фальк опять пожал плечами. Это у него был характерный жест. Но выдавал он не столько растерянность – скорее, Герман словно примеривался расправить крылья, прикидывал своё соотношение с пространством. - А что такого? Ведь я был одним из лучших в выпуске, что могло пойти не так? О, а вот это было уже гораздо ближе к правде жизни. Карина усмехнулась: такое самолюбие когда-то ей самой было присуще. Пока не рассыпалось от столкновения с той самой неумолимой жизнью. Слаб человек, и у каждого своё самолюбие и гордость. И Фалькова отличалась от той, что в Каринином сознании связывалась с его тёзкой, биографию которого она в своё время изучила даже слишком хорошо. И теперь оставалось только вздохнуть с тенью умиления: ведь наивный вызов лучше стремления любой ценой заполучить протекцию и привилегии, якобы принадлежащие тебе по «природному» праву (которое, опять же, только тебе одному и очевидно – а другим зато очевидна королевская нагота). Да уж, рассказ был тот ещё. И Карина уже предчувствовала вираж разговора, зная, что они с Фальком «одна сатана» и мысли часто сходятся, и сердце забилось скорее, а шаг опять замедлился, но она была почти рада, когда Герман раздумчиво проговорил: - Знаешь, судя по тому, что ты рассказывала, наши семьи до странного похожи... Она молча поругивала себя за накатившее тревожное смущение, почти уже готовила ответ, но следующая реплика была совсем не по тексту. - Дзетачки, а электрычка на Оршу ужэ прайшла? Герман так и замер как вкопанный. То ли от резкости одышливого голоса, то ли от непривычного ядрёного акцента. А может, оттого, что в рукав его кителя несильно, но настойчиво вцепилась чья-то сухая лапка. На него снизу вверх глядела старушка, рядом с ней на асфальте валялся разбухший клетчатый баул. Очевидно, она надрывно тащила его, спеша на поезд. Загадки было целых две, откуда она вынырнула и почему так смело подступилась к Фальку. - Кхм, я не уверен, но сейчас посмотрим. Карин, это станция... - Минск-Восточный. Герман полез в телефон за расписанием и вскоре сообщил, что нет, прибыл поезд противоположного направления, а нужный будет через семнадцать минут, не стоит беспокоиться. Также он вызвался дотащить тяжёлую кладь до перрона. По пути они с Кариной выслушали и о неисправных часах, и обо всех перипетиях старушкиной жизни за последние пару дней. Фальк односложно отвечал успокоительным монотонным голосом. Бабка вроде жаловалась, но выглядела донельзя довольной. Карина невольно улыбнулась и тимуровству одного, и простодушной хитрости другой – всё-таки старушенция вряд ли прицепилась бы к хиленькому ботанику или хрупкой дамочке. Они сверились с табло, постояли, затем Герман помог поднять сумку в электричку и пожелал счастливого пути. В ответ понеслось: - Дай вам Бог здароуя, дзетки, каб не вы, прапала бы... Ай! Бабка энергично помахала им на прощание и скрылась в проходе вместе с баулом, который подхватили уже другие услужливые руки. Карина почти обрадовалась маленькому происшествию. Настырная пенсионерка сбила на подлёте упоминание того, кто в её реальности так симметрично соответствовал кавалерийскому полковнику. Она ещё не до конца соображала, почему ей так не по себе, но пока что радовалась возможности отвлечься на быт. К тому же, впереди уже замаячили стеклянные двери, отсвечивающие на солнце. Но всё равно ещё одна заноза засвербела от бабкиных слов: пресловутое здоровье. Почти самое важное в лётной работе. Вид у Германа был просто-таки цветущий. Но сколько за красивой картинкой подводных камней? Как говорится, нет здоровых людей, есть недообследованные. По-прежнему настораживали следы боевых ранений, проступившие на новом, возрождённом теле. Они ведь явно не только у неё могли вызвать вопросы. К тому же, здравый смысл подсказывал, что раз Герман не вполне обычный живой человек, то и проблемы у него могут обнаружиться самые неожиданные. Карина одёрнула себя: пока Фальк ещё не побывал у врача, думать об этом и рано, и просто бессмысленно. Не лучше ли сосредоточиться на хорошем? Ладно, ведь хотя бы со зрением всё в порядке, даже более того. Она постоянно просвещала Фалька на бытовые темы, не уверенная, что её знания перешли к нему с магической «прошивкой». Старалась только, чтоб её инструкции звучали ненавязчиво, не как для инопланетянина, а как для нормального, обыкновенного иностранца. Он терпеливо поддакивал и запоминал: двадцать первый век – неизведанная среда, кто знает, что может оказаться важным. Между тем, Карина слегка удивлялась: привыкла считать себя оторванной от жизни, но в памяти обнаруживалась куча полезных мелочей. Вот и теперь она мимоходом глянула на далёкий стенд с молоком и пробормотала: - Мне «Брест-Литовское» нравится, но только если три и два процента, а меньше – водянистое какое-то. Ладно, пошли проверим. - Да незачем, тут нужного нет. - Ты так уверен? – вздёрнула бровь Карина. - Я вижу. - Отсюда?! - Да, а что? Уж насчёт глаз Бог миловал, у Карины всю жизнь была «единица». Но она уже который раз мысленно поругивала брестских дизайнеров. В оформлении упаковки они выдерживали строгое единообразие сепии, и с точки зрения стиля это было вроде бы правильно, но всё-таки плохо, потому что ужасно неудобно: никакой ассоциативной зацепки за цветовую пометку, и поди разгляди те циферки. Так что она решительно зашагала прямо к холодно подсвеченным полкам. Но, упёршись в них, озадаченно замерла. Действительно, только злосчастные полтора процента. Из-за плеча насмешливо раздалось: - Вот зачем тебе понадобилось тащиться через весь зал? Фома неверующий. Я же сказал – вижу. - М-да. Ну и ну. Что ж, одно ясно: уж по зрению ты медкомиссию точно пройдёшь! Герман подмигнул: - Ставим галочку. Карина смутно догадывалась, что нынче важней ориентироваться по приборам, а не визуально, и всё-таки она впечатлилась. Говорят, у некоторых пернатых хищников как раз такое зрение, словно с приближением. Очередная нечеловеческая черта... И с памятью у Фалька всё было в порядке. Отмеряя шаги в том же обманчиво золотистом, ещё прохладном поздневесеннем сиянии, почти не шелестя поклажей в белых увесистых пакетах, Герман проговорил, деликатно поглядывая строго перед собой и столь же деликатно приглушив голос: - Карин, слушай. Мне вот что пришло на ум. У тебя ведь дедушка тоже военный лётчик... Болезненно толкнулось ей это «тоже». - ...может, он бы нас направил? Пусть не сам, а подсказал бы, к кому обратиться? - Разумеется! Она выдала вот это вот надлежащее, бодрое - а сама сжалась. В первые секунды опять не поняла, отчего. Но замелькали картинки, мысли, вспыхивали и тут же опадали бумажным пеплом неловкие слова – лет в шесть, боясь идти в магазин, Карина так же зазубривала тексты для обращения к продавщицам – и чем дальше всё это раскручивалось, тем становилось тоскливее. Школьницей она частенько гостила у дедушки с бабушкой, хотя со временем реже и реже. Зато, по маминому выражению, обрывала телефон, и её сбивчивые взволнованные речи глухо отдавались в тесной кухоньке с круглым матовым шаром светильника под кривоватым, но старательно беленым потолком. Именно там, в кухне, на стене висел дисковый телефонный аппарат, возле видавшего виды холодильника «Минск» (оба этих предмета подверглись замене с очевидной неохотой; ведь работает же? – работает! – такое уж было поколение, такие порядки). Почётное место на низеньком холодильнике занимала хлебница. Круглотой передней части она напоминала ангар, но материалом – жёлтенькие деревянные дощечки – сказочную избушку. Внутри всегда лежал слева – ноздреватый серый «кирпич», ломти которого было так вкусно поедать с душистым подсолнечным маслом и мелкой солью, а справа – свежайший белый батон: на него щедро мазалось масло и протёртая с сахаром чёрная смородина с дачного участка. Эти «пирожные» на ура заходили с терпким, ядрёным чаем из фаянсовой кружки. Частенько в правой половине обнаруживалось и другое лакомство – бабушкина фирменная коврижка, печённая в чугунной сковороде, с карамельными краями и вкраплениями янтарного алычового варенья (алычу пару лет назад спилили, как слышала Карина: дерево давно стало болеть, а потом окончательно засохло). Сбоку, на малом пятачке ютились то спичечный коробок, то бабушкины очки, то карандаш. Но это были предметы временные, они там долго не задерживались. А постоянным был один, толстый телефонный справочник в серой клеёнчатой обложке. Когда-то в детстве Карине нравилось изучать многообразие фамилий, а затем находить свою и, видя знакомые инициалы, цифры – ого, почти известность, почти «анналы истории» – ощущать как магию то, от чего нынче люди плюются и прячутся в кокон. Тогда ещё не было интернета и повсеместных регистраций «со всеми вытекающими». А на верху хлебницы, на опрятной самодельной подставке красовались самые настоящие авиационные часы (снятые кажется, с МиГа). По ним дедушка и любил проверять время, игнорируя настенные. Другим его «любимцем» был термометр за балконным окном. Хотя на него чаще смотрела бабушка, Мария Павловна, именно ей обычно поручалось узнать: - Ну что, какая нынче температура за бортом? Ох уж эти самолётные выраженьица! Он, даже выходя вынести мусор, объявлял: «Ну всё, я полетел». И это не казалось наигранным. Человек просто так жил и чувствовал. Как говорится, я художник, я так вижу. Вот это-то Карине и нравилось – и придавало обыденности привкус чего-то заговорщицкого и значительного. Да и много чего другого можно было вспомнить, аккуратно всколыхивая память, как стакан с облепиховым соком: «Пей до дна, мякоть – самое вкусное и полезное!». Но недаром перед глазами вставало то, что окружало телефон, который давно уже не «обрывался». И осадок был горек. Последний раз она писала, даже не звонила, двадцать третьего февраля, в День защитника Отечества, но несколько прочувствованных строк наковыряла честно, искренне. В ответ короткое: «Спасибо!». Ни слова больше. Хорошо, хоть восклицательный знак, не точка. Иногда дедушкина манера озадачивала: он писал так, как в давнишних бумажных письмах. Никаких смайликов, скобочек и прочего непотребства. И это было донельзя естественно, но неизбежно веяло сухостью. Может, звучание голоса могло развеять наваждение. Но они слишком давно не созванивались. Лишь Марина Александровна время от времени служила передатчиком приветов. Приличия вроде бы соблюдались, но в воздухе, как от далёкого костра из осенних листьев, витала гарь обиды. Карина всё понимала. И считала справедливым. И с глухой досадой недоумевала: даже в детской песне поётся: «станут взрослыми ребята, разлетятся, кто куда», но неужели всё действительно должно было окончиться... так? Теперь, возвращаясь к той переписке, она устыдилась и профессионально, и чисто по-человечески. Поздравление стоило оживить картинкой, и тогда ей показалась ужасно стильной открытка с тридцать пятой «сушкой». Но теперь-то было ясно: вот именно, что «ужасно». Хищный истребитель на фоне фотошопного неба напоминал стервозную гламурную дамочку в свете мертвенного клубного неона. Раньше открытки она рисовала сама. Это была традиция с детства, когда Карина ещё не поступила в художественную школу и кривовато, но старательно перерисовывала иллюстрации из старых книг. Что на неё теперь нашло?.. С беспощадной ясностью она осознавала: а то же самое, что было в отношениях с Пашей. С него ли началось, сказать уже было сложно. Но чем дальше, тем больше, по личным ощущениям незаметно, а со стороны – очевидно стремительно, она с каждым годом, месяцем, вот уже долгое время погружалась в сонное оцепенение разреженных чувств. И с лёгкими мурашками жути, как после миновавшей и только-только осознанной опасности, приходило понимание, что франкфуртская командировка стала первым глотком кислорода, а всё последующее – хорошей встряской. А без этого Карина рисковала впасть в спячку навсегда. Она знала, что делать. Но очевидный шаг казался тягостным. Противник глядел на неё из зеркала, и Карина отказывалась принять бой, вместо этого ныряя в туманное молоко знаменитой фразы: «Я подумаю об этом завтра». Сначала спасла уборка, потом готовка, хотя за обедом кусок не лез в горло. Затем они с Фальком разошлись по комнатам. Карина деловито уселась за ноутбук и поморщилась: она ощутила себя героиней космооперы средней руки, которой по сценарию надлежит – не иначе, как под девизом «слабоумие и отвага» - бодренько плюхнуться за штурвал навороченного корабля и кинуться спасать галактику вопреки всем законам здравого смысла. И всё равно пальцы застывали на полпути между клавиатурой и телефоном, поблёскивающим на столе немым укором, хоть засунь его подальше, с глаз долой...